| Наши партнеры |
МЕРЕЖКОВСКИЕ И ДРУГИЕ
Как мы мало знали да и до сих пор знаем об этой их жизни - огромного клана русской художественной интеллигенции в эмиграции, вдали о родины, в муке изгнания. "Серебряный век" был поверен огнем и сталью, каленым железом. Кто страдал, тот помнит, говорили древние. В паутине изгнания билось сразу множество бабочек и мотыльков, прорываясь к жизни, они бились и друг о друга, литературные споры и сшибки обращались в житейские бытовые. Надо хоть отчасти показать на параллели Бунин - Мережковский, как по-разному, сообразно самим себе существовали и работали, взаимодействовали, дружили и грызлись, держали высоко честь или, напротив, утрачивали ее, разменивали.
У В. В. Розанова есть среди статей одна, начало которой так и просится сразу в цитату: "В душе человека большой образованности, большой начитанности, наконец, многих переменившихся собственных переживаний всегда существует как бы склад идей, образов, точек зрения, сравнений, из которых в данную минуту он может выбрать любое, ему понадобившееся или ему в данный вечер или утро нравящееся, и, немного погрев его на сальной свечке, показать его перед людьми как пыл сердца, сегодняшний пыл... Читатели или слушающая публика всегда будут обмануты, не различая горячего от подогретого.
Говорит человек громко и жестикулируя. Из начитанных сравнений он выдергивает одно, наиболее яркое, патетичное, и по узору этого сравнения лепит собственные слова, выходящие из вялой, полуумершей души. И вялая, полуумершая душа кажется горящею необыкновенно ярким и благородным пламенем..."
Розанов рассказывает об одном из последних, еще дореволюционных, собраний религиозно-философского общества, душой и организатором которого много лет был Мережковский. Посвящено оно было обсуждению "Вех", знаменитой книги о русской интеллигенции и революции, составленной из статей Н. Бердяева, М. Гершензона, А. Изгоева, Б. Кистяковского, С. Франка, Н. Струве, тех русских философов, которые выступили против русской революции. Розанов: "От себя скажу, что это самая грустная и самая благородная книга, какая появлялась за последние годы (1909 г.). Книга, полная героизма и самоотречения. Кто знает Достоевского и помнит его "Бесов", тому я все объясню, сказав, что авторы "Вех" с поразительной подробностью и точностью повторили судьбу и поведение благородного Шатова, который, залезши в самую гущу революционеров и революции, потом отошел от нее, грустно, в раздумье... Достоевский представил суд и убийство этого Шатова революционерами... Мережковский, конечно, помнит, как в мокрую московскую ночь поручик Эркель, подскочив, приставил дуло револьвера к виску полубольного Шатова, курок хлопнул, и все было кончено".
Розанов рассказывает, как Мережковский громил авторов "Вех": "Его чтение было так талантливо, до того блестяще, так остроумно и колко, что не только публика, слушавшая, но вот и я, грешный, все прерывал чтение хлопками. Мережковский так и блестел, и руки сами и неудержимо хлопали. Всякий блеск очаровывает, ослепляет. Почти час прошел после чтения, когда я подумал: "Боже мой, да ведь все это говорил Достоевский, а не Мережковский. Это - Достоевский блестел, а Мережковский около него лепился. Ведь то же самое сравнение, которое он взял у Достоевского, можно повернуть против него самого, Мережковского.
Лично Достоевский как бы и выступил: кто же не помнит, как в "Дневнике писателя" он охотно выступил в защиту... мясников Охотного ряда, побивших в Москве студентов; он говорил, что и Кузьма Минин-Сухоруков, спасший из Нижнего Москву, тоже был мясной торговец. Вообще народный и анти-интеллигентный характер воззрений Достоевского бесспорен. Но Достоевский теперь мертв, а живой Мережковский подкрался, вынул из кармана его смертоносное оружие и пронзил им... не недвижного мертвеца, а его духовных и пламенных детей, его пламеннейших учеников...""
Розанов пространно разбирает значение "Вех", заслугу их авторов в их покаянии перед интеллигенцией: "Вовсе Булгаков и другие не зарезали русскую интеллигенцию. Они сами зарезались. И воскресли. Погреблись и ожили..."
Не будем углубляться. Нас в данный момент интересует Мережковский.
"Как это специалист,- пишет Розанов,- по "христианским делам", Мережковский этого не понял? Не понял, не почувствовал. Но дело в том, что и христианство для него одна из пережитых идеек, которую он престидижитаторски выдергивает там и здесь последние 2-3 года, для красоты и эстетического украшения своей личности. Все уже холодно и помертвело в том "складе" чувств, "амбаре" былых настроений и умерших цивилизаций, каковой изображает себя новейший Аполлоний Тианский или польско-русский новейший Товянский...
Как же он поступил с этими шестью интеллигентами-Шатовыми? Немногим лучше поручика Эркеля...
При хохоте зала он их пинал ногами, бил дубьем - безжалостно, горько, мучительно. Весь тон был невыносимо презрительный, невыносимо высокомерный... Дмитрий Сергеевич горел звездою над болотными огоньками "Вех". Это несчастное дело нельзя было делать прямо... И он сделал это косвенно, воспользовавшись сравнением Достоевского, абсолютно не шедшим к делу, абсолютно обратным делу..."
Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865-1941) был крупнейшей фигурой в литературе конца XIX - начала ХХ века. Он занимал видное место, возможно, даже не по значению своих произведений (хотя писал много, безудержно всякое), а как деятель, вождь и идеолог - наряду с В. Брюсовым - всего символизма. Закончив историко-филологический факультет Петербургского университета, Мережковский как бы навсегда определил свой путь литератора-историка, философа, теоретика - мэтра и законодателя вкусов и правил. Он писал стихи, драмы, романы, статьи, монографии, спорил, читал лекции. Его всегда более занимали Запад, западная литература (он много и переводил), но немалую славу принесли ему книги о корифеях русской литературы - о Гоголе, Достоевском, Толстом. Необычайно широко образованный, эрудит, он еще и держать себя умел и подать с важностью и значением. Если до самой своей смерти в 1910 году место патриарха и главы литературы занимал Л. Толстой, то позже - и особенно в пору эмиграции - сие почетное и вакантное место изо всех сил старался закрепить за собой Мережковский. Тем более что литература осиротела и обездомела. Мережковский, никого не спросясь, не имея на то подлинного веса, держал себя именно так: корифеем. Ему много помогала в этом жена и верная спутница, известная поэтесса Зинаида Гиппиус. Мережковские - так называли их вместе; во всех литературных событиях, судьбах, историях они выступали слаженно и остро, дополняя и опережая друг друга. Его излюбленными темами были Возрождение, христианство, Христос и Антихрист, кажется, Дмитрий Сергеевич Мережковский помнил еженощно, что родился в один день с Наполеоном, и мнил себя создателем новой веры, религии, которая соединила бы в одно антично-языческое и христианское. Не исторически, не философски, но художественно возмечтал он соединить эпохи, ступени развития человеческого духа и написал трилогию: романы "Гибель богов. Юлиан Отступник" (о первых христианах, гибели языческой веры), "Воскресшие боги. Леонардо да Винчи" (об эпохе Возрождения) и "Антихрист. Петр и Алексей". По Мережковскому, весь путь человечества, вся история есть борьба Бога (Христа) с дьяволом, и он, великий автор, выбрал главные точки их схваток. Его перу принадлежат еще пьесы: "Павел I", "Царевич Алексей", романы "Александр I" и "14 декабря"; немалую славу принесли Мережковскому его статьи, в частности "Грядущий хам" (1906) - о том, что революция несет царство серости, хамства, обывательщины, мещанства,- словом, все той же чертовщины, бесовщины. Декадент Мережковский провозглашал, что сегодня в мировом искусстве правят и главенствуют мистическое содержание, символы и художественная выразительность - взамен пошлого, утилитарного реализма и тенденциозности. "Русские декаденты,- говорил он,- первые русские европейцы, носители всемирной культуры".
Начав с В. В. Розанова, хочу обратиться к еще одной его статье о Мережковском. Резкой, язвительной, выделившей некоторые основные и типичные черты Дмитрия Сергеевича. Речь идет о его пристрастии к чужому, иноязычному, западному и связи с исконно-русским.
Например:
"У него был чисто отвлеченный, как у Мериме, восторг к Пушкину, удивление перед Петром; но ничего другого, никакой другой более конкретной и ощутимой связи с Россией не было. Заглавие его книжки "Вечные спутники", где он говорит о Плинии, Кальдероне, Пушкине, Флобере, хорошо выражает его психологию как человека, дружившего в мире и истории только с несколькими ослепительными точками всемирного развития, но не дружившего ни с миром, ни с человечеством. Он был глубокий индивидуалист и субъективист, без всякого ведения и без всякой привязанности к глыбам человечества, народностям и царствам, верам, обособленным культурам. Ничего "обособленного" в нем самом не было: это был человек без всякой собственности в мире, и это составило глубоко жалкую в нем черту, какую-то грустную и слабую, хотя сам он ее в себе не замечал. Все потом совершилось непосредственно: сейчас я его знаю как человека, который ни в одном народе, кроме русского, не видит уже интереса, занимательности, содержания. У него есть чисто детский восторг к русскому "мужику", совершенно как у Степана Трофимыча из "Бесов" Достоевского, где-то заблудившегося и читающего с книгоношею Евангелие мужикам.
