И тут же - само просится - следует процитировать письмо Ивана Алексеевича брату Юлию (тоже апрель-май 91-го года): "Если бы ты знал, как мне тяжко!.. Я больше всего думаю сейчас о деньгах. У меня нет ни копейки, заработать, написать что-нибудь - не могу, не хочу... Штаны у меня старые, штиблеты истрепаны. Ты скажешь - пустяки. Да, я считал бы это пустяками прежде, но теперь это мне доказывает, до чего я вообще беден, как дьявол, до чего мне придется гнуться, поневоле расстраивать все свои лучшие думы, ощущения заботами (например, сегодня я съел бутылку молока и супу даже без "мягкого" хлеба и целый день не курил - не на что).
И этакая дура хочет жениться, скажешь ты. Да, хочу! Сознаю многие скверности, препятствующие этому, и потому вдвойне - беда!.. Кстати, о ней: я ее люблю (знаю это потому, что чувствовал не раз ее другом своим, видел нежною со мною, готовой на все для меня); это раз; во-вторых, если она и не вполне со мной единомышленник, то все-таки - девушка, многое понимающая...
Я тебя, кроме твоих советов, которые, богом клянусь, ценю глубоко, дорогой мой, милый Юринька, хотел просить еще места в Полтаве, рублей на сорок, на тридцать пять, да еще буду зарабатывать кое-что литературой - проживем с нею; а главное, с тобою в одном городе! Пишу несвязно, по-мальчишески - понимаю. Лучше не могу. Прощай и не называй меня дураком: мне тяжко, как собаке, - смерть моя !"
В эту пору он то и дело слезно обращается к Юлию с просьбой выслать хоть пять - десять рублей, а то и два всего - немедленно.
И далее: "Вдумайся... где мне жить? Дома? Бедность, грязь, холод, страшное одиночество - раз. Глядеть в глаза семье, перед которой я глубоко виноват, - тяжело, страшно тяжело - два... В редакции - работа проклятая, сволочи они оказались при близком сожительстве - страшные. Я сам думал, что не буду работать, буду лениться иногда. Вышло иначе: я работал, как никогда в жизни..."
Родители Варвары никак не хотели принять Бунина - это стало главной внешней точкой преткновения. Но и они сами, и он и она, мало верили в возможность своей совместной семейной жизни. А все Бунин! Его литература! Он хотел одного - писать, все остальное всегда только мешало ему, досаждало. Варвара писала Юлию: "Я вам уже говорила, что он не верит мне, а теперь прибавлю, что он и не уважает меня... Пусть он поживет хоть год без меня, может быть, у него сгладятся все эти шероховатости и он будет терпимее..."
Однако вернемся к "Лике" , ее герою, к автору, который углубленно всматривается в себя через своего героя, воссоздает, почти ногтями выскребывает из памяти, как все было. Каков он был в ту давнюю пору.
Он уже не жил "на мелок" в Дворянской гостинице, а перебрался на дешевое подворье Никулиной на Щепной площади. "Я поднимался на широкое каменное крыльцо, проходил темные сенцы, потом теплую кухню с нарами, шел в горницы, - там была спальня хозяйки и та комната, где стояли два больших дивана, на которых спали редкие проезжие из мещан и духовенства, а чаще всего один я. Тишина, в тишине мерный бег в спальне хозяйки будильника... "Прогулялись?" - ласково, с улыбкой милого снисхождения спрашивает хозяйка, выходя оттуда. Какой очаровательный, гармонический голос. Она была полна, круглолика. Я порой не мог спокойно смотреть на нее - особенно в те вечера, когда она, вся алая, возвращалась из бани и долго пила чай, сидела с еще темными, влажными волосами, с тихим и томным блеском глаз, в белой кофточке, свободно и широко покоя в кресле свое чистое тело, а ее любимая шелковисто-белая с розовыми глазами кошка мурлыкала в ее полных, слегка расставленных коленях. Снаружи слышался стук: стряпуха затворяла с улицы крепкие ставни... в комнате становилось все уютнее... Дикие чувства и мысли проходили тогда во мне: вот бросить все и навсегда остаться тут, на этом подворье, спать в ее теплой спальне, под мерный бег будильника!"
Но далее происходит новая встреча с Ликой, в поезде, ночь близости. Кажется, счастье. Но... "это было счастье нелегкое, изнурительное и телесно, и душевно" . Он любит ее, ждет, ревнует, она медленно, но верно остывает, устает.
Его продолжают мучить неопределенность, зыбкость, непонимание. Он хочет писать, работать, - как написано это в вышеприведенном письме. "Потом все чаще стало мелькать в уме: о такой ли жизни я мечтал! Вот я, может быть, в самой лучшей поре своей, когда весь мир должен быть в моем обладании, а я не обладаю даже калошами! Все это только пока, теперь? Ну а что впереди? Мне стало казаться, что не все благополучно в нашей близости, в согласованности наших мыслей, чувств, вкусов, а значит, и в ее верности: этот вечный раздор между мечтой и "существенностью" , вечную неосуществимость полноты и цельности любви я переживал в ту зиму со всей силой новизны для меня и как будто страшной незаконности по отношению ко мне" . Как он в самом деле еще молод, хотя кажется себе взрослым! Как проявляется и прорывается его нелегкий даже ему самому характер!..
