Другое дело, что он не впадал в отчаяние декаданса, не фантазировал на темы то прошлого, то будущего, то потустороннего, не уходил от жизни в чистое искусство, в условность, в чистую форму. Он просто писал по-своему, и это уже было ново, странно, непривычно. Он с младых ногтей занят был тем, как писать, - какие же еще нужны искусственные поиски? Его форма рождалась всегда слитно с содержанием, образуя единый сплав, один стиль.
Он слышал музыку времени - она была иной, чем прежде.
Бунин сжимает и сжимает прозу: "двойной бульон" уже кажется ему не так крепок, он свивает слова в пружину, он приходит к самоценности всего одной фразы, к емкости назывных предложений, к самодостаточности блестяще исполненного фрагмента. Является многозначность подтекста, как у более поздних писателей нового века. Прорывается то и дело почти киношный, сценарный стиль. Характеристики, портреты все суше, строже. Давно отставлены в сторону "завязка - кульминация - развязка" ; никаких экспозиций, лишних описаний. Рассказ может начаться с финала, автор перейти в "я" героя, или, наоборот, писатель сосредоточен на мысли, на самом главном, говорит как бы только сам с собою, мало заботясь о бегущем за ним внимании читателя. Так впоследствии будет писать Фолкнер. Из друзей-противников - только Сологуб, Мандельштам, Пастернак. Позже - Булгаков, Платонов, затем и многие из советских писателей.
Конечно, это совсем новая проза. Отчего же Бунин так сердит на декадентов, не сходится с ними, злится ?
Он движется своим путем - как убежден, самым верным. То, что он делает, - не формалистика, не игра в литературу, не подмена реальности лишь отображением представления о ней, он хочет быть правдивым до конца, реалистом до конца, ему не до фокусов. Поэтому он суров и строг. Он рыцарем стоит на страже русского стиха, ненавидит все эти "дыр-бул-щир" .
Между прочим, в "Грасском дневнике" Галины Кузнецовой (еще не раз придется обратиться к нему) есть такое место о стихах Ивана Алексеевича: " ...изумилась тому, как мало у него любовной лирики и вообще своего, личного в поэзии. За все время четыре-пять стихотворений, в которых одной, двумя строками затронута любовная тема. Спросила об этом. Говорит, что никогда не мог писать о любви, по сдержанности и скрытности, стыдливости натуры, по осознанию несоответствия своего и чужого чувства... Я много думала над этим и пришла к заключению, что непопулярность его стихов - в их отвлеченности и скрытности, прятании себя за некой завесой, чего не любит рядовой читатель, ищущий в поэзии прежде всего обнажения души..."
Вероятно, это дельное и близкое к истине замечание. Но неисповедимы пути творчества! - кто может знать - и сам творец стихов не знает, - возможно, так предопределено было свыше: не обнажить душу даже в стихах, чтобы сделать это с огромной силой в будущей прозе! Писатель лучше знает свой путь, верит своему наитию, - и в конце концов выигрывает! А как и когда - его дело.
История произвела свой водораздел: мы не причисляем к декадентам - к целой плеяде талантливейших русских поэтов, прозаиков, философов, составивших собою то, что называется теперь Серебряный век, - ни Л. Н. Толстого, ни Ф. Достоевского, ни А. Чехова, ни М. Горького, ни Бунина.
Казалось бы, шли все вместе, жили и работали в одну эпоху, шли тесно, плечо в плечо, но история отчего-то отделила "чистых" от "нечистых" . Хотя, возможно, есть какая-то ошибка в этом слишком строгом счете, и мы, уже далекие потомки, продолжаем твердить то, что утверждалось и канонизировалось чопорной и малограмотной послереволюционной , " красной" критикой, просто мстившей русскому авангарду, поскольку весь цвет его - кто сам, а большинство не по своей воле - оказался после революции в изгнании, в эмиграции, гордо держал голову, не преклоняя ее пред узурпаторской властью Ленина - Сталина.
Судьба в этом смысле слегка поиздевалась над Буниным: в конце концов ему пришлось провести вторую часть жизни среди тех и с теми, кого он так резко не хотел принять в дореволюционную пору.
Впрочем, и потом он продолжал стоять на своем, принципы его не изменились.
Очень трудно согласиться с Буниным, не принимавшим напрочь многих современных ему поэтов. Все же сам поэт, знаток поэзии и литературы, как мог он не принять и свысока смотреть на Блока, Белого, Цветаеву, Ахматову, Мандельштама, Волошина, Георгия Иванова, Ходасевича, Пастернака? Ругал футуристов и Маяковского, но не видеть в Маяковском поэта вообще? как можно? Могла не нравиться Зинаида Гиппиус, обзывал ее мошенницей, но как не оценить, не отметить таланта и души Цветаевой? не чувствовать Ахматову?. . Какое-то чрезмерное предубеждение. Оценил и принял Твардовского, написал добрые слова о "Василии Теркине" , и как же при том ругательски ругать Есенина?.. Ни слова лестного о Гумилеве, Мандельштаме, Пастернаке, будто их вовсе не существовало, но они были, были! Уж вровень-то стояли с ним. Нет, молчание, отказ, неприятие. Притом есть одно письмо Бунина (в 1950 г.) Л. Ржевскому, о чем сообщил лучший у нас исследователь биографии Бунина А. Бабореко, где сказано: " " Естественно, - пишете вы, - что реалист Бунин не приемлет символизма Блока!" Называть меня реалистом, значит... не знать меня как художника. "Реалист Бунин" очень и очень приемлет многое в подлинной символической мировой литературе" .
