Невозможно остановиться и не процитировать дальше. Здесь, видимо, весь секрет жизни этого неизвестного, "нерассказанного" , без всякой прежней истории Казимира, обретающегося в "странноприимной" (по Цветаевой) Москве: "Когда же послышался шум возле паперти, захрустела колесами подъехавшая карета и все обратились ко входу и грянула встреча: "Гряди, голубица моя !" - Казимир Станиславович покрылся от сердцебиения смертельной бледностью и невольно двинулся вперед. И близко, близко прошла мимо него, даже фатой своей его коснулась и ландышем овеяла та, которая даже не знала о его существовании на свете, прошла, склонив свою прелестную голову, вся в цветах и сквозном газе, вся белоснежная и непорочная, как принцесса, идущая к первому причастию... И за все время венчания только одно было пред его глазами: склоненная, в цветах и фате, голова и маленькая до боли в сердце милая, прелестная рука, с дрожью державшая горящую свечу, перевитую белой лентой с бантом..."
"Ида" . "... По случаю праздника в Большом московском было пусто и прохладно. Мы прошли старый зал, бледно освещенный серым морозным днем, и приостановились в дверях нового, выбирая, где поуютней сесть, оглядывая столы, только что покрытые белоснежными тугими скатертями. Сияющий чистотой и любезностью распорядитель сделал скромный и изысканный жест в дальний угол, к круглому столу с полукруглым диваном. Пошли туда.
- Господа, - сказал композитор, заходя на диван и валясь на него своим коренастым туловищем, - я нынче почему-то угощаю и хочу пировать на славу.- Раскиньте же нам, услужающий, самобраную скатерть, как можно щедрее, - сказал он, обращая к половому свое широкое мужицкое лицо с узкими глазками.- Вы мои королевские замашки знаете.
( Это место так и отзывается бунинской любовью к ресторанам, к случавшимся не единожды посиделкам за рюмкой с братьями-писателями, загулам и кутежам хоть с тем же Куприным, с одесскими друзьями. Много, до тяжкого похмелья , И. А. никогда не пил, голову берег, но выпить вообще всегда был большой охотник. Особенно, если красиво, в хорошем месте, с хорошим вином, хорошим столом, и в этом был, несомненно, эстет.)
- Как не знать, пора наизусть выучить, - сдержанно улыбаясь и ставя перед ним пепельницу, ответил старый умный половой с чистой серебряной бородкой.- Будьте покойны, Павел Николаевич, постараемся...
И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским... Начали с перцовки..."
"В одной знакомой улице" . "...Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня ! Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко - и я, студент, какой-то тот я, в существование которого уже не верится...
Там огонек таинственный До полночи светил...
И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху, в мезонине, за красной ситцевой занавеской...
Ах, что за чудо девушка В заветный час ночной Меня встречала в доме том С распущенной косой...
И это было. Дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью, уехавшая в Москву на курсы... И вот я поднимался на деревянное крылечко, занесенное снегом, дергал кольцо шуршащей проволоки, проведенной в сенцы, в сенцах жестью дребезжал звонок - и за дверью слышались быстро сбегавшие с крутой деревянной лестницы шаги, дверь отворялась - и на нее, ее шаль и белую кофточку несло ветром, метелью... Я кидался целовать ее, обнимая от ветра, и мы бежали наверх, в морозном холоде и темноте лестницы, в ее тоже холодную комнатку, скучно освещенную керосиновой лампочкой..."
Какая тоже знакомая, каждому, думаю, памятная Москва, снежная, окраинная, юно-знакомая, далекая...
А конец? Как всегда у Бунина, после нежного, лирического почти всхлипа, восторга идет сдавленно сдержанное: " ...как я обещал ей приехать через две недели в Серпухов... Больше ничего не помню. Ничего больше и не было" .
Музыка, музыка, нежная, милая, музыка, - и последний удар, аккорд! Все. Всему конец.
"Памятный бал" . Здесь совсем другая Москва, и герой, и вся музыка: " ...Было на этом рождественском балу в Москве все, что бывает на всех балах, но все мне казалось в тот вечер особенным: это все увеличивающееся к полночи нарядное, возбужденное многолюдство, пьянящий шум движения толпы на нарядной лестнице, теснота танцующих в двусветном зале с дробящимися хрусталем люстрами и эти все покрывающие раскаты духовой музыки, торжествующе гремевшей с хор. Я долго стоял в толпе у дверей зала, весь сосредоточенный на ожидании часа ее приезда, - она накануне сказала мне, что приедет в двенадцать, - и настолько рассеянный, что меня поминутно толкали входящие в залу и с трудом выходящие из его уже горячей духоты..."
Совсем другая Москва, какая-то толстовская , " война-и-мировская" (!), и лестница, и героиня, и герой, который "уже давно был болен любовью к ней и как-то волшебно боялся ее породистого тела, великолепных волос, полных губ, звука голоса, дыхания, боялся, будучи тридцатилетним сильным человеком, только что вышедшим в отставку гвардейским офицером!..".