Бунин замечательно фиксирует разницу их натур, взглядов, с тончайшей психологической точностью, наблюдательностью. Он ничего не позабыл, не пробросил походя. "- Ты только о себе думаешь, хочешь, чтобы все было только по-твоему, - сказала она раз.- Ты бы, верно, с радостью лишил меня всякой жизни, всякого общества, отделил бы меня ото всех, как отделяешь себя...
И точно: по какому-то тайному закону, требующему, чтобы во всякую любовь, и особенно любовь к женщине, входило чувство жалости, сострадающей нежности, я жестоко не любил - особенно на людях - минут ее веселости, оживления, желания нравиться, блистать - и горячо любил ее простоту, тишину, кротость, беспомощность, слезы, от которых у нее тотчас же по-детски вспухали губы. В обществе я, действительно, чаще всего держался отчужденно, недобрым наблюдателем, втайне даже радуясь своей отчужденности, недоброжелательности, резко обострявшей мою впечатлительность, зоркость, проницательность насчет всяких людских недостатков. Зато как хотел я близости с ней и как страдал, не достигая ее!"
Бунин не стесняется признания в своей ревности, подозрительности - таков его опыт, его знание жизни и людей...
Последующие сцены еще интереснее, взяты наверняка близко к натуре.
" Я часто читал ей стихи.
- Послушай, это изумительно! - восклицал я. - " Уноси мою душу в звенящую даль, где, как месяц над рощей, печаль!"
Но она изумления не испытывала.
- Да, это очень хорошо, - говорила она, уютно лежа на диване, подложив обе руки под щеку, глядя искоса, тихо и безразлично.- Но почему "как месяц над рощей" ? Это Фет? У него вообще слишком много описаний природы.
Я негодовал: описаний! - пускался доказывать, что нет никакой отдельной от нас природы, что каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни. Она смеялась.
Я читал:
Какая грусть! Конец аллеи Опять с утра исчез в пыли, Опять серебряные змеи Через сугробы поползли...
Она спрашивала:
- Какие змеи?
И нужно было объяснять, что это метель, поземка.
Я нередко рассказывал ей о своем детстве, ранней юности, о поэтической прелести нашей усадьбы, о матери, отце, сестре: она слушала с беспощадным безучастием" .
Поэту нужен слушатель, сподвижник, все понимающий и чувствующий, как он сам. Варя Пащенко была девушкой слишком земной, практической, поэзия и литература были для нее высокими материями.
Но зато она любила театр и сама участвовала в любительских спектаклях. Вообще мечтала стать актрисой.
В " Лике" есть убийственные страницы на этот счет.
"Она уверяла себя в своей страстной любви к театру, а я ненавидел его, все больше убеждался, что талантливость большинства актеров и актрис есть только их наилучшее по сравнению с другими умение быть пошлыми, наилучше притворяться по самым пошлым образцам творцами, художниками. Все эти вечные свахи в шелковых повойниках лукового цвета и турецких шалях, с подобострастными ужимками и сладким говорком изгибающиеся перед Тит Титычами, с неизменной гордой истовостью откидывающимися назад и непременно прикладывающими растопыренную левую руку к сердцу, к боковому карману длиннополого сюртука; эти свиноподобные городничие и вертлявые Хлестаковы, мрачно и чревно хрипящие Осипы, поганенькие Репетиловы, фатовски негодующие Чацкие, эти Фамусовы, играющие перстами и выпячивающие, точно сливы, жирные актерские губы; эти Гамлеты в плащах факельщиков, в шляпах с кудрявыми перьями, с развратно-томными, подведенными глазами, с черно-бархатными ляжками и плебейскими плоскими ступнями, - все это приводило меня просто в содрогание! А опера! Риголетто, изогнутый в три погибели, с ножками, раз навсегда раскинутыми врозь вопреки всем законам естества и связанными в коленках. Сусанин, гробно и блаженно закатывающий глаза к небу и выводящий с перекатами: "Ты взойдешь, моя заря" , мельник из "Русалки" с худыми, как сучья, дико раскинутыми и грозно трясущимися руками, с которых не снято, однако, обручальное кольцо, и в таких лохмотьях, в столь истерзанных, зубчатых портках, точно его рвала целая стая бешеных собак! В спорах о театре мы никогда ни до чего не договаривались, теряли всякую уступчивость, всякое понимание друг друга. Вот знаменитый провинциальный актер, гастролируя в Орле, выступает в "Записках сумасшедшего" , и все жадно следят, восхищаются, как он, сидя на больничной койке, в халате с неумеренно небритым бабьим лицом, долго, мучительно долго молчит, замирая в каком-то идиотски-радостном и все растущем удивлении, потом тихо, тихо подымает палец и, наконец, с невероятной медленностью, с нестерпимой выразительностью, зверски выворачивая челюсть, начинает слог за слогом: "Се-го-дня-шне-го дня..." Вот на другой день он еще великолепнее притворяется Любимом Торцовым, а на третий - сизоносым, засаленным Мармеладовым: "А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным?" ... Каждый раз после такого вечера в театре мы с ней кричали друг на друга, не давая спать Авиловой, до трех часов ночи, и я кляну уже не только гоголевского сумасшедшего, Торцова и Мармеладова, но и Гоголя , Островского, Достоевского" .