Чем же объяснить такое неприятие "своих" , тоже близких "символической мировой" ? Упрямым, ядовито-желчным характером? Упорным консерватизмом, отсутствием какого-либо смирения и гордыней, чрезмерно высокой самооценкой, не позволявшими поставить кого-либо вровень с собою или выше себя ?.. Возможно, видя чужой талант, он ревновал, возможно, любое отступление от канона, классики, Пушкина заставляло его, - он не был просто злым никогда, - Рыцаря литературы, тут же хвататься за меч, вздымать копье?..
Приходится признать: жизнь отомстила Ивану Алексеевичу тем, что по сей день многие мало читают и ценят его как поэта, всячески превознося его прозу. Так было и при жизни: символисты отвечали ему таким же неприятием или недооценкой его поэзии.
Впрочем, довольно хоть немного сойтись с поэтами, подружить с ними, пожить в этой среде, повариться, чтобы узнать, как этот замечательный народ тщеславен, капризен, ревнив, пристрастен друг к другу. Древо нашей цивилизации выросло из греческого семени, все оттуда, и ежегодные конкурсы поэтов-драматургов не могли не образовать в конце концов ген соперничества, соревнования - кто лучше?.. "Там жили поэты, - сказал Блок, - и каждый встречал другого надменной улыбкой" . Каждый про себя думает, что он лучше всех, и, конечно, метит на первое место, и лидеры идут посменно. Поэты знают весь свой клан, они готовятся к своим незримым турнирам, как красотки к конкурсам, вступают на подиум столь же капризно-кокетливо, так же красуясь и заражаясь один от другого, перенимая по-обезьяньи манеры, ужимки, самый шаг, принятый модой и условиями, ими же самими означенными. Актерство, лицедейство, интриги, подножка ближнему, восторг и зависть, братство и братоубийство - все здесь. Главное - отличиться. Потому можно прихвастнуть, приврать, распустить павлиний хвост, подразниться. Как дети. Детски-чисты поэты и, бывает, детски-жестоки. Есть старый анекдотец: как слон с мышкой в прятки играли или взапуски бегали. И слон нечаянно на мышку наступил. "Ах, мышка! Извини, я не хотел, я нечаянно, прости, маленькая !" " Да что ж, - ответила мышка, - ничего, слон. Такая игра" . Вот и у поэтов - " такая игра" , что поделаешь.
Удивительно все же это свойство таланта - а здесь лучше сказать, гения , - верить в свою правоту, быть судьей и другим, и, главное, себе, - " Ты сам свой высший суд" , по Пушкину, - он не принадлежит ни к какой партии, заряжаясь ее идеологическими установками, ни к религии или секте, чтобы руководствоваться их догматами и жестокими законами, хотя он, несомненно, верующий человек. Но более всего он верит в себя, в свою звезду, свое предопределение. А точка отсчета его, критерий - тоже свой, один: жизнь. Он уже знает ее и подумал о ней достаточно. Жизнь - великое счастье и великая трагедия, человек мал, одинок и бессилен, праздник жизни заключается непостижимым таинством смерти, разум и душа живут в непрерывной борьбе, эмоции переплетаются и движутся в душе самыми невероятными, противоречивыми сочетаниями. И все же есть истина жизни, и она едина и проста: идти, двигаться, изменяться. Есть единое время: сразу и прошлое, и настоящее, и предстоящее, и день наступающий ничем не лучше, не надежнее проходящего или предыдущего. "И вот я отбросил книгу в солому и с удивлением и с радостью, какими-то новыми глазами смотрю кругом, остро вижу, слышу, обоняю, - главное, чувствую что-то необыкновенно простое и в то же время сложное, то глубокое, чудесное, что есть в жизни и во мне самом и о чем никогда не пишут как следует в книгах... "Все читаете, все книжки выдумываете" . А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что прославлены! И вечная мука - вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законного выражения, то есть воплощения и сохранения хотя бы в слове" (" Книга" , 1924).
Да, конечно, он жил, чтобы писать. Он все бросал, отторгался, иной раз чуть хитря, уходил отовсюду - из Харькова, из обеих столиц, из Орла, где так кипела-проходила его любовь, из Ялты, от Чехова, с которым было так приятно, душевно дружиться, из Крыма, который обожал, из Одессы, - отовсюду стремился он в свое любимое Васильевское. Работать! Вырабатывать себя ! Добиваться совершенства. Чехов, повторим, сказал, что его рассказы трудно читать, задыхаешься , - они так насыщены, словно двойной бульон, это уже была особая, бунинская проза.
