Дневники Бунина (1918)

1918

18 января 1918. Мокрая погода. Заседание в книгоиздательстве - по обыкновению, мерзкое впечатление. Шмелев, издавший за осень штук шесть своих книг, нагло гремел против издания сборников "Слово" и против авансов (значит, главное - против меня, так как я попросил, и мне постановили выдать в прошлом заседании тысячу рублей), когда "авторам за их книги не платят полностью". Уникум сверхъестественный, такого <...>, как Шмелев, я не видывал.

С утра расстроила "Власть народа" - "Киев взят большевиками". В других газетах этого нет.

Была Маня Устинова - приглашала читать у Лосевой. Говорила про А. Толстого: "Хам, без мыла влезет где надо, прибивается к богатым" и т. д. Провожал ее. Москва так мерзка, что страшно смотреть. Вечером у Мити. Юлий рассказывал, какой ужас, какая грязь, какая матерщина в чайной у Никитских ворот, где он чай вздумал пить.

Арбат по ночам страшен. Песни, извозчики нагло, с криком несутся домой, народ идет по середине улицы, тьма в переулках, Арбат полутемен. Народ выходил из кинематографа, когда я нынче возвращался, - какой страшный плебей! Поварская темна. Теперь, местами, когда темно, город очень хорош, заграничный какой-то.

16/29 апреля. День серый, а то все время чудесная погода. Был в сберегательной кассе, лучше все выбрать, в дикарских странах банки и кассы - <нрзб.>, прежде умней были - в землю зарывали. Чиновник, жалкая <нрзб.>, в очках, весь день пьет чай за своим барьером. Уверен - очень доволен жизнью, главное - служебными часами.

Лакей лет двадцати пяти, грек или полугрек, можно - одессит, можно - пароходный лакей. Довольно высок, длинные ноги, пиджачная черная парочка, волосы черные - на косой ряд, завитком, коком, как у какого-нибудь лаборанта, надо лбом, пенсне, большой кадык, служит очень молчаливо, вечная сдержанность, вечное мысленное пожимание плечом - "что ж, делать нечего, будем лакеем!". Может стать преступником.

Одесса, весна, часов двенадцать ночи, чистая, пустая уже улица - приятно идти. Свежая зелень каштанов, в ней - фонари. Еврей, небольшой, кругленький, довольно приятный даже, идет, снял шляпу. Превосходное расположение духа. Был в гостях, там в гостиной на четвертом этаже, с отворенной на балкон дверью, пела молодая женщина с большой грудью. Гостиная тесная, противная, мерзкие картины в тяжелых багетах, атласные пуфы и т. д. <нрзб.> В "Парус" (для альманаха) послал (уже недели две тому назад): "Золотыми цветут остриями...", "Просыпаюсь в полумраке...", "Этот старый погост...", "Стали дымом...", "Тает, сияет...", "Что впереди" и "Мы рядом шли...".

12 ч. ночи 17/30 апреля. Утром отвратительное ощущение - ходил в Лионский кредит, в сейф за чековой книжкой. Со зла взял из ящика все - черновики, письма, столовое серебро и т. д. - оставил только бумагу в 500 р. - кажется, военный заем. Скандал - у Глобы пропало кольцо бриллиантовое ценой тысяч в десять. Хам, который его, очевидно, украл, - начальство от большевиков, ужасно орал и все твердил одно: если бы оно тут было, то оно бы и было тут.

Москву украшают. Непередаваемое впечатление - какой цинизм, какое <...> издевательство над этим скотом - русским народом! Это этот-то народ, дикарь, свинья грязная, кровавая, ленивая, презираемая ныне всем миром, будет праздновать интернационалистический праздник! А это хамское, несказанно-нелепое и подлое стаскивание Скобелева! Сволокли, повалили статую вниз лицом на грузовик... И как раз нынче известие о взятии турками Карса! А завтра, в день предания Христа - торжество предателей России!

этим стаскиванием памятников очень много. (Да какой там черт, это наше возмущение!) "Немцы (или турки) приказали стащить!" Домовый комитет наш трусит, - ищет красной материи на флаги, боится, что не исполнит приказания "праздновать" и пострадает. И во всей Москве так. Будь проклят день моего рождения в этой проклятой стране!

А Айхенвальд - да и не один он - всерьез толкует о таком ничтожнейшем событии, как то, что Андрей Белый и Блок, "нежный рыцарь Прекрасной Дамы", стали большевиками! Подумаешь, важность какая, чем стали или не стали два сукина сына, два набитых дурака!

1 мая, 12 ч. дня. С утра серо, холодно. Сейчас проглядывает и тает солнце. Чудовищно-скоткие подробности поведения Дыбенко (началось его дело). Идиотски-риторические вопли Андрея Белого в "Жизни" по поводу 1-го мая. Вообще газета эта верх пошлости и бесстыдства. А меж тем в ней чуть не все наши знаменитости. Негодяи!