Стоит отметить, что именно такой театр не принял чеховской "Чайки" , не мог ее исполнить, и востребовались Станиславский и Немирович, чтобы сделать иной театр. Напиши Бунин вдруг пьесу, ее бы постигла участь "Чайки" .
" ...Я мог казаться гораздо хуже, чем был. Я жил напряженно, тревожно, часто держался с людьми жестко, заносчиво, легко впадал в тоску, в отчаяние; однако легко и менялся, как только видел, что ничто не угрожает нашему с ней ладу, никто на нее не посягает: тут ко мне тотчас возвращалась вся прирожденная мне готовность быть добрым, простосердечным, радостным..."
Прекрасно пишет Бунин провинциальный бал, и себя, и ее, затем с не меньшим ядом, чем о театре, рассказывает и о любительском драмкружке, где участвует Лика, и о любительском спектакле.
Все не нравится ему - все, что отнимет ее у него.
Варвара Пащенко, девушка в пенсне, была дитя своей эпохи, декаданса, свободы, вседозволенности, эпатажа, высокомерия ко всему "старому" , гордыни и любви лишь к себе самой - полна того, что коробило и мучило Бунина с его дворянской щепетильностью и презрением к новым веяниям, всякому излому и неправде. Варя играла свою игру, она открыто искала, где и что лучше, уставала от обыденного и рутинного. Мечтала о блеске и благополучии.
" ...Теперь у меня было еще одно страдание, еще одна горькая " неосуществимость" . Я опять стал кое-что писать - теперь больше в прозе, - и опять стал печатать написанное. Но я думал не о том, что писал и печатал. Я мучился желанием писать что-то совсем другое, совсем не то, что я мог писать и писал: что-то то, чего не мог. Образовать в себе из даваемого жизнью нечто истинно достойное писания - какое это редкое счастье! - и какой душевный труд!.."
Сие есть важный момент писательского мастерства. Далеко не каждый даже профессиональный писатель в размышлении и поиске, что и как писать, способен "образовать" в себе это "нечто" : оно образуется из всей его личности, жизни, взгляда на мир, душевного настроения , - душевный труд, в самом деле, так просто, авось, с потолка не возьмешь.
" ...Я написал и напечатал два рассказа, но в них все фальшиво и неприятно: один о голодающих мужиках, которых я не видел и, в сущности, не жалею, другой на пошлую тему о помещичьем разорении и тоже с выдумкой, между тем как мне хотелось написать только про громадный серебристый тополь, который растет перед домом бедного помещика Р., и еще про неподвижное чучело ястреба, которое стоит у него в кабинете на шкапе и вечно, вечно смотрит вниз блестящим глазом из желтого стекла, раскинув пестро-коричневые крылья... Если писать о разорении, то я хотел бы выразить только его поэтичность" .
История Лики длится еще долго - в повести, в жизни все было более кратко и резко.
Из "Лики" : " Когда мы были в Батурине, брат Николай говорил: - Жаль мне тебя от души! Рано ты поставил крест на себе!
Службу свою я опять считал случайностью, смотреть на себя как на женатого не мог. Одна мысль о жизни без нее привела бы меня теперь в ужас, но и возможность нашей вечной неразлучности вызывала недоумение: неужели и впрямь мы сошлись навсегда и так вот и будем жить до самой старости, будем, как все, иметь детей? Последние - дети, дом - представлялось мне особенно нестерпимым.
- Вот мы с тобой повенчаемся , - говорила она, мечтая о будущем.- Все-таки я этого очень хочу, и, потом, что может быть прекраснее венчания ! У нас, может быть, будет ребенок. Разве ты не хотел бы?
Что-то сладко и таинственно сжимало мне сердце. Но я отшучивался : - Бессмертные творят, смертные производят себе подобных" .
Так - в "Лике" , но, надо думать, так же было и в жизни. Он-то хотел только писать.
Бунин учил английский - для себя, ему нравилось, но и не без меркантильной надежды заработать переводами, поскольку разорение Алексея Николаевича уже достигло апогея. Это увлечение кончилось переводом "Гайаваты" , безусловно, первоклассным, лучшего на русском языке нет.