РЕЧЬ О ЛИТЕРАТУРЕ
Он разошелся с символизмом так же, как разошелся с революционно-демократическим движением. Декаданс ведь, в сущности, тоже пришел с Запада, из Европы, и вся русскость Бунина, его преданность русской культуре и литературе сделали его отчасти и поэтому противником символизма и даже борцом против него.
Можно немало говорить на эту тему, но все равно не скажешь лучше самого Ивана Алексеевича. Он очень рано, единожды и навсегда сказал все, что думал об этом. Известная, популярная газета "Русские ведомости" осенью 1913 года праздновала свой полувековой юбилей. После юбилейного заседания состоялся, как водилось, большой, на 680 персон, банкет в "Славянском базаре" . Среди прочих слово было дано почетному академику И. А. Бунину. Вот главная часть его наделавшей шуму речи: "Приветствую "Русские ведомости" с благодарностью за то, что дали они русской литературе, и за их отношение к ней. Не останавливаюсь на том, что непосредственно прошло через "Русские ведомости" и осталось в литературе: столбцы их украшались именами бесспорными - именами Толстого, Чернышевского, Салтыкова, Глеба Успенского, Чехова, Короленко. Отмечу только то, что имена эти были неслучайными на этих столбцах, что они не терялись в пестром списке других имен, что до последнего времени окружены они были именами если и меньшими, то всегда приблизительно того же порядка и ценности определенной, устойчивой, а не созданной теми или иными обстоятельствами. Другая заслуга "Русских ведомостей" не менее, если не более важна: это - позиция, которую занимали они по отношению к литературе за последние пятнадцать, двадцать лет, и воздействие их на нее, прямое и косвенное. Трудно учесть это воздействие, каждодневное воздействие всякой газеты; но несомненно, что оно огромно, а у нас и за последнее время - особенно.
Наша читающая масса еще малокультурна; газета для нее еще в новинку и действует на умы резко. А потребность в газете растет с каждым днем... А мы - еще далеко не европейцы; мы еще не чувствуем в той мере, как европеец, грани между печатным словом истинно литературным и так называемым бульварным; да у нас еще и не обозначилась как следует эта грань. "Нам печатный лист все еще кажется святым" , - сказал Пушкин, и мы еще должны помнить эти слова. У нас не редкость, что не только газета, претендующая быть литературным органом, но журнал уделяет столько же места и столько же серьезности при разборе "Хаджи Мурата" , как при разборке произведения, недалеко ушедшего от какого-нибудь "Разбойника Чуркина" . Мы еще не совсем понимаем, что такое реклама, - мы, как провинциал: видим вывеску - " центральный магазин" - и полагаем, что этот магазин и впрямь центральный. Подумайте же, что означает для нас газета в то время, когда мы с такой быстротой европеизируемся, порождаем буржуазию, пролетариат, выходим на улицу, начинаем жить сложной, пестрой жизнью... А ведь писатель испытывает влияние двойное: власти и газеты - и толпы. Много ли тех, кто могут противиться этой власти, жажде нравиться толпе, жажде вырвать у нее славу, даже хотя бы скандальную? Таких стойких всегда было мало, а у нас, теперь, особенно мало, да иначе и быть не может: ведь и писатель наш малокультурен, он не менее нервирован сменой событий и настроений и столь же мало подготовлен к нашей новой, ломающей жизни, не говоря уже о том, что русская действительность сделала все возможное, чтобы искалечить нас, что она дала нам такие ужасающие контрасты, как шестидесятые, семидесятые годы, а вслед за ними - восьмидесятые, дала девяностые - и начало девятисотых!
отвечая на этот вопрос кратко, в самых общих чертах, я должен твердо сказать, что отрицательных явлений было в ней во сто крат более, чем положительных, что литература эта находилась в периоде, во всяком случае, болезненном, в упадке, в судорогах и метаниях из стороны в сторону. И тысячу раз был прав Толстой, когда говорил: "На моей памяти совершилось поразительное понижение литературы, понижение вкуса и здравого смысла читающей публики" . Толстой причину этого видит в развитии рекламы, в приспособлении писателей и вообще печатного слова ко вкусам и интересам наибольшего числа потребителей, ко вкусам всегда грубым и низким, по его определению.
Но у нас в России есть и другие причины этого падения художественных произведений и вообще печатного слова. На мой взгляд, вот одна из них. Был известный уклад в русской жизни, тяжелый во многих отношениях, но уклад. Он должен был разрушиться, исчезнуть - и почти исчез. Была известная культура, не глубокая, не имевшая крепких, вековых корней, она тоже осуждена была на исчезновение еще в те дни, когда "порвалась цепь великая". Успела ли эта культура создать себе преемницу, основать прочные культурные традиции? Вы знаете, что нет. Писатель - " разночинец" шестидесятых, семидесятых годов - еще дышал этой культурой, да и само время определяло его путь, направляло его. Этот "разночинец" странствовал, спивался, страдал, болел, но это была другая болезнь, это были муки совести, сердца, - и вы знаете, что это сердце бывало порою поистине "золотым сердцем" .