Бунин передает нам всю атмосферу бала, рокового объяснения героев, безумный с горя поступок рассказчика, который мог привести его к дуэли и гибели.
Да и произошла уже, случилась его погибель на этом балу: ее отказ ему и признание - дикое! - что влюблена в своего мужа.
Москва Темень, холод, предрассветный Ранний час. Храм невзрачный, неприметный, В узких окнах точки желтых глаз. Опустела, оскудела паперть, В храме тоже пустота, Черная престол покрыла скатерть, За завесой царские врата. В храме стены потом плачут, Тусклы ризы алтарей. Нищие в лохмотьях руки прячут, Робко жмутся у дверей. Темень, холод, буйных галок Ранний крик. Снежный город древен, мрачен, жалок, Нищ и дик. 12.IХ.19
Эта дата говорит сама за себя. Прежней, красочной, сочной, богатой на краски и чувства, Москвы более нет.
В советское время эти стихи, разумеется, не печатались.
" ...В жаркий майский день ходил в село Измайлово, вотчину царя Алексея Михайловича. Выйдя за город, не знал, какой дорогой идти. Встречный мужик сказал: "Это, должно быть, туда, где церква с синим кумполом" . Шел долго, устал. Но весна, тепло, было очень хорошо. Увидал, наконец, древний собор, с зелеными главами, которые мужик назвал синими, весенний сквозной лес, в лесу стены, древнюю башню, ворота и храм Иосифа, нежно сиявший в небе среди голых деревьев позолотой, - в небе, которое было особенно прекрасно от кое-где стоявших в нем синих и лазурных облаков...
Теперь тут казармы имени Баумана. Идут какие-то перестройки, что-то ломают внутри теремов, из которых вырываются порой клубы известковой пыли. В храме тоже ломают. Окна пусты, рамы из них выдраны, пол завален мусором, и этими рамами, и битым стеклом. Золотой иконостас кое-где зияет дырами - вынуты некоторые иконы. Когда я вошел, воробьи взвились с полу, с мусора, и с иконостаса в дырах, с выступов риз над ликами святых...
А как знаменита когда-то была эта вотчина! Вот кое-что из одной старой, редкой книги о ней:
" Рощи 115 десятин. Рощи, числом 5, заповедные. Роща цапельная, где жили цапли. Зверинец. Плодовые сады, числом 32, аптекарские огороды. Регулярный сад. Виноградный сад. Волчий двор. Житный двор в 20 житниц. Льняной двор для мятия льна. Скотный двор, в нем 903 быка, 128 коров, 190 телиц и 82 тельца. 82 барана, 284 свиньи. Конюший двор, в нем 701 иноходец, кони, кобылы и мерины. Воловий двор. Виноградная мельница. Пивоварня, медоварня, солодовня, маслобойня. Птичий двор, в нем лебеди, павлины, утки и охотничьи куры многих родов. На мукомольне 7 мельниц. Стеклянный завод... Церквей каменных 3, деревянных 2, дворов поповых 5 и 11 причетников. Воксал для блистательных представлений. Мост, умощенный дубовыми брусьями... 27 прудов, в одном щуки, в другом стерляди, каковым щукам царевны вешали золотые сережки и кликали в серебряные колокольчики...""
И такою, оказывается, была бунинская Москва!..
Правда, это написано уже в эмиграции, в книге "Между серпом и молотом" , в 1930-м. Какое еще могло у него быть отношение к "серпу и молоту" , к "казармам имени Баумана" , кроме того, которое было?..
ГОСПОДИН ИЗ САН - ФРАНЦИСКО
Русский писатель - всегда европеец. Просто образованный человек не может не быть европейцем, не втянуть в себя мировой культуры. Если мы только поглядываем и подглядываем в прорубленное Петром окно, то Европа-то влезла через него к нам целиком. Светское общество всегда с детских лет лопотало по-французски, книги читали французские, немецкие, английские, журналы тоже выписывали. Что уж говорить об учителях, гувернерах, гувернантках! Молодые люди ехали учиться в Германию и Францию - Гейдельберг, Кенигсберг и Сорбонна были столь же доступны, как свои университеты, от Петербургского до Казанского. На театре сплошь ставили французов и англичан. Лечиться ездили на воды, путешествовали, где хотели. Художники не обходились без Италии и Парижа. Полтовчанин Гоголь "Мертвые души" писал в Риме, Достоевский не вылезал из Германии, Герцен - из Лондона, его "Колокол" тайно провозили через таможни так же, как сто лет спустя провозили Синявского и "Архипелаг ГУЛАГ". Все знали о Французской революции. Потом о социализме. А Польша? Польское восстание 1831 года нанесло николаевской России не меньший удар, чем потом Гданьская верфь и "Солидарность" режиму советскому. Русский интеллигент не глядел на Монголию или Китай, но о делах европейских всегда был осведомлен, наслышан - от моды на сюртук или коляску до моды на идеи и революции. Пушкина не выпустили за границу, как он ни рвался, но воображением своим он достигал и Испании, и Англии, и даже Соединенных Штатов - и, кстати, первые стихи напечатал не в каком-нибудь журнале, а в "Вестнике Европы" . Вечный спор западников и славянофилов всегда кончался не в пользу последних: общество все равно глядело на Европу и у нее училось, а не в Костроме или в Самаре.