...Что Запад! - там уже все изверилось; Россия - вот новая страна веры! Петербург с его позитивизмом и общественными вопросами - это отрыжка Запада; но коренная Россия, но эти бабы и мужики на керженце, с их легендами, эти сосновые леса, где едешь-едешь и вдруг видишь иконку на дереве, как древнюю нимфу в лесах Эллады: эта Россия есть мир будущего, нового, воскресшего Христа, примирения нимф и окрыленного Иоанна, эллинизма и христианства, Христа и Диониса. Ницше был не прав, их разделяя и противополагая: возможно их объединение!"
Очень яркие страницы о Мережковских есть в воспоминаниях Андрея Белого (Бориса Бугаева): "Первые дни в Петербурге меня отделили от Блоков: вихрь слов: Мережковские! Сыпались удары репрессий, после чего электричество гасло на Невском; аресты, аресты; кого-то из левых писателей били; я левел не по дням, а по часам; Мережковскому передавали из "сфер", что его арестуют; он каждую ночь, ожидая полицию, передавал документы и деньги жене.
фразой, огнем хризолитовых ярких глазищ; вместо щек, носа, лобика - волосы, криво-кровавые губы да два колеса - не два глаза.
Вот и прическа готова: комочек с козетки, в колени вдавив подбородок, качает лорнеткой, любуется пырснью ее инкрустации; белая, с черным крестом, в красном фоне обой, в розовато-рыжавых мельканиях каминного света, как в бабочках. Я, с кочергой,- при камине: на маленьком пуфике; красная горсть - в черно-пепельных кольцах :
"Смотрите-ка: угли точно свернувшийся злой, золотой леопард!"
"Подложите поленья; уж вы тут заведуйте!"
Ведаю: вспыхнули!
В безответственных разговорах она интересна была; в безответственных разговорах я с ней отдыхал: от тяжелой нагрузки взопреть с Мережковским; она, "ночной житель", утилизировала меня, зазвавши в гостиную по возвращении от Блоков (к 12 ночи); мы разбалтывались; она разбалтывала меня; и писала шутливые пируэты, перебирая знакомых своих и моих; держала при себе до трех-четырех часов ночи : под сафировым дымком папироски, расклоченным лаписто (это она приучала меня курить); мы, бывало, витийствуем о цветовых восприятиях; что есть "красное", что есть "пурпурное"! Она, бывало, отдастся мистике чисел: что есть один, два, три, четыре? В чем грех плоти? В чем - святость ее? И дает свою записную изысканно переплетенную книжечку: "Вот: вы впишите в нее свою мысль о цветах: мне на память... Как, как?.. Дневников не ведете?.."
Она подарила мне книжечку: "Вот вам, записывайте свои мысли... А чтобы поваднее было, я вам запишу для начала... У Дмитрия, Димы,- такие же книжечки: друг другу вписываем мы свои мысли..."
Но - тук-тук: в стену; и - глухие картавые рявки:
"Да Зина же,- Борю пусти... Ведь четвертый час... Вы мне спать не даете!"
И - топ: шамки туфель; в открытых дверях - всосы щек и напуки глаз неодетого маленького Мережковского:
"Мочи нет... Тише же!"
И он - проваливается в темноту: и опять - за стеною колотятся.
Он - нас не одобрял: не серьезные темы! З. Н. провоцировала меня к шаржам; я редко острил - от себя: от чужой остроты я взлетал до абсурдов; и Гиппиус, зная тогдашнюю слабость мою, меня уськала темой смешливой; вытягивала свою нижнюю, злую губу, подавая дымок, из нее вылетающий, щурилась, брыся ресницами; и - представлялась простячкой:
"Вам З., Боря, нравится?" - "Нравится".
"Ну, а по-моему,- она назойлива..." - "Может быть".
"Помните, к вам приставала, как муха?.." - "Пожалуй что муха..."
З. Н. кошкою дикою вцепится, даже подпрыгнет с козетки, готовая ведьмой с дымами в трубу пролетать: "Ну, ну, муха же? Всякие мухи бывают; а вы, вы подумайте: муха - какая?.. Не шпанская же". Увлеченный сравнениями с мухами, бацаю трудолюбиво: "Она - песья муха!"
И - кончено: через три дня ею будет передано с видом девочки глупой: по адресу: "А Боря о вас говорил, что вы... - в синий дымок с наслажденьем злым,- песья муха..."
Всю жизнь она ссорила; после она... клеветала, что А. Ф. Кони продался-де советской власти за сахар, а А. - за ботинки.
.........
"Не я же говорила, а - вы: я же только передала правду".
Мне в 1905 году было лишь 24 года; потребности в резвости я изживал -
в шутках и в жестах нелепейших; но не "разыграешься" при Мережковском; она же любила приигрываться: ко мне; и наш разговор закипал, как кофейник...
Ночь: четыре часа; вьюга хлещет, бывало, в открытые окна ее малой спаленки (спала с открытым окошком): "Проснусь - в волосах моих снег; стряхну ничего; коль не окна - мне смерть; я ведь туберкулезная..." Утром (от часу до двух) из "ледовни" своей проходила в горячую ванну; жила таким способом: десятилетия!
Дмитрий Сергеевич - оранжерейный, утонченный "попик", воздвигший молеленку среди духов туберозы, гаванских сигар; видом - постник: всос щек, строго-выпуклые, водянистые очи; душою - чиновник, а духом - капризник и чувственник; субъективист - до мизинца; кричал он об общине, а падал в обмороки от звонков, проносясь в кабинет,- от поклонников, сбывши их Гиппиус; отпрепарировав, взяв за ручку их, Гиппиус вела в кабинетище:
"Дмитрий!"
А он выходил и обнюхивал новых своих поклонников, скороговоркой рявкая в тысячный раз, в миллионный: "Вы - наши, мы - ваши; ваш опыт - наш опыт!" Он слушал не ухом, а порами кожи; показывал белые зубы и напоминал Блоку маску осклабленного арлекина, обросшего шерстью до... бледно-зеленой скулы; сядет слушать; и - бьет по коленке рукой; не дослушав, загнет трехколенчатым, великолепно скругленным периодом; хлопнет, как пробка бутылочная, почти механически:
"Бездна: бог - зверь!"
И, пуча око, ушмякивает в свой кабинет - превосходный, огромный, прекрасно обставленный, как кабинет управляющего департаментом; стол: - двадцать пять Мережковских уложишь! "Священная" рукопись - еще раскрыта: его рукопись! Он пишет в день часа полтора: с половины одиннадцатого до полдня; бросал - при звуке полуденной пушки; весь день потом отдыхал; как ударит вдали Петропавловка - кладет перо... Вокруг "священного" его текста - квадратом разложены: карандаши, перья, ножницы, щипчики, пилочки, клей, пресс-папье, разрезалки, линейки, сигары: как выставка! Рукой касаться - ни-ни: сибаритище этот оскалится тигром; что было, когда раз, завертевшись, я сломал ему ножку от ломберного, утонченного столика; в эту минуту звонок: он!
"Как? Что? Мне сломали?.. Что делали?.."
"С Татой вертелись..."
"Как? Радели?"
"Помилуйте: попросту веселились!.."
"Радели, радели! Какой ужас, Боря!.."
Нас - выставил, а сам - захлопнулся: холод, покой, тишина! Одиночество, блеск, аккуратность; коричнево-вспухшие, чувственные губы посасывали дорогую сигару, когда облаченный в коричневый свой пиджачок, перевязанный синим, опрятно затянутым галстуком, садился он в свое кресло; и девочкину волосатую ручку с сигарой на ручку кресла ронял, пуча очи в коричнево-серую стену и - праздно балдея..."
Андрей Белый, несомненно, посмеивается, едва не окарикатуривает могучего мэтра. Таков был его взгляд. Хотя, безусловно, убедительный.
Над Мережковским немало смеялись и иронизировали. Как и над Гиппиус. Вообще Дмитрий Сергеевич умел себя держать гигантом. Но суть была иная: много показного, пышного, ложного.
Мережковский был главою формальной школы, доказывал, что сама форма есть искусство, превыше содержания. Из всех современных течений - толстовства, марксизма, декадентства, пессимизма - Мережковский остановился на декадентстве. Плюс умение взять чужую мысль, чужое творчество, развить как свое - таков был Мережковский. И надо было судьбе распорядиться так, чтобы свести несовместимое - Мережковского и Бунина,- с бунинской неприязнью к формализму, декадентству, западничеству, вообще позе и вычурности. Бунин даже как бы побаивался Мережковского, его напора, его важности, безапелляционности. Робел как-то.