Теперь в литературу пришел новый "разночинец" , духовный разночинец, уже совсем почти традиций лишенный, сбитый с толку годами восьмидесятыми, девяностыми, а кроме того, и тем, что должно было встретиться с ним, - европейскими влияниями. Я говорю не о всех представителях современной литературы. Я говорю о типе писателя, еще так недавно преобладавшем. Каков же этот писатель? Он, малокультурный, чуть не подросток во многих и многих отношениях, и начал и жил эксцессами, крайностями и - подражанием, чужим добром. Он нахватался лишь верхушек кое-каких знаний и культуры, а возгордился чрезмерно. Он попал в струю тех течений, что шли с Запада, - охмелел от них и внезапно заявил, что и он "декадент" , " символист" , что и он требует самой коренной ломки всего существующего в искусстве и самых новейших форм его (как будто форма отделима от содержания, как будто форма не есть последствие, порождение индивидуальности таланта и того, что он хочет сказать). Конечно, все это было бы совсем смешно, когда бы не было грустно: грустно потому, что нет действий без причин, а на причины - и горестные - я уже указывал; смешно же потому, что разве не нелепо было это требование баррикад и битв за свободу в литературе русской, одной из самых молодых, одной из свободнейших и разностороннейших литератур в мире? Понятны были литературные революции в Европе, эти битвы классицизма с романтизмом, романтизма с реализмом там, где были долголетние твердыни их. А во имя чего начался наш бунт? разве не у нас был Пушкин и почти рядом с ним - Лермонтов, Лев Толстой - и Достоевский, Фет - и Некрасов, Алексей Толстой - и Майков? Разве не с чужого голоса закричали мы и продолжаем кричать?
Да, так вот каково было, господа, начало. Нужно ли мне напоминать дальнейшее? Здесь не место и не время для этого. Я только напомню вам, какое невероятное количество школ, направлений, настроений, призывов, буйных слав и падений видели мы за последние годы! Послушайте писателя нового типа: он, на своем пошлом жаргоне, своими устами или устами своего критика - и чаще всего газетного - скажет вам, что он создал несметное количество новых ценностей, преобразовал прозаический язык, возвел на высоту и обогатил стихотворный, затронул глубочайшие вопросы духа, "выявил" новую психику, поставил себе великие "задания", стремится к великим "достижениям" и "возможностям" , он, не стыдясь, назовет себя " мудрым" , " многогранным" , " дерзновенным" , " солнечным" ... А меж тем, за немногими исключениями, не только не создано за последние годы никаких новых ценностей, а, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупление и омертвение русской литературы:
Не многое исчезло: совесть, чувство,
Такт, вера, ум... Растет словесный блуд...
Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота (вот они, критерии Бунина! - М. Р. ) - и морем разлились вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведен до пошлейшей легкости - называемой "виртуозностью" - стих, опошлено все, вплоть до самого солнца, которое неизменно пишется теперь с большой буквы, к которому можно чувствовать теперь уже ненависть, ибо ведь "все можно опошлить высоким стилем" , как сказал Достоевский. Вы вспомните, господа, чего только не проделывали мы с нашей литературой за последние годы, чему только не подражали мы, чего только не имитировали, каких стилей и эпох не брали, каким богам не поклонялись! Буквально каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию, называвшуюся разрешением "проблемы пола" , и боготворчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и "пролеты в вечность" , и садизм, и снобизм, и "приятие мира" , и "неприятие мира" , и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм - и дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом "футуризм" . Это ли не Вальпургиева ночь! И сколько скандалов было в этой ночи! Чуть не все наши кумиры начинали свою карьеру со скандала! И какую поистине огромную роль играла в этом газета!.."
А крутенек, как видите, бывал милый и интеллигентный Иван Алексеевич. И зол, яростен, и какой темперамент, его подлинный темперамент!..
Но еще. Чуть далее. Стоит дослушать эту великую речь.
" ..."Русские ведомости" не есть эта газета. "Русские ведомости" - одна из тех немногих газет, которые никого не рекламировали, не гонялись за сенсацией, не создавали скороспелых репутаций, со спокойствием отмечали плюсы и минусы писателей и перворазрядных, и второстепенных. "Русские ведомости" проявляли отношение неизменно беспристрастное даже и к тем, которые после шумной "славы" падали и подвергались в других изданиях, ранее превозносивших их, издевательству. "Русские ведомости" отмечали, - конечно, с своей точки зрения, с которой можно и не соглашаться , - все ценное даже и у тех, которые по общему своему направлению совсем не подходили к ним. "Русские ведомости" замалчивали нелепости литературы последних лет, справедливо полагая, что то внимание, которое, в угоду толпе, обращалось на них, лишь содействует их развитию, их популярности, хоть бы и скандальной.