Он увлекся в какой-то момент толстовством, сойдясь с толстовцами, то ли из своей любви к Льву Николаевичу, то ли в самом деле вдруг приняв идеи опрощения, бескорыстия и т. п., и даже пошел работать физически, набивать обручи на бочки, - кончилось разочарованием. И все равно, все равно ото всего он опять уходил в свою работу, скорее, скорее. В 1891-м много сил и нервов ушло на то, чтобы избежать призыва в армию: подошел его срок и его могли забрать на целых три года простым солдатом - не хуже, чем в нынешние времена. Никаких льгот у него не было, а была, напротив, как раз в самом разгаре история с Варей Пащенко, и он больше солдатчины и войны боялся, что взбалмошная и странная возлюбленная три года без него не продержится в верности и терпеливом ожидании.
От воинской повинности его спасло то, что вытащил дальний жребий - 471, к тому же доктор Пащенко, обмерив его, крикнул, что объем груди ниже нормы, - обошлось, зачислили в синебилетники, таких призывали только во время войны.
Не потревожила его даже неожиданная болезнь. Однажды, путешествуя с Варей по Смоленской губернии, - поехали в Рославлев, много ходили пешком, потом искупались где-то в ключевой воде, - Иван Алексеевич простудился, доктор нашел плеврит, велел лечиться, угрожая туберкулезом, но не тут-то было, исконное, бунинское, отцовское легкомыслие взяло верх: обойдется ! - хотя, по словам Веры Николаевны, это пораженное левое легкое мучило его до глубокой старости.
Они переехали к брату в Полтаву, Бунина устроили в управу библиотекарем, а Варю туда же на 15 рублей жалованья. Но из семейной жизни в самом деле ничего не вышло. Иван Алексеевич увлекся как раз толстовцами, уехал в Харьков. Возле Вари оказался старый их друг Арсик Бибиков, в имении которого когда-то в начале своего романа они провели несколько счастливых дней. Теперь Арсик сделал предложение, и Варя приняла его. Варя попросту бежала, оставив Бунину сакраментальную записку: "Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом" . Вера Николаевна Муромцева писала в своей книге, что потом всю жизнь у них в семейном обиходе гуляла эта фраза.
Это была смертельная рана. Бунин так страдал, что родные опасались за его жизнь. Он три часа бегал по Ельцу у дома Бибиковых, потом отправился на вокзал, уехать домой, в деревню, но был так плох, что даже боялся один ехать. У него пошла кровь носом, он ослабел: "А потом ночью пер со станции в Огневку, и, брат, никогда не забуду я этой ночи! Ах, ну к черту их - тут, очевидно, роль сыграли 200 десятин земельки" .
Что ж, как положено русскому писателю, и любовь выпала ему трагическая, гибельно прекрасная, гибельно обманная. Переворотила душу, оставила горестный след, на всю жизнь протянула свою длинную тень. "Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана" .
Страница в романе о хозяйке подворья Никулиной, эпизоды с редакторшей Авиловой, о неопределенной симпатии к ней типичны не только для Алеши Арсеньева, героя, но и для автора: Иван Алексеевич немало увлекался разными девушками и женщинами и особенно после разрыва с Варей: по-прежнему хотелось любви, оставалась неутоленной потребность в человеке близком, любящем и любимом. Он все искал, все стремился куда-то, при всей своей значительности, изрядной важности был он быстр, непоседлив, "охота к перемене мест" была типичной его чертой.
Его будущая жена в своей книге о нем напишет: "Нашла запись, объясняющую эту непоседливость: "Перелет птиц вызывается действием внутренней секреции: осенью недостатком гормона, весной избытком его... Возбуждение в птицах можно сравнить с периодами половой зрелости и "сезонными толчками крови" у людей...
Совсем, как птица, был я всю жизнь!" "
Из письма Людмилы Сергеевны, баронессы Врангель, дочери писателя Елпатьевского: " ...Иван Алексеевич еще не был женат, когда бывал на наших вечеринках у Александры Аркадьевны Давыдовой... Наша юная компания... собиралась здесь часто. Это были М. И. Ростовцев и его любимая ученица, моя подруга Соня Кульчицкая, дочь Давыдовой Муся, вышедшая впоследствии замуж за А. И. Куприна, сыновья Михайловского, Гайдебурова и разные молодые люди, достававшие нам билеты в "Александринку" на Комиссаржевскую и в "Мариинку" на Валькирию с Литвин..."
В редакции "Нового слова" Иван Алексеевич познакомился с молодой писательницей, сестрой профессора философии Льва Михайловича Лопатина, писавшей под псевдонимом "К. Ельцова" , Екатериной Михайловной.
Прошло много лет. Другая писательница, Галина Кузнецова (о ней и Бунине речь впереди), в своем "Грасском дневнике" записала: "5 июня 1931. Вечером во время прогулки В. Н. ( Вера Николаевна, жена Бунина.- М. Р.) сказала, что Екатерина Михайловна (Лопатина) днем рассказывала ей о том, как И. А. когда-то был в нее влюблен и каким он был.