В эмиграции Бунины и Мережковские много общались, почти дружно жили, например, вместе в одно лето в Висбадене - об этом есть в дневниках Буниных и воспоминаниях Веры Николаевны. Мережковский был далеко не глуп, знал толк в литературе, не мог не понимать высоты и значения Бунина, но... соперничество, ревность, отчуждение оставляли его непримиримым к Бунину.
"...Я помню ярко, как они вошли: раскрылась дверь, распахнулись обе половинки, и они вступили в комнату. За ними внесли два стула, и они сели. Господину с бородкой, маленького роста, было на вид лет шестьдесят, рыжеватой даме - лет сорок пять. Но я не сразу узнала их. Вас. Ал. Маклаков, читавший свои воспоминания о Льве Толстом, остановился на полуслове, выждал, пока закрылись двери, потом продолжал. Все головы повернулись к вошедшим. Винавер (это было в большой гостиной Винаверов) привстал, затем опять сел. По всей гостиной прошло какое-то едва заметное движение. Кто они? - подумала я. На несколько минут какая-то почтительность повисла в воздухе. И вдруг что-то ударило меня ответом, когда я еще раз взглянула на него: прежде, чем узнать ее, узнала его, меня ввело в заблуждение то, что она выглядела так молодо, а ей ведь было в то время под шестьдесят! Это были Мережковские.
Положив ногу на ногу и закинув голову, слегка прикрывая веками свои близорукие глаза (ставшие к старости косыми), она играла лорнеткой, слушая Маклакова, который цветисто и уверенно продолжал свой рассказ. Она всегда любила розовый цвет, который "не шел" к ее темно-рыжим волосам, но у нее были свои критерии, и то, что в другой женщине могло бы показаться странным, у нее делалось частью ее самой. Шелковый, полупрозрачный шарф струился вокруг ее шеи, тяжелые волосы были уложены в сложную прическу. Худые маленькие ручки с ненакрашенными ногтями были сухи и безличны, ноги, которые она показывала, потому что всегда одевалась коротко, были стройны, как ноги молодой женщины прошлых времен. Бунин, смеясь, говорил, что у нее в комоде лежит сорок пар розовых шелковых штанов и сорок розовых юбок висит в платяном шкафу. У нее были старые драгоценности, цепочки и подвески, и иногда (но не в тот первый вечер) она появлялась с длинной изумрудной слезой, висевшей на лбу на узкой цепочке между бровями. Она, несомненно, искусственно выработала в себе две внешние черты: спокойствие и женственность.
Внутри она не была спокойна. И она не была женщиной.
Он был агрессивен и печален. В этом контрасте была его характерность. Он редко смеялся и даже улыбался не часто, а когда рассказывал смешные истории (например, как однажды в Луге у Карташева болел живот), то рассказывал их вполне серьезно. Что-то было в нем сухое и чистое, в его физическом облике; от него приятно пахло, какая-то телесная аккуратность и физическая легкость были ему свойственны, чувствовалось, что все вещи - от гребешка до карандаша - у него всегда чистые, и не потому, что он за ними следит, а потому, что ни к нему, ни к ним не пристают пылинки.
Гостиная Винаверов была одним из "салонов" русского литературного Парижа в 1925-1926 годах. (М. М. Винавер умер в 1926 году.) Огромная квартира их в лучшей части города напоминала старые петербургские квартиры - с коврами, канделябрами, роялем в гостиной и книгами в кабинете. На доклады приглашалось человек тридцать, и не только "знаменитых", как Маклаков, Милюков, Мережковский, Бунин. Бывали и "подающие надежды", молодежь из монпарнасских кафе, сотрудники понедельничной газеты "Звено", которую изда-вал и редактировал Винавер. (Он, кроме того, издавал и редактировал в то время "Еврейскую трибуну" и был автором книги воспоминаний "Недавнее".) Известный кадет, член партии Народной свободы и бывший думец, он с Милюковым как бы поделил русскую демократическую печать (ежедневную, газетную) - Милюков издавал и редактировал "Последние новости", а Винавер - литературное приложение к газете.
После доклада гости переходили в столовую, где их ждал ужин. Зинаида Николаевна плохо видела и плохо слышала, и ее смех был ее защитой - она играла лорнеткой и улыбалась, иногда притворяясь более близорукой, чем была на самом деле, более глухой, иногда переспрашивая что-нибудь, прекрасно ею понятое. Между нею и внешним миром происходила постоянная борьба-игра.
...Они жили в своей дореволюционной квартире, это значит, что, выехав из советской России в 1919 году и приехав в Париж, они отперли дверь квартиры своим ключом и нашли все на месте: книги, посуду, белье. У них не было чувства бездомности, которое так остро было у Бунина и у других. В первые годы, когда я еще их не знала, они бывали во французских литературных кругах, встречались с людьми своего поколения (сходившего во Франции на нет), с Ренье, с Бурже, с Франсом.
- Потом мы им всем надоели,- говорил Дмитрий Сергеевич,- и они нас перестали приглашать.
- Потому что ты так бестактно ругал большевиков,- говорила она своим капризным скрипучим голосом,- а им всегда так хотелось их любить.
- Да, я лез к ним со своими жалобами и пхохочествами (он картавил), а им хотелось совсем другого: они находили, что русская революция ужасно интересный опыт, в экзотической стране, и их не касается..."
Свидетельства современников пристрастны, но конкретны и хороши своей документальностью. Вот странички из дневника Корнея Ивановича Чуковского первых лет революции, когда Чуковский был близок к Горькому, Луначарскому, много хлопотал о писателях, много помогал:
"...Зин. Гиппиус написала мне милое письмо, приглашая придти недели две назад. Пришел днем. Дмитрий Сергеевич - согнутый дугою, неискреннее участие во мне - и просьба: свести его с Лунач.! Вот люди! Ругали меня на всех перекрестках за мой якобы большевизм, а сами только и ждут, как бы к большевизму примазаться. Не могу ли я достать им письмо к Лордкипанидзе? Не могу ли достать им бумагу - охрану от уплотнения квартир? Не могу ли достать и устроить, чтобы правительство купило у него право на воспроизведение в кино его "Павла", "Александра" и т. д. Я устроил ему все, о чем он просил, потратив на это два дня. И уверен, что чуть только дело большевиков прогорит - Мережк. первые будут клеветать на меня.
...19 июля 1919 г. ...Был сегодня у Мережковского. Он повел меня в темную комнату, посадил на диванчик и сказал:
- Надо послать Луначарскому телеграмму о том, что Мережковский умирает с голоду. Требует, чтобы у него купили сочинения. Деньги нужны до зарезу.
Между тем не прошло и двух недель, как я дал Мережковскому пятьдесят шесть тысяч, полученных им от большевиков за "Александра", да двадцать пять тысяч, полученных З. Н. Гиппиус. Итого 76 тысяч эти люди получили две недели назад. И теперь он готов унижаться и симулировать бедность, чтобы выцарапать еще тысяч сто..."
Это лишь малая толика из того, что думал и писал далее Корней Иванович о Мережковских - прямо сказать, мало их любил...
О жизни Мережковских в Советской России пришлось бы говорить слишком много - ограничимся свидетельством человека, который был одной из центральных и популярных фигур в послереволюционной литературной жизни.
"Из его писаний за время эмиграции все умерло - от "Царства Антихриста" до "Паскаля" (и "Лютера", который, кажется, еще и не издан). Живо только то, что написано им было до 1920 года... Из стихов его и десятка нельзя отобрать, но все-таки это был человек, которого забыть невозможно. "Эстетикой" он не интересовался, и "эстетика" отплатила ему: новое искусство с его сложным мастерством и магией ему оказалось недоступно..."
Это последнее замечание кажется довольно странным, но тем не менее, похоже, оно верно: одно дело провозглашать, теоретизировать, другое - исполнять свои идеи самому.
вкус, ценила сложность и изысканность в осуществлении формальных целей. Русский символизм жил недолго, всего каких-нибудь тридцать пять лет, а русские символисты и того меньше. Бальмонт был поэтом пятнадцать лет, Брюсов - двадцать, Блок - восемнадцать - люди короткого цветения. В Гиппиус сейчас мне видна все та же невозможность эволюции, какая была видна в ее современниках, то же окаменение, глухота к динамике своего времени, непрерывный культ собственной молодости, которая становилась зенитом жизни, что и неестественно, и печально, и говорит об омертвении человека...
...Она сказала мне после его смерти, что они не расставались никогда и пятьдесят два года были вместе, и на мой вопрос, есть ли у нее от него письма, ответила: - Какие же могут быть письма, если не расставались ни на один день?.. И потом пошла на убыль ее умственная сила. В 1944 году она призналась мне, что ничего не понимает в событиях, и чувствовалось, что уже ничего не надо объяснять, все равно ничего не дойдет до нее. Она много и часто кричала по ночам, звала его, мучилась приближением смерти и вся высохла, стала еще хуже видеть и слышать и нянчилась со своей полупарализованной рукой. А когда, маленькая и сморщенная, лежала в гробу, кое-кто из пришедших на панихиду переглядывался и говорил:
- Прости Господи, злая была старушенция".