" Русские ведомости" протестовали против тех течений в литературе, которые задавались целью совершенно устранить из литературы этический элемент, проповедовать полную разнузданность все себе позволяющей личности, прославлять под видом утонченности самый простой и старый, как мир, разврат, искоренить идеи общественности, разрушить веру в силу разума и нагонять мистические туманы, шаткие метафизические построения, часто нарочито сочиненные, собственного изделия и весьма слабо продуманные, прославлять смерть, квиетизм и даже самоубийство. "Русские ведомости" порою указывали и на происхождение того, чем жила наша литература за последние годы: на общую расшатанность, неустойчивость нашей общественной мысли и неорганизованность общественного мнения, на нашу подражательность Европе, большею частью жалкую, ученическую, - очень нередко сводившуюся даже к плагиатам, - на низкие стремления выделиться не оригинальностью, а оригинальничаньем, на что имелся особо бойкий спрос со стороны нашей уродливо формирующейся буржуазии и всех праздных слоев общества, на увлечение некоторых из писателей, хотя и искренних, но неспособных, вследствие отсутствия истинной культурности разобраться в явлениях жизни, в различных теориях, смешивающих движение вперед с чисто дикарским отрицанием заслуг всех своих предшественников, несовершенство научных методов с крахом науки, дерзновенные полеты мысли с дерзостью, рост и разносторонность индивидуальности с развращенностью ее..."
Вот вам обвиненный сто крат в дворянском презрении общественных проблем академик и "небожитель" Иван Бунин! Какой строй речи, какой пафос, знание и глубочайшее понимание всех проблем жизни !
Речь заканчивается таким образом: "Толстой в статье, которую я цитировал, особенно упирает на те подделки под художественные произведения, которые в таком огромном количестве появляются в наше время, и на роль газеты, журнала, критика, проводящих в жизнь эти подделки. "От газеты, журналов, критики, - говорит он, - зависит вся будущность просвещения европейского мира" . Господа, за "Русские ведомости" вы могли быть спокойны. "Русские ведомости" - один из самых благородных органов печати во всей Европе. Поклонимся же им за это благородство" .
Какая поразительная серьезность, даже величавость, какой поистине хозяйский гнев; кто смеет поганить русскую литературу? Какие почести благородной газете! Уж Бунин ли это в самом деле? Да, Бунин. И его понятие о литературе, понимание ее и преклонение перед настоящей и гнев против поддельной.
Вот так он и с современной ему, новой литературой разошелся - тоже, как с женщиной, из-за слишком большой любви и обмана.
Не продолжаю историю этой речи, хотя она, разумеется, вызвала самые резкие и обиженные отзывы Бальмонта, Брюсова, Арцыбашева, Балтрушайтиса, Зайцева и других писателей, в которых Бунин и метил. Газета "Голос Москвы" провела летучий опрос и потом напечатала ответы писателей. В свою очередь, Бунин еще раз на эти мнения ответил - и не менее резко. Оспорить его никому не удалось.
Иван Алексеевич Бунин был философ. Подобно самым древним в мире жрецам, египетским ли, буддийским, или подобно поздним греческим, которые познавали мир, задавая друг другу вопросы и отвечая на них по мере знаний, Бунин в своем одиночестве и сосредоточенности всю жизнь занят был тем же: познанием, сопоставлением одного с другим. Кто-то сказал: философия начинается с удивления. Это очень подходит Бунину: мир непрестанно удивлял его. Всегда влекла древность. Он тщился постичь Время: что это? Где граница меж прошлым, нынешним и будущим? И есть ли она вообще?.. Смерть - тайна, и жизнь - тайна. Живя, не узнаешь жизни. Надо остановиться, оглянуться, задуматься. Он любит читать Саади: "Родившись, употребил он тридцать лет на приобретение познаний, тридцать на странствования и тридцать на размышления, созерцание и творчество... Как прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы обозреть Красоту Мира и оставить по себе чекан души своей. ...Я коротал дни с людьми всех народов по колоску с каждой нивы..." (" Тень птицы" , 1907).
я выражу свое впечатление, свой взгляд, понимайте сами, как хотите.
Среди первых знаменитых его рассказов есть "Сосны" - краткая словно бы поэма о зимней ночной метели в лесу, смерти и похоронах в деревне Платоновке сотского Митрофана, - без всяких лишних описаний, объяснений автор, без подставного рассказчика, от себя повествует об этой метельной ночи, о гуле вьюги и леса, о лежащем в своей избе покойнике Митрофане, о дне похорон его: мир полон красок, жизни, зимнего солнца, пушистого снега, красоты гигантских сосен с зелеными их кронами. Зрелище покойника, знаки смерти, горе людей, ужас рассказчика - тоже здесь же, все воедино. Красота Мира многозначна, слишком насыщена, таинственна. "Тонко пахло свежим снегом и хвоей, славно было чувствовать себя близким этому снегу, лесу, зайцам, которые любят объедать молодые побеги елочек... Небо мягко затуманивалось чем-то белым и обещало долгую тихую погоду... Отдаленный, чуть слышный гул сосен сдержанно и немолчно говорил и говорил о какой-то вечной, величавой жизни..."