Она была худая, болезненная, истерическая девушка, некрасивая, с типическим для истерички звуком проглатывания - м-гу! - звуком, которого я не мог слышать. Правда, в ней было что-то чрезвычайно милое, кроме того, она занималась литературой и любила ее страстно. Чрезвычайно глупо думать, что она могла быть развитей меня оттого, что у них в доме бывал Вл. Соловьев. В сущности, знала она очень мало, "умные" разговоры еле долетали до ее ушей, а занята она была исключительно собой. Следовало бы как-нибудь серьезно на досуге подумать о том, как это могло случиться, что я мог влюбиться в нее. Обычно при влюбленности, даже при маленькой, что-нибудь нравится: приятен бывает локоть, нога. У меня же не было ни малейшего чувства к ней как к женщине. Мне нравился переулок, дом, где они жили, приятно было бывать в доме. Но это было не то, что влюбляются в дом оттого, что в нем живет любимая девушка, как это бывает часто, а наоборот. Она мне нравилась потому, что нравился дом... Кто я был тогда? У меня ничего не было, кроме нескольких рассказов и стихов. Конечно, я должен был казаться ей мальчиком, но на самом деле им не был, хотя в некоторых отношениях был легкомыслен до того и были во мне черты такие, что не будь я именно тем, что есть, то эти черты могли бы считаться идиотическими. С таким легкомыслием я и сказал ей однажды, когда она плакалась мне на свою любовь к Х. : " Выходите за меня замуж..." Она расхохоталась: "Да как же это выходить замуж... Да ведь это можно только тогда, если за человека голову на плаху можно положить..." Эту фразу очень отчетливо помню. А роман ее с Х. был очень странный и болезненный. Он был похож на Достоевского. Только красивее.
В. Н. - Все-таки она думала, что И. А. больше в нее влюблен. Она была очень задета его женитьбой через два месяца после предложения ей.
И. А. - Да, и тоже был поступок идиотский. Приехал в Одессу, ни с того, ни с сего женился. А о Катерине Михайловне думал потом с ужасом: что бы с ней делал? куда бы я ее взял?
Несомненно, обида, ревнивое чувство отмщения, невытравленная и отравленная любовь к Варваре вскоре толкнули Бунина в другую историю, не менее печальную, но на этот раз даже с некоторым оттенком фарса.
надолго стали близкими: молодые одесские художники, литераторы, журналисты - Куровской, Федоров, Нилус группировались вокруг популярных "Одесских новостей" . Бунин тоже печатался, подрабатывал в этой газете, стал бывать в семье редактора, одесского грека Н. А. Цакни. Его двадцатилетняя дочь Аня, истинная красавица, пышноволосая, большеглазая, торопилась поскорее стать взрослой, носила вуаль, шляпки, смело ходила в ресторан, была окружена поклонниками. Бунин опять попал в домашний театр! Мачеха Ани, "мамаша Ираклиди" , собирала в доме музыкантов, певцов, здесь разучивали и ставили целые оперы. Аня обычно сидела за фортепьяно. А в Одессе бушевала весна.
Отзовется потом в "Гале Ганской" , написанной уже в 1940 году, в Грассе, когда будут писаться " Темные аллеи" : " Почему-то вспомнилась одесская весна, вся ее совершенно особенная прелесть - это смешение уже горячего солнца и морской еще зимней свежести, яркого неба и весенних морских облаков. И в такие дни весенняя женская нарядность на Дерибасовской..." Бунин гулял с Аней над морем, ездил в имение к Цакни со всей большой компанией, случалось, ночевал у них на балконе. Его манила эта девушка, ее необычная восточноеврейская красота, молодость, сильное, молодое тело, фиалковые глаза. Душа его была изранена и пуста - этот вакуум не так трудно было заполнить общением и увлечением новым, неожиданным. Хоть и не склонен был к юмору и юмористического не писал, но позже, в "Жизни Арсеньева" , Иван Алексеевич разделается с этими операми, доморощенными певцами, мамашей, которая, похоже, в свою очередь, увлеклась молодым красивым писателем и ревновала к нему дочь.
Бунин гулял с Аней, ужинал с нею кефалью с белым вином, но между делом меркантильно прикидывал, каковы доходы папаши Цакни и не будет ли со временем возможности прибрать к рукам его популярную газету. Он даже писал об этом брату Юлию, как всегда, делясь с ним своими новостями и планами. К слову, сотрудничая в газете, Бунин напечатал в ней стихи В. Брюсова - Брюсов где-то вспоминает об этом. Все же главное - заглушить, изжить в душе горькую память о Варваре. Сидя с Аней вечерами над морем, он читает ей стихи, целует руки. Девушке нравится, но у нее тоже есть цель: ей двадцать лет, хочется поскорее, поскорее определить свою судьбу. "Мамаша" также ведет атаку на потенциального жениха - она-то нюхом чует его незаурядность, его перспективы. 23 сентября уже было венчанье - довольно быстро, всего-то лето прошло. Бунин повез молодую супругу в Москву и Петербург, провинциальная девочка прежде мало что видела и понимала. В Москве попали на открытие нового, Художественного театра, на первое представление "Царя Федора Иоанновича", а на обратном пути из Петербурга даже на "Чайку" Чехова.