Грустная тоже судьба, что скажешь!..
Но теперь о другом. Далеко не глупая женщина и литератор, Нина Берберова, знавшая толк в людях и искусстве, как-то интуитивно, неспроста, почти впрямую соединила Мережковских с Буниным: "Бунин бывал с ней - Гиппиус - настороже, но, конечно, ему редко удавалось победить ее в споре. Пленительная, старомодная примитивность Бунина забавляла ее и давала ей озорное желание спорить с ним в своем собственном ключе, потому что его - житейский, двухмерный, бытовой - ключ был ей смешон, а Д. С-чу скучен. Он так и говорил:
- Мне Бунин скучен.
Но она считала, что скучных людей вообще нет и что Бунин "забавен", забавен для нее во всяком случае, потому что если его нельзя переубедить или переделать, то его, во всяком случае, можно удивить.
Как я любила его стиль в разговоре, напоминавший героя "Села Степанчикова" Фому Фомича Опискина: "Называйте меня просто ваше превосходительство", и его крепкое рукопожатие, разговоры о "дворянских родинках", "дворянских ушах" и вообще обо всем "дворянском" - я такого, конечно, не слыхала никогда даже от дедушки Караулова! Здесь было что-то древнее, феодальное, а ему вместе с тем всегда хотелось быть с молодыми, быть самому молодым. Как я любила его рассказы (взятые готовыми из старых повестей) о собаках - муругих, брудастых, которые опсовели, которые заложились, полнопегие, подуздые: о трактирах на главной орловской улице - поди, проверь их, вероятно, половина выдумана вот сейчас, на месте, а все вместе - чудо как хорошо!" Кстати, Берберова рассказывает такой эпизод: "Всем всего прощать невозможно, и когда Бунин, после чудесного дня, проведенного в Лонгшене (место под Парижем, где у меня... был деревенский дом в 1938-1948 годах...), когда после разговора, чтения вслух, долгого лежания в креслах на площадке между двумя маленькими домами, под миндальным деревом, и ласковых речей, вдруг за обедом он собирался понюхать жареного цыпленка, прежде чем начать его есть, я спокойно остановила его руку: я знала, что он это делает всегда - за ужином у Цетлиных, и в наилучшем парижском ресторане, и у себя дома.
- Нет,- сказала я,- Иван Алексеевич, у меня вы нюхать цыпленка не будете.- И твердо отвела его руку с куском цыпленка на вилке.
- Ай да женщина! - весело сказал он.- Не боится никого. Недаром "я близ Кавказа рождена" и т. д. Только как же не нюхать? Дворянин тухлятину есть не может.
- Здесь,- сказала я,- вам тухлятины не дадут.
И разговор перешел на другие темы.
Я думаю теперь, что грубость в словах, в поведении, грубость его интеллекта была отчасти прикрытием, камуфляжем и что он боялся мира и людей не менее остальных людей его поколения, и все его чванство,- а оно было в очень сильной степени, уже до революции, в Москве,- было его самозащитой...
Но, конечно, орловские вывески и полнопегие, опсовевшие псы ничего не говорили Д. С-чу. И неудивительно, что ему от всего этого бывало скучно".
Берберова пишет далее о манере Бунина провоцировать собеседника острым, часто фривольным рассказом с употреблением малоприличных слов: "Рассказывание подобных историй кончилось довольно скоро: после двух-трех раз, когда он произнес вслух и как-то особенно вкусно "непечатные" (впрочем, на всех языках, кроме русского, печатные) слова - он любил главным образом так называемые детские непечатные слова на г, на ж, на с и так далее,- после того, как два-три раза произнес их в моем присутствии и я не дрогнула, а приняла их так же просто, как и остальной его словарь, и после того, как сказала ему, как прекрасны его "Сны Чанга", он совершенно перестал "рисоваться" передо мной, он понял, во-первых, меня не смутишь таким простым способом и, во-вторых, что я ему не враг, а друг. Впрочем, не совсем друг.
- А стихи мои вам, конечно, не нравятся?
- Нет... нравятся... но гораздо меньше вашей прозы.
Это было его больное место, я тогда еще не знала этого.
...Характер у него был тяжелый, домашний деспотизм он переносил и в литературу. Он не то что раздражался или сердился, он приходил в бешенство и ярость, когда кто-нибудь говорил, что он похож на Толстого или Лермонтова, или еще какую-нибудь глупость. Но сам возражал на это большей нелепицей:
- Я - от Гоголя. Никто ничего не понимает. Я из Гоголя вышел.
- Убью! Задушу! Молчать! Из Гоголя я!
В такое бешенство, если не большее, приводили его разговоры о современном искусстве. Для него даже Роден был слишком "модерн".
- Бальзак его - говно, - сказал он однажды. - Его потому-то голуби и обосрали.
И - острый взгляд в мою сторону...
- Что ж, для вас и Пруст лучше Гюго?
Я даже потерялась от неожиданности: какое же может быть сравнение?
- Пруст, скажите, лучше?
- Ну, Иван Алексеевич, ну конечно же? Он - величайший в нашем столетии.
- А я?
Г. Н. Кузнецова и я смеялись на это. Он любил смех, он любил всякую освободительную функцию организма и любил все то, что вокруг и около этой функции. Однажды в гастрономическом магазине он при мне выбирал балык. Было чудесно видеть, как загорелись его глаза, и одновременно было чуть стыдно приказчика и публики. Когда он много раз при мне говорил потом, что любит жизнь, что любит весну, что не может примириться с мыслью, что будут весны, а его не будет , что не все в жизни он испытал, не все запахи перенюхал, не всех женщин перелюбил (он, конечно, употребил другое слово), что есть еще на тихоокеанских островах одна порода женщин, которую он никогда не видел, я всегда вспоминала этот балык. И, пожалуй, насчет женщин я могу теперь сказать; это все были только слова, не так уж он беспокоился о них, а вот насчет балыка или гладкости и холености собственного тела - это было вполне серьезно.
...Будучи абсолютным и закоренелым атеистом (о чем я сама много раз слышала от него), он даже никогда не задавался вопросами религии и совершенно не умел мыслить абстрактно. Я уверена, что он был совершенно земным человеком, конкретным цельным животным, способным создавать прекрасное в примитивных формах, готовых и уже существовавших до него, с удивительным чувством языка и при ограниченном воображении, с полным отсутствием пошлости. Какое количество пошлости было у так называемых русских реалистов начала нашего века! Примером могут служить не только Амфитеатров, Арцыбашев, Вересаев, но и Ал. Н. Толстой, ранние рассказы которого сейчас трудно и немножко противно перечитывать. Даже у Горького, позднего русского "викторианца", можно найти пошлое, но не у Бунина. Никогда чувство вкуса не изменяло ему. И если бы он не опоздал родиться на тридцать лет, он был бы одним из наших великих нашего великого прошлого.
Я вижу его между Тургеневым и Чеховым, рожденным в году 40-м. Он сам сказал об этот гораздо позже, в 1950 году, в своих "Воспоминаниях": "Слишком поздно родился. Родись я раньше, не таковы были бы мои воспоминания".
Но в 1920-х годах ему нельзя было бы и намекнуть на это. Он не позволил бы не только в печати, но и лично заподозрить его в том, что он человек прошлого века. Однажды он пожаловался мне, что "молодые" его упрекают, что он ничего не пишет о любви... "Все, что я писал и пишу, - все о любви", - сказал он.
...Всю жизнь Блок был для него раной, и весь символизм, мимо которого он прошел, чем-то противным, идиотским, ничтожным, к которому он был либо глух, либо просто враждебен. "Бо_льших дураков не было со времени Гостомысла", - говорил он и в "Воспоминаниях" сказал: "Во всей моей жизни пришлось мне иметь немало встреч с кретинами. Мне вообще была дана жизнь настолько необыкновенная, что я был современником даже и таких кретинов, имена которых навеки останутся во всемирной истории". Эти кретины для него были: Бальмонт, Сологуб, Вячеслав Иванов; стихи Гиппиус возбуждали в нем злую насмешку, Брюсов был коммунист, и его следовало повесить за одно это, Белый (от белой горячки) был опасный сумасшедший. Но главной "мерзостью" во всей этой компании был Блок, рахитик и дегенерат, умерший от сифилиса...
- И совсем он был не красивый, - однажды воскликнул Бунин, говоря о Блоке, - я был красивее его!
При этом Алданов заметил, что, вероятно, это так и было.
Хотя в "Воспоминаниях" он и сказал, что ему было суждено прожить жизнь среди пьяниц и идиотов, эта судьба его часто беспокоила. Он чувствовал, что что-то здесь не так, не то, и что он, может быть, остался за бортом чего-то, что важнее его книг. Какой-то зверь ел его внутри, и все более и более резкие суждения о современниках, все более злобные выкрики к концу жизни - устные и в печати - свидетельствовали о том, что он не мог забыть этих "идиотов и кретинов", что они неотступно мучили его всю жизнь и к старости сделались сильнее его, а он слабел и искал защиты в грубости. В небольшом зале Плейель, в 1948 году, он однажды устроил вечер чтения своих воспоминаний, позже вышедших книгой (в издательстве "Возрождение" и по старой орфографии!).