Везет им! День очень хороший, солнечный, хотя сильно прохладный. Выходил, был на Арбатской площади, на Никитской. Город довольно чист и очень довольно пуст. Оживления в толпе, на лицах нет. Был Цетлин (Мих. Осип. - 1-51-88), приглашал в эсеровскую газету (Бунаков, Вишняк и т. д.). Литературный отдел все тоже очень сплачивающаяся за последнее время <...> компания - Гершензон, Шестов, Эренбург, В. Инбер и т. д. Дал согласие - что делать! Где же печататься, чем жить? Спрашиваю: "Отчего нет Бальмонта?" - "Да он, видите ли, настроен очень антисоциалистически".

2/19мая, 11 ч. вчера. Воротился в десять от Юлия. Фонарей нет - зато вчера праздновали - горели до двенадцати, против всякого обыкновения. Темно на Арбате, на площади - на Поварской-то всегда с десяти темно. Противно бешенство хрюкающих автомобилей, на площади костерчик вдали, грохот телег ломовых - в темноте не тот, что при огне. Дома высоки.

День прохладный, но теплый, солнце, облака. В двенадцать был в книгоиздательстве - Клестов говорит, что они хотят отменить торговлю - всякую <...>. Потом - к Фриче! Узнать о заграничных паспортах. Нет приема. Сказал, чтобы сказали мою фамилию, - моментально принял. Сперва хотел держаться официально - смущение скрываемое. Я повел себя проще. Стал улыбаться, смелей говорить. Обещал всяческое содействие. Можно и в Японию, "можно скоро будет, думаю, через Финляндию, тоже и в Германию...".

Два раза был в "Новой жизни" на Знаменке. "Это помещение занято редакцией "Новой жизни" по постановлению такого-то комиссариата" - это на дверях. Однако, когда я был там в пять часов, их, оказывается, хотят "вышибать" латыши. "Могут и стрелять - от латышей всего можно ждать". Когда выходил - бешеный автомобиль к их дверям, солдаты, винтовки. В редакции барышня-еврейка, потом Моисей Яковлевич (смесь кавказца с евреем), еще какой-то грязный тощий еврей (не Авилов ли?), Базаров - плебейского вида остолоп, Суханов. У Фриче все служащие тоже евреи.

В шестом <часу> был с Верой у Коган. Коган перековал язычок - уже ругает большевиков. Бессовестный!.. Лариса вышла за Альтрозера.

Надежда Алексеевна была в "Метрополе" у Рейснеров. Рейснеры будто бы все стараются держаться аристократами, старик будто бы барон и т. д.

Идя к Коганам, развернул "Вечернюю жизнь" - взята Феодосия! Севастополь "в критическом положении". Каково! Взят Карс, Батум, Ардаган, а по Поварской нынче автомобиль с турецким флагом! Что за адская чепуха! Что за народ мы, будь он трижды и миллион раз проклят!

Митя был на Красной площади. Народ, солдаты стреляют, разгоняют. Народ волнуется, толпится против башни, на которой вчера завесили кумачом икону, а кумач на месте иконы истлел, исчезал, вываливался. Чудо!

4 мая (21 апреля). Великая суббота. Интеллигенты - даже из купцов - никогда не упускали случая похвастаться, что пострадали за студенческие беспорядки и т. п.

12 ч. 45 м. ночи. Вчера были с Колей против Никольских ворот. Народ смотрит на них с Никольской, кучка стоит на углу Музея. Мы стояли там. Одни - "чудо", другие его отрицают: гнусный солдат латыш, отвратное животное еврей студент, технолог, что ли; в кучке этой еще несколько (безмолвствующих, видимо, желающих понять "как дело") евреев. Меня назвали "чиновником старого режима" за то, что я сказал студенту, что нечего ему, нерусскому, тут быть. Потом суматоха - солдаты погнали в шею какого-то купца. Студент кричал на меня: "Николаевщиной пахнет!" - науськивал на меня. Злоба, боль. Чувства самые черносотенные.

В шесть у Ушаковой. Она рассказывала, что в Киеве офицерам прибивали гвоздями погоны.

Сегодня опять 37 - я почти всю зиму болел в этой яме. Боже, Господи, какая зима! И совершенно некуда деться!

Немцы мордуют раду. "Самостийность", кажется, им уже не нужна больше. Чувство острого злорадства.

Вчера от Ушаковой зашел в церковь на Молчановке - "Никола на курьей ношке". Красота этого еще уцелевшего островка среди моря скотов и убийц, красота мотивов, слов дивных, живого золота дрожащих огоньков свечных, траурных риз - всего того дивного, что все-таки создала человеческая душа и чем жива она - единственно этим! - так поразила, что я плакал - ужасно, горько и сладко!

На улицах - полная тьма. Хоть бы один фонарь дали, мерзавцы! А 1-го мая велели жечь огонь до 12 ч. ночи.

А в Кремль нельзя. Окопались <...> Тр... пропустил только пятьсот - избранных - да и то велел не шататься возле церквей. "Пришли молиться, так молитесь!"

О, Господи, неужели не будет за это, за эту кровавую обиду, ничего?! О какая у меня нестерпимая боль и злоба к этим Клестовым, Троцким, матросам.