Прочтешь этот рассказ и будто заглянешь в пропасть - такое остается чувство. В пропасть жизни? Смерти? Времени? Вечности?.. Нелегко объяснить, но впечатление именно такое, несомненно.
Это рассказ 1901 года, когда Бунин пишет уже много, широко, все более уверяясь в себе самом, своем стиле - и своей правде.
Есть, между прочим, фотография этого года: Бунин очень красив, тонкое лицо, усы и бородка, ладный сюртук, галстук с белым стоячим воротничком, белые манжеты с выступающими из них бело-красивыми кистями изящных рук. Вид покойный, взгляд остро-открытый, ни глаза, ни светлый лоб ничем не омрачены. Приличный, вполне благополучный господин, по виду ни за что не скажешь, что пишет такие далеко не веселые рассказы. И что так знает эту, кажется, должную быть далекой от него какую-то Платоновку, зиму, вьюгу, просеку с гудящими соснами, какого-то Митрофана.
И именно с нее по новейшей истории и началась русская революция.
Конечно, как и многое прочее, революция пришла к нам с Запада (теперь толкуют, чуть ли не с Петра Великого). Но есть, однако, исторически и резко очерченная русская революция. Сто лет она витала в воздухе начиная с 1812 года, с возвращения армии из Европы - в этом смысле Наполеон не виноватее Петра, - вернулись, огляделись: оказывается, так жить нельзя. Россия была вечно влюблена в революцию - так у Гоголя каждая женщина влюблена в черта, - и Россия любила и выгревала ее, змеюку, на своей груди: "Вольность" Пушкина, Радищев, Рылеев, декабристы, Герцен... Жизнь, как всегда, коварно обманула и все повернула по-своему. Свобода, равенство и братство обратились во что? Свобода - в свободу для одних, в оголтелый эгоизм и индивидуализм, равенство - в равенство для равных, братство - в братоубийство и человеконенавистничество. Кто ж знал! (Кто знал - того не послушались, да и поздно было.)
Может быть, начиная еще с тех молодых харьковских социалистов, возникли бунинская неприязнь, непримиримость ко всему революционному, и разошлась его дорога с дорогой русской революции.
весь привычный мир.
Они никогда и не могли сойтись.
Иван Алексеевич Бунин, философ и знаток своей страны, своего народа - как и всего мира, всего мирового пространства и времени, - не мог поверить в то, что обещали, чем плакатно размахивали. Он верил в другое и другое знал: материальное - еще не все, социальное - далеко не все, человек не есть просто пролетарий или буржуй, всех проблем человеческих не решить разом, а тем более силком, напором.
В этот период, перед самой революцией, несмотря на столь мрачные мотивы в стихах и прозе, личная жизнь писателя идет довольно бурно, активно, можно сказать, радостно. Его много издают, читают, знают - он известен не только кругу профессионалов-писателей, но и читающей публике... У него бывают вечера в Политехническом, в Петербурге, он выступает, читает сам свои стихи и рассказы, участвует в юбилеях, литературных собраниях, присутствует на панихидах, обедах, премьерах. Слава Богу, он теперь обеспечен, нищенская юность позади, он может позволить себе что хочет: поездки, покупки, рестораны. Единственно, чего у них нет с Верой Николаевной, - своего дома; уж это, видно, на роду ему было написано, навсегда, - кочевать, жить по гостиницам, по гостям, чужим городам.
Что же, все было во имя главной цели: я жил, чтобы писать...
" Две трети всех сил моей жизни я убил на этот будто бы необходимый для меня труд. Но жил все-таки не затем, чтобы только писать. Хотел славы, похвал, даже посмертной памяти (что уже бессмысленнее всего). Но всегда содрогался от мысли о том, что вот будут после моей смерти (без меня) сохнуть на полках библиотек мои книжки, от представления о моем бюсте на могиле под кладбищенской сенью или в каком-нибудь городском сквере, где в летнее предвечернее время с идиотским визгом будут носиться друг за другом вокруг него, вечно немого, неподвижного, тонконогие мещанские дети. На постаменте: "такому-то!" , а к чему все это? Кто об этом "таком-то" думает? Ниже две даты: год рождения, год смерти, с чертой между ними, и вот эта-то черта, ровно ничего не говорящая, и есть вся никому не ведомая жизнь "такого-то" ... просто в земле, как тысячелетнюю древность, как тот или иной лик или след легендарных времен, какой-то незапамятной жизни со всеми ее первобытными (на взгляд нашедшего) людьми, одеждами, обычаями, жилищами, утварью - и вечной, вовеки одинаковой любовью мужчины и женщины, ребенка и матери, вечными печалями и радостями человека, тайной его рождения, существования и смерти.