И в тот момент, когда он, с наслаждением произнося каждое слово, доказывал, что Блок ничтожество, я подумала, что вот наступила минута (Берберова любила Блока и написала книгу о нем. - М. Р.), когда надо встать и выйти из зала, даже не хлопнув дверью... сделать это или продолжать слушать..."
Похоже, в своих рассуждениях Берберова хочет сказать, что Бунин ревновал и отчасти завидовал всем перечисленным "идиотам и кретинам"; это было его поколение, его сотоварищи по литературе, их бойкая, порой скандальная слава обгоняла бунинскую, он не был столь модным, "новым", не принадлежал к их компании, к их клану, - в литературной среде бывает такое размежевание, раздел на "компании", на принадлежность чаще всего какому-либо журналу или изданию, на группы единомышленников. "Свои", "наши", "они", "мы" - это присутствует в литературной борьбе, в практике, в критике, в быту.
Но вернемся к Мережковским.
Мне кажется интересным взять некоторые эпизоды из дневников Буниных, связанные с Мережковскими, - здесь особенно видно, как они двигались вместе, в одном потоке, ступали по одной реке, одной воде и, однако, по-разному.
"21 г. 20 янв./2февр.
Утром к нам заходил Мережковский. Вел беседу о Христе: "Главное теперь нужно знать, какое у кого отношение к Христу". Беспокоится, чем жить. Опять говорил о "Дневнике писателей" - редкий случай, такое множество писателей в одном центре, непременно следует этим воспользоваться, а между тем все живут вразброд..."
"28 янв./11 февраля.
...Потом к нам пришли Мережковские и Ельяшевич. Толстой почему-то очень боится Мережковских. Все время нас останавливал, когда мы громко смеялись или что-либо возражали им. В нем есть что-то непонятное. Почему такой трепет перед ними? Они держатся просто и не требуют никаких привилегий по крайней мере в обхождении.
Главная тема разговора - издание "Дневника писателя"".
"28 февр./13 марта.
...Вчера до 2-х дочитал "14 Декабря". Взволновался, изменилось отноше-ние к таланту Мережковского, хотя, думаю, это не он, а тема такая..."
"16/29 мая.
...Был перерыв, а после перерыва запел Мережковский, и пел он о вакханках, о Дионисе. Все это было интересно само по себе, но каждый говорил свое, а не на тему, на которую читал Шестов... За недостатком времени Мережковскому так и не удалось кончить..."
"25 мая/7 июня.
...Мережковские заботливо относятся к Яну, стараются устраивать переводы его книг на французском языке. Меня трогает это очень. Вообще репутация часто не соответствует действительности. Про Гиппиус говорили - зла, горда, умна, самомнительна. Кроме умна, все неверно, т. е., может быть, и зла, да не в той мере, не в том стиле, как об этом принято думать".
"2/15 августа.
День рождения Дм. Серг. В честь этого пили дорогие вина...
Вечером опять говорили о Блоке. Мережковский ставит Блока высоко, за то, что он "ощущал женское начало". Далее он говорил: "Мы считаем Бога мужским началом. А ранее, во времена Атлантиды, Богом считали женское начало. И вот Блок ощущал это. Он знал тайну. Когда он входил, то я чувствовал за ним Прекрасную Даму". Ян возразил: "Ну, да, вы это чувствовали, когда видели его. Но я его не видал, а по стихам я не чувствую этого".
Дмитрий Сергеевич стал смеяться, по-волчьи скалиться, зеленый огонек блеснул в глазах.
- Мертвых нужно любить, ласкать.
- А Ленина? - спросила я.
- Но ведь это не по-христиански, - заметила я.
- Нет, и в христианстве говорят о тьме кромешной и геенне огненной, - объяснил Дм. С.".
"22 авг./4 сентября.
...Вечером Ян и З. Н. долго спорили о Толстом и Достоевском. Они спорили хорошо, давали друг другу говорить. Ян доказывал, что у Толстого такие же глубины, как у Достоевского, и что он тоже всего касался. З. Н. утверждала, что Толстой гармоничен, а Достоевский нет и потому Достоевский сумел коснуться тех темных сторон человека, которых Толстой не касался, и привела пример шигалевщины. Ян говорил, что Толстой всегда думал о смерти, а Достоевский нигде не писал о ней. З. Н. возразила на это, что Достоевский как бы перешагнул смерть и думал о том, что дальше, пример: Зосима. Затем З. Н. доказывала, что Толстой, отрицая государство, не дал форму, тогда как Достоевский дал, сказав, что государство должно превратиться в церковь. Ян временами очень хорошо говорил, он возражал и на гармоничность Толстого, приводя в пример отношение его к половому вопросу (Дьявол, Крейцерова Соната и т. д.). Наконец, вошел Дм. С. и прервал спор..."
"27 авг./9 сент.
...Часто Мережковские ссорятся и, невзирая на присутствие нас, бранят друг друга резкими словами. А как-то З. Н. сказала Дм. С.: "Твоя хлестаковская слава продолжает всех обманывать". Она в дурном настроении, потому что она здесь почти не пишет, а Мережковскому омажи*, особенно со стороны немцев. Ей это, видимо, неприятно..."
"7 июня.
...У Розенталя я застала Куприных... Наконец, последними являются Мережковские. З. Н. элегантна до последней возможности, вся в черном. На плечи наброшена легкая пелеринка-плиссе. Прозрачная шляпа. Дорогие перчатки. Откуда у них столько денег, чтобы тратить столько на туалеты?.. Розенталь жалел, что с нами нет Яна... Много говорил Мережковский о необходимости борьбы, о том, что если большевики не падут, то эта зараза пойдет и на Европу..."
"1сентября 1922 года.
...Многие говорят, что у Мережковских большое умственное напряжение. Я его не ощущаю. Д. С. чаще всего говорит о деньгах, об еде и т. п., а З. Н., правда, спорить любит, но это любовь спортивная, а не для выяснения истины. Сегодня она говорит Яну: "Вот вы всех в одну кучу валите - Блока, Кусикова и так далее". - "Бог с вами, - возражает Ян, - вы как на мертвого. Я всегда выделял и выделяю Блока, всегда говорю, что Блок сделан из настоящего теста". - "Нет, и Блока вы так же настойчиво ругаете, - говорит З. Н., не слушая, - как и Кусикова. А по-моему, с Кусиковым нужно бороться как с вонью". - "Да, Блок опаснее Кусикова, - продолжает Ян,- ибо Кусиков погибнет, а Блок много еще вреда принесет".
В своей половине мы продолжили разговор.
Ян: Как к З. Н. ничего не прилипает.
Я: А как ты не понимаешь, что Кусиковы - ее порождение?
Ян: Правда, она много всякой дряни породила.
Я: Да, бабушка русской большевитской поэзии.
Ян: Вот я скажу ей это.
Я: Она обидится.
Ян: Нисколько, ей это будет лестно".
"31 авг./13 сентября.
нет России, но я чувствую, как вся земля уходит из-под моих ног. Нет, - прибавил Ян, - он не плохой человек! А она - злая. Как она сегодня за завтраком была ко мне зло настроена...""
Весьма трудно представить, чтобы сам Бунин испытывал бы нечто подобное насчет земли. Он по-иному думал и чувствовал, был земным, землянином, дух его был здоров и светел. Вспоминается одно из лучших его стихотворений:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной... Срок настанет - Господь сына блудного спросит: "Был ли счастлив ты в жизни земной?" И забуду я все - вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав - И от сладостных слез не успею ответить, К милосердным коленам припав. Еще кое-что из дневника Буниных.
"20 сент./3 окт. 22 г. Шато Нуаре, Амбуаз.
...В Берлине опять неистовство перед "Художественным театром". И началось это неистовство еще в прошлом столетии. Вся Россия провалилась с тех пор в тартарары, - нам и горюшка мало, мы все те же восторженные кретины, все те же бешеные ценители искусства. А театр-то, в сущности, с большой дозой пошлости, каким он и всегда был. И опять "На дне" и "Вишневый сад". И никому-то даже в голову не приходит, что этот "Сад" - самое плохое произведение Чехова, олеография, а "На дне" - верх стоеросовой примитивности, произведение семинариста или самоучки и что играть вообще теперь Горького, если бы он был даже семи пядей во лбу, верх бесстыдства. Ну, актеры уж известная сволочь в политическом смысле. А как не стыдно публике?"
"9/22 окт.
.. .В газетах пишут: "От холода и голода в России - паралич воли, вялость, уныние, навязчивые идеи, навязчивый страх умереть с голоду, быть убитым, ограбленным, распад высших чувств, животный эгоизм, мания запасаться, прятать и т. д.". Тот, кто называется "поэт", должен быть чувствуем, как человек, редкий по уму, вкусу, стремлениям и т. д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и проч. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным? Вообще раз писатель сделал так, что потерял мое уважение, что я ему не верю, - он пропал для меня. И это делают иногда две-три строки..."