Из семейной жизни, однако, ничего опять не получилось. Аня запиралась от мужа в своей комнате, "мамаша" влезала в каждую мелочь, репетиции и оперы продолжались, и Бунину все более хотелось лишь одного: бежать, уехать, оказаться поскорее в любимом Васильевском, где ждет его знакомый дом, его комната, стол с пачкой чистой бумаги, перья и открытое в сад окно. "Языческая похоть" к юной Ане уже улетучилась, она к его страсти относилась безразлично.
Через год Аня родила сына, Колю, вскоре они с Буниным расстались. Милый Коля пожил лишь до пяти лет, не принеся Бунину радости отцовства. Его маленькое фото он хранил всю жизнь, до самых последних дней.
Свою новую, неожиданную любовь Иван Алексеевич встретил только в 1906 году в Москве - это была Вера Николаевна Муромцева, дочь Н. А. Муромцева, члена Московской городской управы и племянница С. А. Муромцева, председателя Государственной Думы. Бунин познакомился с Верой Николаевной в семье Бориса Зайцева, уже известного в ту пору писателя, с которым они дружили всю жизнь, особенно в годы эмиграции. Вера Николаевна была красивая московская барышня, весьма образованная, окончившая естественный факультет Высших женских курсов, самостоятельная, прекрасно знавшая литературу, театр, музыку, владела немецким, французским, итальянским, английским, переводила на русский Флобера и других французских писателей. Была моложе Бунина почти на десять лет. Конечно, совсем другой тип женщины, другой характер, нежели эмансипированная, революционно настроенная Варя, носившая пенсне и всегда вступавшая в отчаянную борьбу за "принципы" , или наивная, провинциальная одесситка Аня Цакни, терявшаяся перед мощным напором бунинского ума, не понимавшая его главной страсти - любви к литературе. Вера Николаевна удивительно быстро нашла ключик к страстной и неуемной натуре Ивана Алексеевича, очень скоро стала ему подлинным другом, подлинной женой, заботливой и всепонимающей.
У них начался красивый роман, типично московский - с театрами, концертами; Бунин много встречался в эту пору с писателями, вошел полноправно в московскую литературную среду, подружился с Куприным, Андреевым, Горьким, редакторами, издателями.
Они не могли сразу пожениться: не был расторгнут брак с Цакни. И произошло их венчанье много-много лет спустя, в 22-м году, уже в эмиграции.
Они отправились в свое первое длительное путешествие, которое всегда называли свадебным. А Бунин будто повенчался с Востоком: обрело реальность его стремление и пристрастие к древности, к истокам иных цивилизаций, к познанию вечности. "Меня влекли все Некрополи, все кладбища мира!.."
"Ян называет мне дворцы, мимо которых мы проходим, сады, кладбища... Он знает Константинополь не хуже Москвы" . Затем Мраморным морем, через Дарданеллы плывут в Грецию, в Афины. Все возбуждает бунинское воображение, все воздействует на него чрезвычайно. Он думал: не уехать ли на несколько лет из России, совершить кругосветное путешествие, побывать в Африке, Южной Америке, на островах Таити. Из Греции поплыли дальше: Африка, Александрия, затем Египет, Иудея , Иерусалим, Хеврон, Вифлеем.
" Бунин вынул записную книжечку, что-то записал в ней.
- Ты много записываешь? - спросила я.
- Нет, очень мало. В ранней молодости пробовал, старался, по совету Гоголя, все запомнить, записать, но ничего не выходило. У меня аппарат быстрый, что запомню, то крепко, а если не войдет в меня, то, значит, душа моя этого не принимает и не примет, что бы я ни делал" .
Из Иерусалима, через Яффу, морем, отправились на север; в Ливан и Сирию, в города Бейрут, Баальбек, Дамаск. Двое суток провели на Тивериадском озере и через Хайфу - обратно в Египет, в Каир, видели Нил, пирамиды. Бунин замечал: "Всякое путешествие очень меняет человека" , потом говорил: "Как нужно все видеть самому, чтобы правильно все представлять себе, а уж если читать, то никак не поэтов, которые все искажают. Редко кто умеет передать душу страны, дать правильное представление о ней" .
В. Н. : " Когда мы опять были в Галате, Ян неожиданно сказал:
- А мое дело пропало - писать я больше, верно, не буду...
Я посмотрела на него с удивлением.
Вот так, даже в самые счастливые дни, в прекрасном пути, с любимой женщиной, он все равно думает о том, как писать, как лучше писать.
Это первое путешествие будто спроецировало всю будущую жизнь Бунина и Веры Николаевны, полную скитаний, перемен стран, мест жительства, городов, его нервной и беспрестанной работы, ее помощи ему, понимания и преданности. Они прожили вместе сорок шесть с половиной лет.