Бродяжничество в натуре художника, в крови: о, прелесть этих юношеских скитаний! Беспечно ехать незнамо куда, повинуясь одному своему зову, просто географическому названию или провожая друга, а то, увлекшись мимолетным женским личиком, вскочить в вагон и оказаться наутро уже в Питере, в Риге, еще где. Выпить в буфете вокзальном с офицерами-моряками и - с ними - уже в Севастополе: Примбуль, Малахов курган, Херсонес, Балаклава. А дальше - Крым: чуть не пешком, на ослике татарском, на волах - как выйдет - Бахчисарай, Яйла, Байдарские ворота и море, море наконец, господа хорошие! Ялта, Мисхор, Ореанда, Массандра, настоящий херес и настоящий брют!.. А куда ваш пароход? На Одессу?.. Когда?.. Уже отходите?.. А что, не махнуть ли в Одессу?.. Одесса, порт, лестница, привет Александру Сергеевичу!.. В трамвае, по дороге на Большой Фонтан, некая милая дамочка, нерусская, ловко складывающая легкие фразы, оказалась женой какого-то писателя... Оставайтесь, можете у нас переночевать... А то еще можно в приморской степи выйти пешком на цыганский костер, зацепиться взглядом за черные веселые девичьи глаза, тоже заночевать прямо на земле, на сене, завернувшись снизу и сверху в воняющий паленой шерстью старый тулуп... А Киев! Днепр! Целоваться, сидя на Владимирской горке в бурьяне с Лидой Ващук или как уж ее звали!.. А там, далее, Канев, могила Кобзаря, оказывается, какой хороший поэт был Тарас Шевченко! И уж какая судьбина выпала, горькая жизнь-невзгода... Мир вокруг огромен, надо поехать к пирамидам или в Палестину, Святую землю, - все увидеть, оглядеть своими глазами.
У Бунина была страсть к путешествиям, бродяжничеству всю жизнь. Должно быть, еще с юношеских прогулок пешком или верхом по окрестным полям, лесам, селам вошла в него тяга к свободному и одинокому движению, возбужденно-обостренному вглядыванию в привычное, наблюдению за всякой мелочью и фиксации ее в себе, обрисовке словом. Путешествия - страсть к новым местам, приключениям, городам, незнакомым еще людям, природе, стихиям - грозе, буре, метели, желание все испытать, быть тем и другим, подобно артисту, в разных ролях быть охотником и дичью, играя порою и самою жизнью, - " есть упоение в бою и бездны мрачной на краю" , покорять пространства, стихии, противников, женщин, целое общество, быть жадным, устремленным, отважным, гореть. В пути, у окошка, особенно хорошо сочиняется, проверяется задуманное, повторяется. Остаешься один на один с собою, с любимой думой, горы, поля, леса, деревни, лошаденки, огни, облака, закаты - все мимо, мимо, но присутствует и действует, точно музыка. Вот так, должно быть, путешествовали Пушкин, Байрон, Лермонтов, молодой Толстой. "А горы! - говорит Оленин в "Казаках" .- А горы!.."
Иван Алексеевич путешествовал в Италии, Турции, на Балканах в Греции, Палестине, Алжире, Тунисе, он добирался до Индии, до Цейлона. Любил пароходы, порты, острова, океан, новые моря и новые земли. Конечно, он видел, как расслоен, разителен контрастами своими современный мир, как по-разному живут в нем разные люди. Принято считать, что никогда не затрагивали его социальные проблемы, политика, общественная борьба. Он и сам откровенно признавался : " Я не касался в своих произведениях политической и общественной злободневности, я не принадлежал ни к одной литературной школе, не называл себя ни декадентом, ни символистом, ни романтиком, ни реалистом, а меж тем судьба русского писателя за последние десятилетия часто зависела от того, находится ли он в борьбе с существующим государственным строем, вышел ли он из "народа" , был ли он в тюрьме, в ссылке, или же от его участия в той "литературной революции" , которая - в большей части из-за подражания Западной Европе - столь шумно подделывалась в эти годы среди быстро развивающейся в России городской жизни, ее новых критиков и новых читателей из молодой буржуазии и молодого пролетариата. Кроме того, я мало вращался в литературной среде. Я много жил в деревне, много путешествовал по России и за границей... Я, как сказал Саади, стремился обозреть лицо мира и оставить в нем "чекан души своей" , меня занимали вопросы психологические, религиозные, исторические" .