"10/23 окт.
День моего рождения. 52. И уже не особенно чувствую ужас этого. Стал привыкать, притупился. День чудесный. Ходил в парк. Солнечно, с шумом деревьев. Шел вверх, в озарении желто-красной листвы, шумящей под ногой. И как в Глотове - щеглы, их звенящий щебет. Что за очаровательное создание! Нарядное, с красненьким, веселое, легкое, беззаботное. И этот порхающий полет. Падает, сложив крылышки, летит без них и опять распускает. В спальне моей тоже прелестно и по-нашему, по-помещичьи..."
"14 ноября, вторник.
...Вчера были в Петербургском землячестве. Народу было много, теснота, бестолковость... З. Н. была очень интересна. Прочла три стихотворения. В одном месте ошиблась, сделала вид, что смутилась. Зато Д. С. говорил свободно, слушать было приятно, хотя, как всегда, мысль одна очень верная, а рядом парадокс. Время от времени раздавалось: "довольно!" - это З. Н. вмешивалась, вероятно, на правах жены. Тогда публика начинала протестовать и просить Д. С. продолжать. Бальмонт сидел со злым лицом. Прочел трое стихов, длинных, однообразных и скучных... Сказал слово и Куприн. Просто, симпатично, тепло. Словом, каждый остался верен себе: Гиппиус в стихах еще раз возвестила, что она пророчица. Мережковский сыпал парадоксами и тоже ввернул, что он пророк. Бальмонт истекал рифмами. А "Папочка" (Куприн) кротко призывал всех к любви".
"20 ноября, понедельник.
...Зашел Куприн. Можно венчаться в пятницу. Говеть не нужно. Это меня немного огорчило. И даже стало жутко, точно Бог еще не хочет допустить меня до причастия... Уговаривал пригласить певчих, но Ян ни за что: "И так стыдно"".
"11/24 ноября, пятница.
...Сегодня мы венчались. Полутемный пустой храм, редкие, тонкие восковые свечи, красные на цепочках лампады... весь чин венчания, красота слов, наконец, пение шаферов (певчих не было) вместе со священником и псаломщиком... чувствовала, что совершается таинство... Было лишь грустно, что все близкие далеко. По окончании венчания все были растроганы, взволнованы и... Вся служба напоминала нечто древнее, точно все происходило в катакомбах... Из церкви поехали домой... Меню: семга, селедка, ревельские кильки, домашняя водка, жареные почки и курица с картофелем, 2 бутылки вина, мандарины, чай с грушевым вареньем, которое превратилось почти в карамель. Ал. Ив. (Куприн) ласково упрекал Яна, что он мало приготовил водки..."
"6 декабря.
...Письмо от Шмелева, которое трудно читать без слез:
"Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, - ибо без определенных целей, как пушинка в ветре, проходим мы с женою жизнь, - пристали мы в Берлине 13-го (н. ст.) ноября. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть - все равно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно. Могли бы уехать обратно хоть завтра. Мертвому все равно - колом или поленом. 1/4 остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся... Но это невероятно... Всего не напишешь... осталось во мне живое нечто - наша литература, и в ней - Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что может и дает толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы...
Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают... жадное хайло - новую буржуазию. Нэп жиреет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив, и пуглив, и нахален, когда можно. Думаю, что радует глаза "товарищам" и соблазняет. Зреет язва, пока еще не закрытая. А что будет - не скажет никто. Литература - случайна, пустопорожна, лишена органичности, не имеет лица, некультурна, мелка, сера, скучна, ни единого проблеска духовного. Будто выжжено, вытравлено все в жизни, и ей не у чего обвиться, привиться..."
Теперь Манухин уже за то, чтобы Яну дали Нобелевскую премию. А летом уговаривал меня, чтобы я склонила Яна отказаться от премии в пользу Мережковского. А когда Мережковский получит - он поделится. И был очень недоволен, когда я возражала, что, кроме денег, есть кое-что другое, что заставляет желать получить премию. Ян сказал ему, что Ромен Роллан выставил его кандидатуру в Стокгольме. Он очень оживился, стал строить всякие проекты, словом, впечатление такое, что мы самые близкие друзья. А я боюсь таких людей. Сегодня друг, завтра враг..."
...У Денисовой, потом обедал у Фондаминских. Опять спор, как отнестись
к Блоку, Белому. Мережковские: "Это заблудшие дети". Да, да, блудить разрешается, но только влево. Вот Чехову 20 лет не могли забыть, что он печатался в "Нов. Вр.".
Кафедру русской литературы предлагают мне чехи. Откажусь".
"18 декабря.
...Встреча с "художественниками" удалась как нельзя лучше. Все было хорошо, если не считать того, что Бальмонт напился и дважды сказал бестактную речь - сначала на тему, что он первый создал "Чайку", а потом что-то насчет актера.
В театре было очень хорошо. Москвин, действительно, талантлив. Ян даже плакал, конечно, и вся Русь старая, древняя наша сильно разволновала его. Народу было битком полно...
Приехали мы к Цетлиным одни из первых... Когда приехали все артисты, хозяйка пригласила к столу. Качалов не приехал... Напротив Станиславский,
А. В. Цетлин, Вишневский... Блистала красотой Надежда Григорьевна Высоцкая. Книппер часто подходила к нам, шутила с Яном. Вообще все артисты были очень любезны с нашим столом... Говорились речи и все на тему, что Художественный театр выше всего, а их главная заслуга - что его сохранили...
Куприн говорил речь и был в благостном настроении.
кто-то и мы. Мы сели в такси со Станиславским, Гончаровой, Ларионовым и отбились от прочих. Долго бродили по пробуждающемуся Халю, смотрели на привозимые продукты. Наконец, нашли в каком-то ресторанчике остальных. Было душно, дымно и шумно... Танцевали. Станиславский все держался Яна, уговаривал писать для них пьесу..."
Здесь требуется некоторое отступление. Как писалось в старых романах, пока герои танцуют и едят свой луковый суп, расскажем, как Иван Алексеевич хоть и иронизировал над мхатовцами, сам был однажды связан с ними как автор. Не так давно, кстати. Тесно познакомились и подружились еще в 1900 году, в Ялте, когда театр приехал к Чехову и туда же собрались почти все известные тогда писатели: Горький, Куприн, Бунин. Уже тогда, слушая, как Бунин читает чеховские рассказы, Станиславский говорил, что готов его взять в труппу. Всерьез же сошлись в 1907 году - В.
И. Немирович-Данченко придумал: в один вечер поставить "Саломею" Уайльда и "Каина" Байрона в переводе Бунина (кстати, обе пьесы наши театры стали ставить и сегодня). Идея прямо ложилась на новые постановочные замыслы Станиславского, и он отозвался, - взялся за "Каина", разработав с художником-скульптором Андреевым гигантскую декорацию. Так Бунин, всю жизнь мало, как уже говорилось, любивший театр, сошелся с мхатовцами вплотную. В книге "Моя жизнь в искусстве" есть целая глава о "Каине". Тогда, в 1907 году , Синод запретил пьесу к постановке. Премьера "Каина" состоялась во МХАТе только в апреле 1920 года, но, к сожалению, автор перевода покинул Россию чуть раньше, в январе 20-го. В 1912 году на праздновании 25-летней деятельности Бунина Станиславский с чистым сердцем преподнес юбиляру золотой жетон с изображением "Чайки" - как потенциальному автору и даже едва не состоявшемуся актеру МХАТа: была идея дать Бунину роль Гамлета, когда ставили пьесу Шекспира,- очень подходил, по мнению режиссуры.
Д. С. Мережковский тоже имел свою "мхатовскую" историю: еще в 1911 году Станиславский думал об инсценировке романа "Петр и Алексей", позже театр заинтересовала пьеса "Павел I", еще позже - историческая драма "Романтики". При своей амбициозности и важности Д. С. не мог сблизиться с артистической братией так, как это получалось у Бунина, умевшего быть с друзьями - через Чехова - весьма обаятельным, веселым, не зря Чехов дразнил его "маркизом Букишоном".
Однако вернемся к рассказу Веры Николаевны:
ставит театр выше России. В этом и разногласие наше... Ему пришлось многое пережить, его выселили из квартиры, Бог знает куда. Сын его в это время простудился и схватил туберкулез. Теперь они уезжают в Америку".
"26/13 декабря.
...Получили билеты на вечер Художественного театра в каком-то частном доме... Зала небольшая, набита до отказа. Читают актеры и актрисы. И странно - художественники читают плохо... Хорош был только Москвин.
После вечера хозяйка пригласила ужинать... С нами сидела Книппер... она жаловалась на усталость, т. к. всю прошлую ночь они пьянствовали у Моло, где среди гостей был и Борис Владимирович, Великий Князь. "Все смешалось в доме Облонских". Говорят, Москвин был в ударе и много пел.