Тот, кто умер за две, три тысячи лет до нас, и подобия не имеет того, кто умер и погребен полвека тому назад в нашем мерзком гробу, в сюртуке или в мундире и в покойницких туфлях. Две, три тысячи лет - это уже простор, освобождение от времени, от земного тления, печальное и высокое сознание тщеты всяких слав и величий. Все мои самые заветные странствия - там, в этих погибших царствах: Востока и Юга, в области мертвых, забытых стран, их руин и некрополей..."
Вот, например, заметный в его биографии небольшой московский период:
17 января 1910 года Художественный театр отмечал пятидесятилетие со дня рождения А. П. Чехова. В. И. Немирович-Данченко обратился к Бунину с просьбой почитать воспоминания об Антоне Павловиче. "Немного. Минут пятнадцать - двадцать" .
самого Бунина. "Мое выступление вызвало настоящий восторг, потому что я, читая наши разговоры с Антоном Павловичем, его слова передавал его голосом, его интонациями, что произвело потрясающее впечатление на семью: мать и сестра плакали.
Через несколько дней ко мне приезжали Станиславский с Немировичем и предлагали вступить в их труппу" .
Впрочем, такое предложение они делали Бунину еще когда-то в Ялте, в тот знаменательный приезд театра в Крым, когда специально приехали показать Чехову "Вишневый сад" , и на чеховской Белой даче в Аутке днями толпились артисты, шутили, читали наперебой Чехова, Бунин уже тогда сошелся тесно со всеми.
Через день, 19 января, состоялось "чеховское утро" в университете, здесь тоже собралось множество профессоров, преподавателей, писателей, читали Чехова И. М. Москвин и В. И. Качалов. Бунин снова читал свои воспоминания и рассказ Чехова "В усадьбе" .
Вера Николаевна вспоминала: "Чуть ли не на другой день после чеховского праздника обедали у Ольги Леонардовны Книппер... Там я познакомилась с Марией Павловной Чеховой, она пригласила нас в следующее воскресенье к себе на обед" .
В эти дни на одной из телешовских "сред" , где Бунин бывал на правах уже полноправного члена "Среды" , Леонид Андреев читал свою знаменитую пьесу "Дни нашей жизни" , чуть позже - другую пьесу "Гаудеамус" . Бунину понравилось, хотя у него были довольно сложные отношения с Андреевым. В 1910 году в интервью газете "Одесский листок" Бунин рассказал: "Как знают читатели, я никогда не был в восторге от нынешних модных писателей, а в том числе и от г. Л. Андреева. Когда я писал о произведениях г. Андреева, что они туманны и хаотичны, не художественны и бессодержательны, некоторые из господ читателей осыпали меня строгими нотациями... Заблуждение публики не может быть бесконечным. Публика скоро отрезвилась..."
Более тесные и более дружеские отношения из "модных" складывались у Бунина с Куприным, с Горьким.
7 февраля 1910 года праздновался тридцатилетний юбилей "Русской мысли" - чествовали основателя и издателя В. М. Лаврова. Давался по всем правилам банкет. Выступали литераторы, деятели театра: А. Грузинский, Немирович-Данченко, Бунин в том числе как постоянный автор журнала.
переговоров с нами" . В те годы писатели имели возможность выбирать себе издание или издателя, которые предлагали хорошие условия, солидные гонорары. То есть существовали нормальные, во всем мире и всегда принятые взаимоотношения между писателем и издателем. Бунин отдал первую часть повести в "Современный мир" 10 февраля. А 20-го писал Куприной: "Дорогой друг, вчера послал вам корректуру "Деревни" . Простите, что немного запоздал, - я был в Ефремове, в Тульской губернии, - очень больна моя мать" .
Приехав в Одессу, Бунин действительно засел за работу. Хотя они с Верой Николаевной собрались в новое путешествие и уже были выправлены заграничные паспорта.
Первая часть "Деревни" вышла в мартовской книжке "Современного мира" , остальное Бунин обещал дать в апреле и мае.
Так бывает: кажется, писатель целиком погружен в ту вещь, которую делает, - и даже срочно, подгоняемый не только своим запалом, но уже и внешним обязательством, однако что-то еще до конца не додумано, чего-то не хватает, что-то требует проверки, дополнения, и нервы заставляют переключиться на другое, занять себя другим, отвлечься. Не так-то легко идет "Деревня", требует углублений и уточнений, но Бунин вместе с Верой Николаевной все-таки отправляется вдруг в новый вояж за границу; путешествие, как часто бывало, выручает его, возможно, необходимо новое возбуждение, осмысление написанного. Они едут в Вену, Милан, в Геную, затем в Ниццу. Переписываясь с Горьким, который в это время живет на Капри, Бунин обещает непременно навестить его, и вот теперь они отправляются и на Капри.
ДЕРЕВНЯ
" - Да так... захотелось написать одного лавочника, был такой, жил у большой дороги. Но по лени хотел написать сначала ряд портретов: его, разных мужиков, баб. А потом как-то так само собой вышло, что сел и написал первую часть в 4 дня. И на год бросил.