В 1915 году Ивану Алексеевичу Бунину уже сорок пять лет. Он бодр, изящен, живет напряженной и внешней, и внутренней жизнью. В мире идет война, Россия ее на глазах проигрывает, миллионы людей гибнут, страдают, но никто из рядовых, простых российских граждан ничего, как у нас водится, поделать не может. Бунин говорит, беседуя с родственником своим Пушешниковым (это их Васильевское, Глотово, Пушешниковых): "Я - писатель, а какое значение имеет мой голос? Совершенно никакого. Говорят все эти Брианы, Милюковы, а мы ровно ничего не значим. Миллионы народа они гонят на убой, а мы можем только возмущаться, не больше. Древнее рабство? Сейчас рабство такое, по сравнению с которым рабство - сущий пустяк" . Бунин редактировал свое собрание сочинений, писал стихи и рассказы, весной вышла его новая книга "Чаша жизни" . Он бывает в Петербурге, встречается с Горьким, Чуковским, Репиным. Он перечитывает Тургенева - " Дворянское гнездо" - и остается недоволен, хотя любит и чтит Тургенева всю жизнь. И как-то в городской суматохе, в Москве, в витрине книжного магазина случайно видит обложку книги Томаса Манна "Смерть в Венеции" - название дало "затем, уже в Орловщине, толчок ассоциативному движению мысли" , он вспомнил о внезапной смерти какого-то американца на Капри и тотчас решил написать "Смерть на Капри" , что и сделал в четыре дня.
В дневнике осталась запись:
" 14 - 19 августа писал рассказ "Господин из Сан-Франциско" . Плакал, пиша конец. ...И Сан-Франциско, и все прочее (кроме того, что какой-то американец действительно умер после обеда в "Квисисане" ) я выдумал" .
Выдумывал и сам плакал, пиша конец!.. Вот вам и привет опять от Александра Сергеевича, родника нашей литературы: "Над вымыслом слезами обольюсь..."
Впоследствии Бунин множество раз редактировал рассказ, сокращал, чистил, в целом работы выйдет поболее, чем в четыре дня. Но, я уже говорил, он приучил, научил себя писать рассказы, как стихи, вдруг, единым выливом, разом, и даже этот, весьма густой, плотный, а развести, как бульон, кипяточком, то и огромным окажется, целой повестью, - все-таки он сжат кулаком и бьет кулаком, этот удивительный, один из самых знаменитых в мире рассказов, переведенный на все человеческие языки и всем известный.
собственной мысли, - все здесь явилось в совершенном, законченном виде.
Все возбуждение от современной жизни, от зрелища всего мира вложено в описание могучего корабля " Атлантиды" (похожего на "Титаник" ), идущего из Нового Света в Европу. Ледяная пурга, зима, океан, шторм - ничто не страшно пароходу, "похожему на громадный отель со всеми удобствами - с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой" , кажется, пароход есть символ всего мира, цивилизации ХХ века, машинной, высокотехничной, с расслоенным, разъятым человечеством - от кочегаров, обливающихся по_том у страшных, адских машин корабля в его утробе, до утопающей в роскоши и удобствах жизни публики первых классов, вплоть до самого 58-летнего господина из Сан-Франциско, богача, который "только что приступил к жизни" . " До той поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее" .
О, это бунинское будущее! Неведомое время, в которое он никогда не верит, потому что знает о единстве Времени, о поре древности, которая может быть (и есть) столь же наглядна, как сегодня, вчера. Завтра - неведомо, непредсказуемо. Вся роскошь и счастье путешествия сквозь ледяную океанскую бурю на безопасном, роскошном корабле - миниатюрном земном мире, несущемся в ледяной пустоте космоса. Все эти бунинские скупые, сдержанные и емкие описания корабля читаешь с чувством художественного наслаждения и понимаешь, как ему самому все это нравилось, каждая мелочь, каждая фигура - хотя бы дочери господина, эти почти религиозные ритуалы завтраков, обедов, ужинов, прогулок, а затем остров Капри, где господин из Сан-Франциско высадился, гостиницы, - конечно же, безусловно, это все личные впечатления, воспоминания самого писателя, так много бывавшего на Капри. "На этом острове две тысячи лет тому назад жил человек, несказанно мерзкий в удовлетворении своей похоти и почему-то имевший власть над миллионами людей, наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры, и человечество навеки запомнило его, и многие, многие со всего света съезжаются смотреть на остатки того каменного дома, где жил он на одном из самых крутых подъемов острова" .
Зачем-то о римском тиране Тиберии вспоминает автор - зачем? О роскоши и разврате, о рабстве, и патрицианском блаженстве, и духовно нищей старости, приведших великий Рим к падению. Для чего?..