РЕМЕСЛО
Литературная слава Бунина между тем росла. Хотя в литературе наступила новая эра - символистов, а Бунин не принимал символизма, но в частной жизни, разумеется, он оставался своим в среде литераторов, участвовал в общих вечерах, выступлениях, салонах, банкетах, как водилось в ту пору. Вождь символистов Валерий Брюсов мало жаловал Бунина, но в 1900 году, когда создал издательство "Скорпион" и стал его редактором, принял и издал книгу стихов Бунина "Листопад" . " Скорпион" издавал Верхарна, Гамсуна, Верлена, Эдгара По, Малларме и Рембо или "своих" - Бальмонта, Мережковского, Гиппиус, Сологуба. "Листопад" попал сюда почти случайно. Но, к счастью, выдвинул резко Бунина вперед среди современных поэтов. Хотя немало было и критики и "выходило так, - говорил сам Бунин, - что нет писателя более тишайшего (певец грусти, дворянских гнезд и т. п.) и человека более определившегося и умиротворенного, чем я.
к жизни, и вообще стократ сложнее и острее жил я, чем это выразилось в том немногом, что я печатал тогда" .
Тем не менее за "Листопад" и перевод "Песни о Гайавате" Бунин получил свою первую Пушкинскую премию (1903). Вторую Пушкинскую он получил за стихи и переводы в 1909-м и тогда же был избран почетным академиком.
После "Листопада" вышли "Новые стихотворения" (1902). Брюсов в "Новом пути" , в рецензии, подписанной "Аврелий" ( Валерий слышится), решил показать Бунину, каков он есть на самом деле. Брюсов взял стихотворение "В Альпах" и вот что понаписал: "Первый сборник стихов г-на Бунина "Листопад" был записной книжкой наблюдателя. " Да, это бывает" , - вот все, что можно было сказать о его первых стихах. В " Новых стихотворениях" г-н Бунин неожиданно переходит на новую дорогу. Он перенимает темы парнасцев и первых декадентов... К своим новым стихам Бунин относится так же, как раньше к природе. По-прежнему его стихи остаются вне его личности и вне его жизни. Только сферой его "наблюдений" стали уже не поля и взморья, а книги и преимущественно сборники стихов. Своим наблюдательным взором г-н Бунин подмечает у действительно новых поэтов красивые примеры, красивые образы, красивые чувства - и воспроизводит их, даже не без некоторого мастерства. Если первые его стихи могли иметь значение для ценителей "стихов о природе" , то "Новые стихотворения" будут, несомненно, интересны тем, кто не знаком с их иностранными и русскими оригиналами... Образцы г-на Бунина - это вчерашний день литературы. Характерны для него стихи о том, как он вырезал " стальным клинком сонет" на какой-то альпийской вершине. "Смотрело только солнце, как стилет чертил мой стих по изумрудной льдине, - гордо сообщает г-н Бунин и прибавляет, что его стихи вырезаны "лишь для того, кто бродит по вершине" . Увы! то, что господин Бунин считает вершинами, - не более, как модные "климатические станции" , куда давно проведены удобные funikuleri. Там "бродят" только туристы с бедекерами в карманах и биноклями в руках. Несомненно, для них-то и вырезал г-н Бунин свой стих "стилетом" на льдине, и произошло это событие отнюдь не на высотах Тауризанкара или Эльборуса, а, наверное, где-нибудь на Пилатусе или Риги-Кульм" .
Вот так доставалось иногда Ивану Алексеевичу - так шла вечная российская литературная борьба!..
Бунину ближе были участники горьковского "Знания", телешовской "Среды" : между этими группами и "скорпионами" всегда происходили трения. Впрочем, с Брюсовым они как-то примирились, между ними даже велась переписка, но рецензию об "Альпах" Бунин не забывал никогда.
(как и они его).
Хотя дело, конечно, не в этом, не в Шопенгауэре и Ницше и "своих ребятах" , Константине Леонтьеве, Вл. Соловьеве, Вяч. Иванове, Брюсове, Белом, Бальмонте, Мережковском. Дело все же во времени, в эпохе, в необходимости и наступлении нового, современного, как во всем, так и в литературе, в искусстве. Русский декаданс, русский авангард наступал достаточно самобытно и мощно. Нельзя было по-прежнему, тихо-спокойно, следуя старым, проверенным законам и наработанным правилам, ни картины писать, ни книги и стихи, ни на театре играть, ни дома строить. Сам Толстой боролся и мучился со своей "художественностью" , " литературой" , боясь неправды.
Между тем проблема и много сложнее, и проще. Бунин сам был модернистом, одним из лучших. Ведь ни Горький, ни Андреев, Зайцев, Замятин, ни сами Толстой и Чехов не писали такой прозы, какую поистине изобрел и создал Бунин. Феноменальную, новую, сверхсовременную.
Ремесло, школа, традиции, мастерство - это одно; подлинный творец, в отличие от просто мастера, всегда совершает открытие, прорыв, создает нечто новое в своем деле. Великие художники отличаются друг от друга, каждый вырос сам из себя и неповторим.
Мир изменился, разорвался, разрушился, человек тоже. Человеческую психологию, внутренний мир каждого уже невозможно передать средствами "реализма" . Психологизм самого Толстого кажется искусственным, чересчур "выстроенным" : люди не размышляют столь долго и подробно, мир чувств быстрее, резче. По Бунину, вообще поведением человека руководят не сознательные волевые усилия, а инстинктивные импульсы, малые взрывы чувств.