За ужином я сидела с Милюковым, который был очень любезен... Речей не было, по уговору, но вдруг, уже почти в конце ужина поднимается изящная фигура Качалова, томно становится у колонны и начинает читать "Солнце" Маяковского. Милюков говорит: "Я думал, что Маяковский совсем не умеет писать, а теперь вижу, что он поэт". Когда Качалов кончил под аплодисменты ошалевших эмигрантов и стало тихо, Ян громко сказал: "Поедем, а то, пожалуй, еще будут читать и ленинские речи". Мы уехали.
Между прочим, рассказывают, что против театра, где играет "Художественный", есть ресторанчик, где сидят статисты театра и ведут пропаганду, чтобы возвращались в Россию. Конечно, с группой приехало много переодетых большевиков, которые следят за актерами..."
Господи - хочется воскликнуть сегодня,- да что ж за несчастный народ! И там, и тогда,- уже под страхом, под сыском, хотя вроде так далеко Лубянка! Далеко-то далеко, а щупальца длинные, всепроникающие!..
"1 янв. (н. ст.) 23 г.
Новый год Франц. мы встретили на мосту Александра III, возвращались от Карташевых пешком... Нам показалось это замечательным... Ян сказал: "Может быть, мы вернемся в этом году?.."
"...8 января.
...Пришел интервьюер... Ян: "...Оттого, что я был в оппозиции, не значит, что я не искал. Я за органичность в искусстве. Если я талантлив, то я скажу новое. Зачем же кричать: Я новый! Я не похож на прежних! Я ни на кого не похож! Кто же начинал без подражания! Я нашел через некоторое время себя, свою музыку... "Деревня" - реализм, "Господин из Сан-Франциско" - симфоничен. Появилось в Советской России большое количество пролетарских писателей и поэтов. Есенин - сознательный хулиган... Маяковской тоже натура грубая...""
Запись Бунина: "...1/14 янв. 1923.
Новый год встречали у кн. Пл. Ник. Аргутинского. Нувель, Зилотти. Позднее художник Пикассо с женой, которая по происхожд. русская. Маленький, довольно простонародного склада..."
...Были у Цетлиных. Интересный разговор о поэтах, почему поэт должен быть консервативным, должен быть порождением быта. Ян развивал свою теорию о воспоминаниях, о наследственности, об органичности в поэзии... Шмелев сначала был как бы задет, но затем, когда Ян объяснил, что он говорит о духовности в наследстве, то согласился. Ян говорил: "Вот и ваш талант объясняется, м. б., тем, что предки ваши были староверы, жили духовно, боролись из-за веры. Тут уже начинается культура". Шмелев говорил, что он думал о влиянии на литературу церкви, духовных служб, что они играли в жизни писателей большую роль..."
"17 июня.
...Приезд Мережковских. З. Н. пришла к нам очень оживленная и возбужденная, бросилась Яну на шею. Дм. С. в хорошем настроении. Дача им понравилась..."
"29 июня.
и что же? Будем мы поддерживать всякое правительство?" Дм. Серг. сказал, что он за религиозный фашизм. Это придумано хорошо. Ив. С. говорил долго и горячо. Он - белый. Он - монархист-консерватор с демократическим оттенком, но против четыреххвостки (тайное, пропорциональное, прямое, общее голосование) и т. д. Ян сказал, что он за Врангеля и Кутепова, т. е. что он думает, что только сильная военная власть может восстановить порядок, усмирить разбушевавшегося скота.
Потом говорили о том, что большевизм - это, действительно, рабоче-крестьянское правительство и что, конечно, большевики пришли навстречу русскому народу, не желавшему воевать и желавшему грабить..."
Читаешь и все удивляешься свойствам интеллигентных русских людей, русских писателей особенно,- кажется, все вместе одной дорогой бредут, одно горе мыкают, но какое же множество оттенков недружелюбия, неприязни, амбиций, споров и болтовни по пустякам; а не по пустякам, то какая бездна нехватки ума, разума, ясности и трезвости взгляда. Понятия о жизни, о происходящем вокруг и с ними самими до смешного наивны, детски,- вечная боязнь взглянуть правде в глаза, легче напридумывать, замылить зрачки, все запутать - и непременно "образованность показать": я, мол, лучше знаю. И как мало взаимопомощи, как мало любви к ближнему, христиане хреновы!..
Например: "13 апреля 1924. ...Собственно, как мы все легко пережили Россию - сидим, разговариваем о платьях..."
"19 мая.
часть земли.
Ян: Русский народ так же талантлив, как и всякий другой народ. Всякий народ талантлив по-своему. Русский мужик не любит ковырять на одном месте. Поковыряет - и идет дальше. Он не любит, не умеет обрабатывать.
Фондаминский: Никто так много не обработал земли, как русский мужик, однако. Это колоссальная заслуга перед культурой.
Ян: Какая там заслуга - бросил зерно в землю. Вот испанская культура пришла в Америку и создала кое-что. А у нас что?.. Здесь полмиллиона простых мужиков. Что они делают - прямо золотые руки.
Фондаминский: Франция скорее погибнет, чем Россия... Франция разлагается. Поговорите с французами... Русский пьяница, а душа крепкая. Пьяный, грозный, распутный, а душа есть. Потому и гунны пришли, что Рим разло-жился.
Вижу, что жить Нам предстоит отныне На вилле Эвелине С тарелками немытыми, Со ставнями закрытыми Да глаз на глаз с москитами.
...Стремлюсь вон из хаотического дома моего и жажду вас, вашей тишины, а москиты пусть их жрут, меня все равно осталось довольно мало, последняя испанка меня окончательно похудила и постарила... Если найдется домашняя баба - примусь писать два романа сразу, и пропади все.
До скорого свиданья. Скажите вашему богдыхану, чтобы ценил свое самодержавие, пока не приехала оппозиция. Когда она появляется, она всегда "подымает голову" (или "лапу"). В данном случае не приминет. Начнет с "запросов"... Может, тем и кончит, а все-таки прежней лафы нет".]".
Запись Бунина: "1 июня (н. с.) 24 г.
Лежал, читал, потом посмотрел на Эстерель, на его хребты в солнечной дымке... Боже мой, ведь буквально, буквально все было это и при римлянах! Для этого Эстереля и еще тысячу лет ровно ничего, а для меня еще год долой со счета - истинный ужас..."
"9 сент. н. с. 24 г.
Ах, если бы перестать странствовать с квартиры на квартиру! Когда всю жизнь ведешь так, как я, особенно чувствуешь эту жизнь, это земное существование как временное пребывание на какой-то узловой станции..."
"Париж, 10 ноября.
Или большевики, или христиане. Предсказывал, что так же будет и в Европе. Говорил, что христиане будут в ближайшее время в меньшинстве, но важна сила веры, а не количество верующих".
"15 мая 1926 г.
...Сегодня за завтраком разговор коснулся литературы и Ян много говорил...
...От него перешло к А. Н. Белому, Ремизову и другим.
Илис считает, что все-таки они большие таланты, хотя и исковерканные. Ян стал оспаривать... Они очень жизнеспособные, но к искусству отношения не имеют. Это уже 40 лет продолжается. И Мережковский, и Гиппиус, и даже Розанов - все они не только потому так пишут, что их душа этого просит, а потому, что так надо, так модно. Эти ослы по нотам разыгрывают. Конечно, они способны выявлять все эти извивы, но этими извивами они и маскируют свои небольшие таланты. Вы посмотрите, что эту зиму разделывал Мережковский,- он, оказывается, великолепный актер - и ноги расставляет, и кривится, и шепотом говорит, и опять поднимает голос на каком-нибудь вечере "Звена". И тут Ян хорошо изобразил Дм. С., то он бесом представится, то юродивым.- И все они как на людях, так говорят не по-людски, а как до практического дела - так начинают совершенно просто, без всяких завываний говорить. И так дурачат публику уже 30-40 лет. Но, конечно, они способнее тех, кто и этого не умеет делать, а между тем всем перверсным организмом своим жаждет всех этих изломов..."
...Странно наблюдать писателей. Почти каждый считает себя выше всех или почти всех. А многих совершенно не приемлет. И как часто видишь, что они не понимают один другого..."
"11 июля.
...Степун пишет, что он с Кусковой, Осоргиным и др. всегда будет защищать от нападок эмиграции и "эмигрантского злобствования" возникающую в Советской России творческую жизнь. Да кто это отрицает, что, вопреки большевикам, Россия родит таланты? Весь вопрос заключается именно в споре относительно двух слов: "вопреки" или "благодаря"..."
"21 июля.
"17 июля/30 июля.
...Я ценю в Зайцеве то, что он выбрал свой путь и идет по нему по-зайцевски, и то, что он настроил свою душу на высокий тон. Он ни у кого не выбирает ничего, а тихо, медленно, но неуклонно идет по своему пути, который всегда подымается выше повседневности. Он, как писатель, говорит: мне нужно только мое ощущение, только мое восприятие, а логично ли, правдиво ли это - мне все равно..."
"6 августа.
...Из статьи Ходасевича о Блоке: "Блок признавался, что многих ранних стихов своих больше не понимает".
Ян вчера на прогулке говорил на тему, какое значение имеет имя автора. Если оно знаменитое, то читатель гораздо больше напрягает внимание. Поэтому - успех, и часто даже не по заслугам..."