Господин из Сан-Франциско делает, что и как хочет, он достиг своего ожидавшегося им будущего, счастливого плавания на этом пароходе и туда, куда мечтал.
И что же? Что же?.. Подготовка к изысканному обеду в отеле, описание одевания к нему, затем послеобеденная роскошная сигара, уютная, тихая и светлая читальня, газета в глубоком кожаном кресле... И что же?.. И все. "Хозяин метался от одного гостя к другому, пытаясь задержать бегущих и успокоить их поспешными заверениями, что это так, пустяк, маленький обморок с одним господином из Сан-Франциско... Но никто его не слушал, многие видели, как лакеи и коридорные срывали с этого господина галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то бальные башмаки с черных шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный... Когда его торопливо внесли и положили на кровать в сорок третий номер - самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный, в конце нижнего коридора, - прибежала его дочь, с распущенными волосами, с обнаженной грудью, поднятой корсетом, потом большая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был круглый от ужаса... Но тут он уже и головой перестал мотать" .
Человека уже, по сути, нет, а ложь, условности и "порядок" , чтоб все, как надо, еще обступают его: хозяин, лакеи, гости, обед, сами части его костюма, эти распущенные волосы и корсет дочери.
Смерть, господа, смерть стоит и склонилась над каждым, стиснутыми словами кричит нам писатель, а что ж вы-то? Чем заняты? Ведь все тщета и суета сует перед зраком госпожи Смерти.
Это глобально-символический, мощный рассказ, потрясавший потом много лет тысячи читателей, не мог не быть и глубоко личным: писатель не может не побывать в момент творчества своим персонажем и не испытать прежде описания того, что испытывает персонаж. Бунин уже слишком много сам думал о смерти к этому 15-му году, слишком много понял в жизни и смерти. Это его личное передается нам и так сжимает нам сердце.
Мало того, что он вспоминает тирана Тиберия и тщету всех богатств, власти и соблазнов мира и что в конце рассказа является сам Дьявол, но явлена и Богородица: " ... над дорогой, в гроте скалистой стены Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод, матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и блаженным обителям трижды благословенного сына ее. Они обнажили головы - и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной..."
домой, в могилу, на берега Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с неделю пространствовав из одного портового сарая в другой, оно снова попало на тот же самый знаменитый корабль, на котором так еще недавно, с таким почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых - глубоко опустили в просмоленном гробе в черный трюм. И опять, опять пошел корабль в свой далекий морской путь" .
" У вас есть чувство корабля !" - восклицал Бальмонт, хваля Бунину рассказ.
Можно добавить, что точно так же было у Бунина и чувство поезда, вокзала, телеги, коня, дороги вообще. А чувство океана, неба? Если возможны такие отдельно-особые чувства. Впрочем, возможно, конечно, как и особое чувство, пристрастие к солнцу, отмеченное еще в "скорпионском" гороскопе.
Но далее.
" Ночью плыл он мимо острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшиеся в темном море, для того, кто смотрел на них с острова. Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь" .
" Был он и на другую, и на третью ночь - опять среди бешеной вьюги, проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем" .
И снова схватывает автор точные и сочные детали корабля, его адского чрева, и настойчиво возвращается опять к царящему на нем празднику, но капает туда всего одну, однако полную печали каплю-деталь, окрашивающую весь розово-искрящийся раствор дегтярно-сумрачным оттенком: "И опять мучительно извивалась и порой судорожно сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых возлюбленных: грешно-скромная девушка с опущенными ресницами, с невинной прической, и рослый молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке - красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал, ни того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу..."
Опять ложь, господа! Опять детская преступная беспечность, незнание истины, пустые надежды. На что? - позвольте спросить.- На кого?..
Бунин не мог не понимать - видел и понимал, что весь привычный, прежний мир, все, им любимое, свое, его Россия со всем ее укладом, историей, народом, царством, - все движется в пасть к Дьяволу. Он так ощущал, так кожей чувствовал сгущение беды в воздухе, что иначе не мог выразить себя, как в жестких, жестоких рассказах в основном о русской деревне, и самых печальных стихах. Все почти стихи 1916 года - многие Бунин отдал в новый журнал Горького "Летопись" - пронзительно-печальны, горьки, безотрадны.
варка Ночуют старые сычи, Днем в тополях орут грачи, Но тишина так глубока, Как будто в мире нет людей... Мелеет теплая река, В степи желтеет море ржей... А он летит - хрипят бока, И пена льется с языка. Летит стрелою через двор, И через сад, и дальше, в степь, Кровав и мутен ярый взор, Оскален клык, на шее цепь... Помилуй бог, спаси Христос, Сорвался пес, взбесился пес! Вот рожь горит, зерно течет, Да кто же будет жать, вязать? Вот дым валит, набат гудет, Да кто ж решится заливать? Вот встанет бесноватых рать И, как Мамай, всю Русь пройдет... Но пусто в мире - кто спасет? Но бога нет - кому карать?