поэзию и прозу как единое искусство слова... Не отделимые друг от друга, поэзия и проза - полюса. По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему... Искусство, по Пастернаку, создается не творцом, а действительностью. Поэзия разлита в мире. Она не в поэте, а в окружающем. В образе преображенной действительности она является творцу, как некогда являлась поэтам муза. Мир сам говорит с поэтом и заявляет о себе в его поэзии. Пастернак пишет: "Искусство реалистично, как действительность, и символично, как факт. Оно реалистично тем, что не само выдумало метафору, а нашло ее в природе и свято воспроизвело..." Внутренний мир поэта необыден, внешний же мир обыден. Поэтому поэзия, самая праздничная, самая богатая неожиданностями, самая торжественная, слагается из обыденностей, но в их необыденном положении - в их активности, в их вторжении во внутренний мир поэта. "Мы втаскиваем повседневность в прозу ради поэзии" , - пишет Пастернак. Вторжение во внутренний мир всегда внезапно, всегда победительно и производит решительные изменения... Факты действительности сгорают в художественном творчестве. Их мало, но они вспыхивают метафорами (они названы), превращая действительность в фейерверк поэтической праздничности... они в сознании поэта, они диктуют ему мысли, как поэтические поступки, и, больше того, диктуют ему стихи и прозу" .
Бунин не изучал, подобно Пастернаку, философии в Москве и Марбурге, вообще мало теоретизировал, - его наитие, природный дар сами вели его верным путем: не игра в форму, не замена условностью реальности, а поиск простоты, искренности, поиск "метафоры в природе" , переход от "приемов" и рутинных принципов в прозе ко все более открытому, "очерково-дневниковому авторскому "я" вместо нагружения этим авторским "я" измышленных героев, искренность и исповедальность поэта - вот его путь в прозе. Можно только дивиться тому, как устроен был его чувствующий аппарат, - постичь этого все равно не дано: тайна.
В статье Иосифа Бродского "Поэт и проза" есть слова: "Отбрасывание лишнего само по себе есть первый крик поэзии - начало преобладания звука над действительностью, сущности над существованием: источник трагедийного сознания" .
Бунин краток не ради краткости, а оттого, что в жизни, если вглядеться, все кратко, мимолетно, мгновенно. Он часто отсекает начало "истории" и как бы с конца начинает, с финала, потому что знает эту жизненную обычность: стянуть все в последний узел, к последней точке, а все нагроможденное до того, сама эта "история" мало обязательны для искусства, для поэзии.
Еще из статьи Бродского, опирающегося в основном на прозу Цветаевой: "Со дня возникновения повествовательного жанра любое художественное произведение - рассказ, повесть, роман - страшится одного: упрека в недостоверности. Отсюда - либо стремление к реализму, либо композиционные изыски. В конце концов каждый литератор стремится к одному и тому же: настигнуть или удержать утраченное или текущее время. У поэта для этого есть цезура, безударные стопы, дактилические окончания; у прозаика ничего такого нет. Обращаясь к прозе, Цветаева вполне бессознательно переносит в нее динамику поэтической речи, - в принципе, - динамику песни, которая сама по себе есть форма организации времени... какова бы ни была тема повествования, технология его остается той же самой. К тому же повествование ее в строгом смысле бессюжетно и держится главным образом энергией монолога" .
И еще одно соображение Бродского: " ...дело в различиях между искусст-вом и действительностью. Одно из них состоит в том, что в искусстве достижима - благодаря свойствам самого материала - та степень лиризма, физического эквивалента которому в реальном мире не существует. Точно таким же образом не оказывается в реальном мире и эквивалента трагическому в искусстве, которое - трагическое - суть оборотная сторона лиризма - или следующая за ним ступень" .
Весьма подходит тоже Бунину! "Реалист" Бунин, обладающий чувством и проникновением в космическую цельность мира, отказывается от его линейности, прямолинейности: его художественный мир отрывочен, фрагментарен, эпизодичен, высоко лиричен и столь же трагичен - покоя и порядка в нем нет.
Мы уже говорили, он писал рассказы, как стихи: на выплеск, сжато, точно, на одном дыхании.
Читатели и критика изрядно удивлялись (да и писатели тоже), когда видели, что Бунин часто печатает свои вещи в символистских изданиях - " Золотое руно" , " Перевал" , " Корабли" , " Факел" , " Гриф" , " Шиповник" . При том, что одни хвалили его за "модернизм" , другие - за верность традициям. И ругали соответственно за то же самое.
Стиль Бунина всегда узнаешь и ни с кем не спутаешь. Напряжение, высокая нота его фразы, особые сложносоставные эпитеты, пристрастие к оксюморону (холодный пламень, горячий лед и т. п. - несовместимость, сшибка противоположных понятий, дающих неожиданный эффект) - таковы его отличия. Кстати, об этом много и подробно сказано в одном из лучших исследований о писателе - книге Юрия Мальцева ("Иван Бунин" . Посев, 1994).