- А вторая часть?
- А это было уже через год. Простились мы с матерью - она была очень плоха, я был убит, и поехали мы в Москву, почему-то в июле. Получались известия от брата, все более тяжелые. Я сел писать. И тут и получил известие о ее смерти. Ну, писал две недели и дописал..."
Это горькое признание на удивление связывается со всем трагическим, отчаянным настроением "Деревни" - видимо, такое личное переживание - горе, смерть матери - способно дать писателю то состояние, настроение, которое способствует созданию наиболее глубокого и верного по отчаянию произведения. Горе-злосчастье, как ни странно, всегда продуктивнее для бунинского характера.
двор" , например, или "Сила" , " Древний человек" ). Но "Деревня", самая откровенная вещь, наполненная многопересеченными между собою событиями, образами, философией, написана всех гуще, ярче. Вот ярмарка, например: "Была всегда шумна, бестолкова. Стоял нестройный гомон, ржание лошадей, трели детских свистулек, марши и польки гремящих на каруселях оркестрионов. Говорливая толпа мужиков и баб валом валила с утра до вечеру по пыльным, унавоженным переулкам между телегами и палатками, лошадьми и коровами... Как всегда, была пропасть барышников, придававших страшный азарт всем спорам и сделкам; бесконечными вереницами, с гнусавыми напевами тянулись слепые и убогие, нищие и калеки, на костылях и в тележках медленно двигалась среди толпы гремящая бубенчиками тройка исправника, сдерживаемая кучером в плисовой безрукавке и в шапочке с павлиньями перьями...
Покупателей у Тихона Ильича было много. Подходили сизые цыгане, рыжие польские евреи в парусиновых балахонах и сбитых сапогах, загорелые мелкопоместные дворяне в поддевках и картузах: подходил красавец-гусар князь Бахтин с женой в английском костюме, дряхлый севастопольский герой Хвостов - высокий и костистый, с удивительно крупными чертами темного морщинистого лица, в длинном мундире и обвислых штанах, в сапогах с широкими носками и в большом картузе с желтым околышем, из-под которого были начесаны на виски крашеные волосы мертвого бурого цвета..."
Кажется, стоишь перед полотном какого-либо русского художника, в зале или мастерской, где разбросаны по стенам или стоят на полу в безрамных холстах этюды к нему, портреты многочисленных живописных персонажей. Суриков вспоминается , " Крестный ход" репинский, Нестеров, Корин.
Если вспомнить о портретах, то "Деревня" богата образами брата Кузьмы Ильича, Молодой (он стал классическим), ее мужа Родьки, и Серого, и Дениски.
Кроме ярких русских типов и живописных картин, полна повесть откровенных и нелицеприятных разговоров о Руси, русском народе - эти тяжелые, убойные характеристики тоже поражали и поражают читателя.
" ...- Я, видишь ли, - анархист...
Тихон Ильич вскинул бровями.
- Не бойся. Политикой я не занимаюсь. А думать никому не закажешь. И вреда тебе тут никакого. Буду хозяйствовать исправно, но, прямо говорю, - драть шкур не буду.
- Да и времена не те, - вздохнул Тихон Ильич.
Русский писатель всегда искренен. Вообще бог русской литературы - правда. А искренность предполагает и заставляет говорить, что думаешь, о самом любимом, в том числе и о семье, о родителях, возлюбленных, о родине, родном народе. В этом учителя и примеры - опять Пушкин, Гоголь, Грибоедов, "дедушка" Крылов, Тургенев, Гончаров, уж не говоря о Чаадаеве, Чернышевском, Герцене, Аксакове, Лескове. Бунин писал ту Русь, которую видел, понимал, открывал то, что лежало на душе.
! " Униженные и оскорбленные" !.. " Бесы" ! " Господа Головлевы" !.. " Тарелкины" !
Хотел или не хотел Бунин, но "Деревней" встал в ряд обличителей. Нет, конечно, совсем не желая того, не идя следом за тем же Горьким. Просто он так видел жизнь, так понимал ее и человека в ней. И выходило - правда.
В чем же секрет этой прославленной повести? Все, все ее читали, обсуждали, говорили, писали о ней, самую большую славу принесла она Бунину - дореволюционному. Впрочем, Горький, например, никогда не прерывавший своей внутренней связи с Буниным, любя его и восхищаясь, даже в советское время, в 1931 году, собирался переиздать ее: "Ничего, что он - барин, белогвардеец, дореволюционную деревню изобразил жестоко и правильно" .
оставим сразу эти отжившие, отшумевшие словечки. У Бунина, как всегда, все сложнее и проще, и хотя много сказано злого даже про революцию, про сам русский народ, дор-вавшийся до бунта, до пожара хозяйской Дурновки, но не тот это пожар, не тот народ, который сто лет любила и воспевала вся русская литература: о где ты, детский, пушкинский, идеальный кузнец Архип из "Дубровского" , который приказных в избе запер и сжег, а за кошкой, бегавшей по горящему сараю, полез на крышу?..