Это называется "Канун".
А вот "Дедушка в молодости" , год тоже 16-й:
Вот этот дом, сто лет тому назад, Был полон предками моими, И было утро, солнце, зелень, сад, Роса, цветы, а он глядел живыми Сплошь темными глазами в зеркала Богатой спальни деревенской На свой камзол, на красоту чела Изысканно, с заботливостью женской Напудрен рисом, надушен, Меж тем как пахло жаркою крапивой Из-под окна открытого, и звон, Торжественный и празднично-счастливый, Напоминал, что в должный срок Пойдет он по аллеям, где струится С полей нагретый солнцем ветерок И золотистый цвет дробится В тени раскидистых берез, Где на куртинах диких роз, В блаженстве ослепительного блеска, Впивают пчелы теплый мед, Где иволга так вскрикивает резко, То окариною поет, А вдалеке, за валом сада, Спешит народ, а краше всех - она, Стройна, нарядна и скромна, С огнем потупленного взгляда.
Все те же знакомые бунинские мотивы, тот же Бунин. Однако не совсем, в других стихах этой поры - о Востоке, Орде, на мотивы фольклора, истории, религии - открытый пессимизм, печаль, предчувствие беды.
и человецы без числа. И птицы падаху мертвы на кровли. Бысть в оны дни: Святой своим наготствующим телом От той зимы безмерно пострада. Единожды он нощию прииде Ко храминам убогих и хоте Согретися у них, но ощутивши Приход его, инии затворяху Дверь перед ним, инии же его Бияху и кричаще: - Прочь отсюда Отыде прочь, Юроде! - Он в угле Псов обрете на снеге и соломе, И ляже посреде их, но бегоша Те пси его. И возвратися паки Святой в притвор церковный и сиде, Согнуся и трясыйся и отчаяв Спасение себе.- Благословенно Господне имя ! Пси и человецы - Единое в свирепстве и уме.
Так кончалась эпоха.
Так начиналась другая.
Безумная громада мирового парохода, несясь сквозь ночь, вьюгу и вечный океан, двигалась к черту в пасть. "Пси и человецы" единились в свирепстве.
РУССКАЯ ПРОЗА
следуя предшественникам-образцам, по ним выверяя себя, напрягаясь всей жизнью, чтобы быть не только не хуже, но изо всех возможностей стремясь сделать шаг вперед, дальше, смелее великих предшественников.
Мы знаем: одно из первых и лучших произведений в русской прозе - " Путешествие в Арзрум" А. С. Пушкина. Пушкинский лаконизм, точность, широта взгляда и вместе с тем всегда лиризм, передача своих душевных движений и мыслей, желание изобразить увиденное как можно ярче, выпуклее, красочнее. Бог русского писателя - правда. (Вспомним тут же Л. Н. Толстого, "Севастополь в мае" : " Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда" .) Эти слова могут быть золотом выбиты на фронтоне всего великого и великолепного здания русской литературы - от Державина с Ломоносовым, от Пушкина до Набокова и Солженицына. "Правда - всегда была, есть и будет прекрасна" . Истинно!
Пушкин пишет в "Арзруме" : "...Прошло более двух часов. Дождь не переставал. Вода ручьями лилась с моей отяжелевшей бурки и с башлыка, напитанного дождем. Наконец холодная струя начала пробираться мне за галстук, и вскоре дождь промочил меня до последней нитки. Ночь была темная; казак ехал впереди, указывая дорогу. Мы стали подниматься на горы. Между тем дождь перестал и тучи рассеялись. До Гумров оставалось верст десять. Ветер, дуя на свободе, был так силен, что в четверть часа высушил меня совершенно. Я не думал избежать горячки. Наконец я достигнул Гумров около полуночи. Казак привез меня прямо к посту. Мы остановились у палатки, куда поспешил я войти. Тут нашел я двенадцать казаков, спящих один возле другого. Мне дали место; я повалился на бурку, не чувствуя себя от усталости. В этот день проехал я 75 верст.
Я заснул как убитый...
Казаки разбудили меня на заре. Первою моею мыслью было: не лежу ли я в лихорадке. Но чувствовал, что слава Богу бодр, здоров; не было следа не только болезни, но и усталости. Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. "Что за гора?" - спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: "Это Арарат" . Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни - и врана и голубицу взлетающих, символы казни и примирения..."
Но каждый шел по-своему, каждый в конце концов находил свой стиль, писатель тем и занимается всю жизнь, что ищет и выражает себя, немало соли приходится съесть, чтобы достичь этого.
Когда иные критики писали о Бунине как о подражателе Тургенева или Чехова, он возмущался : " Да я из Гоголя !.. Из Гоголя !.."
Из Гоголя , Иван Алексеевич?