"12 сентября.
...В шестом часу приехал Рахманинов. Посидел около часу. Он с семьей в Канн. Большая вилла, своя машина, на которой они приехали из Германии. Он очень мне понравился. Очень прост и приятен. Звал к себе. По-видимому, к Яну относится очень хорошо... Рахманинов пришел без шапки, в коричневой фуфайке, парусиновых туфлях. Забыл портсигар..."
"24 сентября.
что, когда он был еще совершенно неизвестным, он в Ялте аккомпанировал Шаляпину. Чехов сидел в ложе. В антракте он подошел к нему и сказал: "А знаете, вы будете большим музыкантом". Я сначала не понял и удивленно посмотрел на него,- продолжал С. В.- а он прибавил: "У вас очень значительное лицо". Вы понимаете, что тогда значили для меня слова Чехова? А музыки Антон Павлович не понимал. Он предлагал мне написать что-то к "Черному монаху".
Толстого Рахманинов не любит... Ян старается показать всю трагедию
Л. Н., но мне кажется, его слова до Рахманинова не дошли..."
"30/31, ночь, октябрь 1926 г.
...Сегодня Ян был очень печален. Долго лежал в темноте. Говорит, тоска ужасная. Да, тяжело он отрывает от себя каждый год. С корнями ушел в землю, потому и тяжело. Слишком он все видит и понимает, все остро чувствует. Потом сошел вниз, развеселился, поставил бутылку вина, которую они с Н. К. (Кульманом) и выпили. Когда я пришла к нему наверх, он лежал в постели, видимо, ждал меня. Был нежен. Говорил, что только я для него все. Что мысль о моей смерти преследует его уже 20 лет. 40 лет боялся смерти матери, а 20 - моей. Поэтому когда я заболеваю, то у него весь мир преображается. И он, как сумасшедший, должен куда-то лететь. Он понимает, что может увлечься, но это не настоящее. "Отдельный кабинет, ужин, момент усталости - она смотрит, увидит морщину и думает: стар. А мне хочется сказать - allez vous en! Ты одна не видишь того , что есть. Да, как отражение в окне вагона и стекло, и сквозь него видишь звезду...""
...Принесли газету с "Окаянными днями". В восторге от стихов, которыми этот кусок кончается... я прочла их и вспомнила, как мы в этот вечер ездили за Скородное и из лесу увидели зарево, испугались: не у нас ли? И я, как сейчас вижу, как Ян сделал быстрое движение, натянул вожжи, ударил лошадь кнутом... А стихи вот такие:
Наполовину вырубленный лес, Высокие дрожащие осины И розовая облачность небес. Ночной порой из сумрачной лощины Въезжаю на отлогий косогор. И вижу заалевшие вершины. С таинственною нежностью, в упор Далеким озаренные пожаром... Остановясь, оглядываюсь: да, Пожар! Но где? Опять у нас? - Недаром Вчера был сход! - И крепко повода Натягиваю, слушая неясный, На дождь похожий лепет в вышине, Такой дремотный, сладкий - и бесстрастный К тому, что там и что так страшно мне".
"11 ноября.
...Вчера завтрак у Мережковских... З. Н. пригласила Г. Н. Кузнецову... я очень благодарна ей за это... Завтрак был хороший. После З. Н. читала нам дневник. Перед тем Дм. С., который не слушал чтение (он не может ничего ни читать, ни слушать о революции: "Это все равно, что вашу мать убили, а вы будете слушать об этом"), говорил:
З. Н. читала дневник, относящийся к корниловской истории... Ведь по духу она была близка и с Илюшей (Фондаминским), и с Савинковым, и с Керенским, а Корнилов, собственно, был ей чужд,- и, однако, она выносит оправдательный приговор Корнилову, даже не выносит, а он сам "выносится". И что самое замечательное - Корнилов не увлекает ее, к белому движению она остается холодна, не верит ему. Ее дневник - сама история. Она была поставлена в необыкновенно выгодное положение. Ежедневные свидания с Савинковым, человеком, умеющим отлично рассказывать, свидания с Бунаковым, знакомство с Керенским и дружба с Карташевым..."
"16/29 декабря.
...Ян давно не пишет. В холоде, в дожде, мраке ему не работается. Хоть бы январь был погожим. Ведь ему необходимо набросать хотя бы III-ю часть.
Г. Н. встает в 11 часу. Ей жить надо было бы в оранжерее... Она слаба, избалована и не может насиловать себя..."
впечатления, несомненно, обсуждаются между мужем и женой, и за словами В. Н. почти всегда слышится голос Ивана Алексеевича.
"8 сентября.
...Вчера зашли к Мережковским... В Белград они едут. Возмущены, что редактор Струве. "Я не буду с ним работать",- заявляет З. Н. "Я напишу статью против самодержавия, вот он и уйдет". Значит, ясно - Мережковские едут в Белград, чтобы вырвать у Струве воображаемую власть, а если не удастся, то будут стараться, чтобы Струве отказался работать с ними. Они думают, что журнал будет в их руках, т. к. Ян занят "Арсеньевым", связан с "Соврем. записками", то он не опасен им. Алданов вряд ли станет принимать близкое участие там, Куприн - рамоли, Шмелев - болен, Зайцев не опасен. Словом, им мерещится из этого журнала сделать "Новый дом"..."
"19 сент.
...Мережковские едут в Сербию. Им прислали 10 000 фр. будто бы за пьесу. З. Н. сшила новое, слава Богу, черное платье. Дм. С. возбужден...
он очень доверчив, что Мережковским он не верил и что они "ужасно с ним поступили"..."
"8 окт. 1928 г.
...Письмо Мережковского (вероятно, С. К. Маковскому):
"Дорогой Сергей Константинович, посылаю Вам большую газету с моим интервью. Очень прошу Вас велите его перевести и напечатайте в "Возрождении". Интервью чрезвычайно важное, благодаря многим обстоятельствам, между прочим, исключительно любезному приему короля Александра: на обеде я сидел рядом с королевой, а З. Н. рядом с королем. Наша беседа была очень важна и она, конечно, будет иметь последствия...
Ах, забыл, я получил орден Св. Саввы первой степени, высший орден в Югославии. Это тоже имеет большое значение, З. Н.- Савву второй степени. Ленты, звезды, рескрипты. Славяне все в восторге и умилении. Встречали, плачут слезами от любви к нам, русским. А дураки в Париже сидят каменными болванами.
"20/7 октября.
...Были вчера у Мережковских. Оба сияют и довольны. Вероятно, денег привезли больше, чем ожидали. Ордена красивые. Д. С. все повторял, что, кроме него, такой орден только у еще одного сербского писателя, а про Немировича не упомянул.
...Рассказывали они нам далеко не все, все время лавировали, особенно
З. Н. Вечером Ян долго говорил о "Жизни Арсеньева". Он горюет, что дал такое заглавие, нужно было назвать "У истока дней" и писать, как Толстой-душенька написал "Детство", "Отрочество" и "Юность" - и запнулся. "И мне кажется, что я больше не напишу. Ведь 17 лет не написал в трех книгах. А 40 лет я должен написать в одной, в крайнем случае в двух... Ведь одно из двух: либо писать кратче, а если так же - то сколько выйдет томов! Я думаю об этом денно и нощно. Иногда кажется, что нужно оставить на время, заняться другим"".
...З. Н. говорила об Яне: "Он - единственный, подражать ему нельзя. К людям он относится, как к части мира, который он любит очень. А потому он может дружить и с Кульманами и т. п. Человек сам по себе ему не нужен". М. б., это и правда?.."
"15 апреля. (1932 г.)
...У Мережковских. Комната З. Н. Очень мила. Говорили о постороннем. Затем вошел Мережковский. Вид его страшен. Глаза сверкают черным огнем. Сев на постель, он с места в карьер снова стал говорить о том, чтобы "застраховаться" на случай получения Нобелевской премии. Я сказала, что Ян едва ли согласится, что он суеверен, да и едва ли дадут русским. Он остался недоволен. В это время влетел черный кот, я вскочила и поспешила уйти. Все заахали, закричали..."
Остановимся на этом крошечном эпизоде. Думаю, о Мережковских, о всех иных друзьях и недругах Бунина довольно, достаточно. Бунин выиграл у Мережковского свою партию с Нобелевской, но он выиграл против него и вообще - по литературе, по жизни, по совести. Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна останутся - остаются для истории русской литературы средними писателями, средними людьми, даже малоизвестными. Все же писатель должен иметь имя, быть славен, а главное - читаем, воспринимаем миллионами читателей; только так мертвые остаются живыми: пока мы помним и любим их. Вечная жизнь у Бога - одно, вечная в литературе - только через типографию, через биб-лиотеку - у читателя. У нас с вами, сегодня, в нашей все же живой и вечной России. Князь Иван Алексеевич Бунин в сравнении с ними остается стоять высоко, живым, нерукотворным памятником, на пьедестале сделанного им честно и безукоризненно своего дела - своих бессмертных книг.