Возьмем Гоголя. " Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные, как уголь, тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска. Таковы очи у альбанки Аннунциаты. Все напоминает в ней те античные времена, когда оживлялся мрамор и блистали скульптурные резцы. Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее. Как ни поворотит она сияющий снег своего лица - образ ее весь отпечатлелся в сердце. Станет ли профилем - благородством дивным дышит профиль, и мечется красота линий, каких не создавала кисть. Обратится ли затылком с подобранными кверху чудесными волосами, показав сверкающую позади шею и красоту не виданных землею плеч, - и там она чудо! Но чудеснее всего, когда глянет она очами прямо в очи, водрузивши хлад и замирание в сердце. Полный голос ее звенит, как медь. Никакой гибкой пантере не сравниться с ней в быстроте, силе и гордости движений. Все в ней венец созданья, от плеч до античной дышащей ноги и до последнего пальчика на ее ноге. Куда ни пойдет она - уже несет с собой картину: спешит ли ввечеру к фонтану с кованой медной вазой на голове, - вся проникается чудным согласием обнимающая ее окрестность: легче уходят вдаль чудесные линии альбанских гор, синее глубина римского неба, прямей летит вверх кипарис, и красавица южных дерев, римская пинна, тонее и чище рисуется на небе своею зонтикообразною, почти плывущею на воздухе верхушкою. И все: и самый фонтан, где уже столпились в кучу на мраморных ступенях, одна выше другой, альбанские горожанки, переговаривающиеся сильными серебряными голосами, пока поочередно бьет вода звонкой алмазной дугой в подставляемые медные чаны, и самый фонтан, и самая толпа - все, кажется, для нее, чтобы ярче показать торжествующую красоту, чтобы видно было, как она предводит всем, подобно как царица предводит за собою придворный чин свой..." ( Н. Гоголь. "Рим" ).
Но не забудем еще одного классика, которого особенно любил Бунин, к кому часто обращался и даже собирался писать книгу о нем: это Лермонтов. Лермонтов!.. Любимое дитя русской литературы, мальчик, за свои краткие 27 лет вписавший огромную главу в книгу русской литературы.
Позволю одно личное воспоминание. Когда-то, в молодых своих скитаниях по Руси, по всему СССР, по любимой, душою избранной пензенской земле, проехавши город Белинский (бывш. Чембар, родина неистового Виссариона), очутился я в селе Тарханы, в знаменитом имении бабушки Лермонтова Арсеньевой. Где поэт бывал много еще мальчиком и где провел несколько дней зимой
1841 года, уже перед последним и роковым его отъездом на Кавказ. Дом-музей сохранялся в ту пору еще в пристойном виде, я обошел все комнаты, лестницы, бродил окрестностями, по аллеям, вдоль прудов, по деревне. Напитал Лермонтовым полное сердце. Там же пришлось мне и заночевать. Не забуду, как сильно ощущал я сам себя молодым Лермонтовым, понимал, кажется, про него все. И, конечно, захотел тут же написать об этом - и написал: сначала небольшой рассказ, а потом, вооружась замечательной книгой Эммы Герштейн о судьбе Лермонтова, еще и целую пьесу "После дуэли" о самых последних днях жизни поэта, о всем клубке хитросплетений вокруг него, его личности, его поэзии и прозе, там персонажами были все, начиная от проклятого фанфарона Мартынова до царя и царицы (Николай сильно не любил поэта, а царица была весьма благосклонна, что на пользу поэту тоже не пошло).
Говорю и вспоминаю об этом потому, что полагаю: Бунин наверняка так же близко, родственно, ревниво воспринимал всегда Лермонтова.
небрежно головной убор на туалет, черные волосы упали на плечи; но я не продолжаю описания: никому не интересно любоваться поблекшими прелестями, худощавой ножкой, жилистой шеею и сухими плечами, на которых обозначились красные рубцы от узкого платья, всякий, вероятно, на подобные вещи довольно насмотрелся. Лизавета Николаевна легла в постель, поставила возле себя на столик свечу и раскрыла какой-то французский роман..." (" Княгиня Лиговская" ).
Разумеется, времена меняются, в литературе, как и повсюду, бывают свои периоды, когда писатели хочешь не хочешь держатся определенных их временем законов, подвержена литература и моде, подобно архитектуре, одежде, мебели.
Я привел здесь классические отрывки, чтобы подчеркнуть: сколь зорче, стереоскопичнее, новосовременнее взгляд Бунина, выбор и отбор деталей, сколь ярче эти его: "Вошла и обняла его, вся холодная нежно-душистая, в беличьей шапочке, во всей свежести своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегося личика и ярких зеленых глаз" , или портрет Ли, словно оконтуренный вонзенными вокруг фигуры ножами: "Тонкая, длинная, в прямой черно-маслянистой каракулевой шубке и черном бархатном большом берете..." (" Генрих" ).
Более всего связывали Бунина с Чеховым, иные прямо говорили о подражании. Некий резон, конечно, был: Бунин, любя Чехова, впиваясь в каждую его новую вещь, имея содружественный и взаимно-близкий с ним взгляд на вещи, человека, общество, работая рядом в одно и то же время, насыщенное множеством проблем, которые они брали и разрабатывали весьма похоже, конечно, не мог не испытывать влияния на себя Антона Павловича. Вместе с тем писали они по-разному.
В чеховских рассказах мало бывает событий, историй. Чехов не любит фабулы: довольно самого потока жизни, а выводы читателю предлагается делать самому.
сжатости.
Принявшись приводить примеры связи Бунина с лучшими мастерами, как миновать Ивана Сергеевича Тургенева, которого Бунин также всю жизнь ощущал родственным себе, близким писателем. Случалось, правда, и раздражался, перечитывая " Дворянское гнездо" или что-нибудь еще из Тургенева.
Возьмем наугад самую классику тургеневскую - " Первую любовь" .
" ...Я воспользовался тем, что она не поднимала глаза и принялся ее рассматривать, сперва украдкой, потом все смелее и смелее. Лицо ее показалось мне еще прелестнее, чем накануне: так все в нем тонко, умно и мило. Она сидела спиной к окну, завешанному белой сторой: солнечный луч, пробиваясь сквозь эту стору, обливал мягким светом ея пушистые, золотистые волосы, ея невинную шею, покатые плечи и нежную, спокойную грудь. Я глядел на нее - и как дорога и близка становилась она мне! Мне сдавалось, что и давно-то я ее знаю, и ничего не знал и не жил до нея... На ней было темненькое, уже поношенное платье с передником: я, кажется, охотно поласкал бы каждую складку этого платья и этого передника. Кончики ея ботинок выглядывали из-под ея платья : я бы с обожанием преклонился к этим ботинкам... И вот, я сижу перед ней, - подумал я ,- я с ней познакомился... какое счастье, Боже мой! Я чуть не соскочил со стула от восторга, но только ногами поболтал, немного как ребенок, который лакомится".
Иван Сергеевич Тургенев - опытный беллетрист, автор большой и малой прозы, великий мастер. Но как тонет он в пространных описаниях, приблизительных сравнениях, не очень точных психологических характеристиках, то расплывчатых и велеричивых, то внезапно обрывающихся. Иногда и дерзости ему не хватает, при всей его смелости.
" ...В тот вечер бежали впереди гулявших маленький кадетик и большая добрая собака, - все время играя, обгоняя друг друга. А с гулявшими степенно, грациозно шла девочка-подросток с длинными руками и ногами, в клетчатом легком пальтишке, почему-то очень милом. И все усмехались - знали, отчего так бежит, так неустанно играет и притворно веселится кадетик, готовый отчаянно заплакать. Девочка тоже знала и была горда, довольна. Но глядела небрежно брезгливо" (" Первая любовь" , 1930).
Это, конечно, уже поздний, совершенно бриллиантовой прозы достигший Бунин, но все же...
Вспомним, однако, главного корифея русской прозы, гения прозы, самого упорного искателя и выразителя природы - подлинного гуру, Учителя , Льва Николаевича Толстого. Как раз в ту пору, когда начинал крепнуть молодой писатель Бунин, в 80-е годы, после "Анны Карениной" , Толстой переживает свой глубокий душевный кризис, свое недовольство "художественностью" вообще и своей личной в частности. Толстой возвращается к себе, художнику, уже совсем в новых для него произведениях: пишутся " Холстомер" , " Хозяин и работник" , " Крейцерова соната" , " Отец Сергий" .
Вот "Смерть Ивана Ильича" : "...Доктор, стоя на коленях на диване, еще что-то выстукивал, когда зашумело в дверях шелковое платье Прасковьи Федоровны и послышался ее упрек Петру, что ей не доложили о приезде доктора.
ставит ей и белизну, и пухлость, и чистоту ее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее полных жизни глаз. Он всеми силами души ненавидит ее. И прикосновение ее заставляет его страдать от прилива ненависти к ней.
Ее отношение к нему и его болезни все то же. Как доктор выработал себе отношение к больным, которое он не мог уже снять, так она выработала одно отношение к нему - то, что он не делает чего-то того, что нужно, и сам виноват, и она любовно укоряет его в этом, - и не могла уже снять этого отношения к нему. Да ведь он не слушается ! Не принимает вовремя. А главное - ложится в такое положение, которое, наверное, вредно ему - ноги кверху" .
И далее, после обеда и сборов жены в театр, на Сарру Бернар: " ...Вошла дочь, разодетая, с обнаженным телом, тем телом, которое так заставляло страдать его. А она его выставляла. Сильная, здоровая, очевидно, влюбленная и негодующая на болезнь, страдания и смерть, мешающие ее счастью.