Матрос убил сестру милосердия - "со скуки" (нынешний номер подлейшей газеты "Жизнь").

У светлой заутрени Толстой с женой. В руках - рублевые свечи. Как у него все рассчитано! Нельзя дешевле. "Граф прихожанин"! Стоит точно в парике в своих прямых бурых волосах a la мужик.

Нынче шла крупа. Весь день дома.

Пасхальные номера газет - верх убожества.

Какой напев нынче "Волною морскою...". Нежная гордость, что Господь покарал "гонителя-мучителя", скромная радость, грусть...

5 мая (22 апреля) 1918 г. Плохие писатели почти всегда кончают рассказ лирически, восклицанием и многоточием.

Как дик культ Пушкина у поэтов новых и новейших, у этих плебеев, дураков, бестактных, лживых - в каждой черте своей диаметрально противоположных Пушкину. И что они могли сказать о нем, кроме "солнечный" и тому подобных пошлостей! А ведь сколько говорят!

Светлый день, а я все думаю о народе, о разбойниках мужиках, убийцах Духонина, Кокошкина, Стрельцовой. Нет, надо бы до гробовой доски не поднимать глаз на этих скотов!

Вместо Немецкой улицы - исторического, давнего названия - улица Баумана! О! И этого простить нельзя!

Прошлую ночь заснул в пять часов утра.

7мая (24 апреля). Вечером на первый день у Зои (сперва у Каменских) очень напился. Как только дошел - как отрубило - с этого момента ничего не помню. Очнулся в пять утра. Весь день очень страдал - сердце. Нельзя, нельзя уже так пить.

От Каменских шли мимо памятника Александру III. У него отбили нос. Кучка народа, споры - диаметрально противоположные мнения. Много озлобленных против большевиков. (Я шел к Каменским - вслух ругал засевших в запертом Кремле - проходящие - из народа - горячо подхватывают.) И тут - самый мерзкий и битый дурак - студент <...>.

Вчера у Чулковых. Койранские, Щепкина-Куперник (очень, очень приятна, - что значит прежнее литературное поколение!). Все нездоровилось - все около 37 - погибаю в этом подвале у Муромцевых - а деться буквально некуда! Всю зиму всю голову сломал - куда бы уехать! Нынче с утра опять почти 37. К вечеру нынче чувствую себя лучше. Холод на дворе, у меня холод как в могиле.

всюду - несказанные!

Опять слухи: в Петербурге - бунт, в Киеве уже монархия.

Перечитал "Записную книжку" Чехова. Сколько чепухи, нелепых фамилий сколько записано - и вовсе не смешных и не типичных - и какие все сюжеты! Все выкапывал человеческие мерзости! Противная эта склонность у него несомненно была.

8мая (25 апреля). День большого беспрерывного волнения: переворот на Украине ("Экстренный выпуск "Известий"). Прочли этот выпуск с Колей у Юлия. Радость, злорадство острое.

Светлый холодный день.

У нас было много народу (наша "Среда"). Масса слухов: Мирбах требует выгнать латышей, Мирбах отзывается, на его место - фон Тирпиц (Мирбах слаб!) и т. д.

9 мая (26 апреля). Самый лучший, необходимый паспорт, и теперь еще выдаваемый газетами общественному деятелю: он верил... он верит... я верю в светлое будущее России, "в революцию" и т. д.

Светлый холодный день. С утра все время - чтение газет. В пять на обед к Пашуканису (изд. "Мусагет").

Художник Ульянов, Бальмонт, Белый, Зоя, Лид. Ив. Некрасова, Вера, я, муж Лидии Ивановны.

Сперва все время мой спор с Андреем Белым. Он вывертывается, по-моему, отрекаясь от большевиков, болтая мутно все одно, смысл чего: из этой грязи и крови родится нечто божественное - и т. д. При встречах он, впрочем, всегда симпатичен. Бальмонт был разумен, прост.

10 мая (нов. стиля). Серый, очень холодный день.

Был <нрзб.>, просил участвовать в "Палестинском вечере", был Цетлин - просит рассказ в свою газету ("Возрождение"),

Звонил из типографии Левинсон метранпаж. Спрашиваю: "Кто говорит?" Отвечает: "С вами говорит товарищ Морозов". Боже мой, сам себя называет "товарищем" - чего же ждать от этой "демократии"!

13 мая. Позавчера почти весь номер "Новой жизни" - травля кадетов. Горького статья особенно - нечто выдающееся по глупости, низости, наглости, злобе.

Все дни - слух, слух - и у всех страстное ожидание переворота на манер киевского.

Вчера "Среда". Читал Лидин ("Олень"), стихи - Ходасевича и Копылова <...> Эренбург, Соболь - все наглеет. Эренбург опять стал задевать меня - пшютовским, развязным, задирчивым тоном. Шкляр - "страстную" речь по этому поводу. Я сказал: "Да, это надо бросить!" Начался скандал. Толстой злой на меня за "Элиту", на их стороне. "Эренбург - большой поэт". А как он три месяца тому назад, после чтения стихов Эренбургом, ругал Эренбурга <...>!

Нынче говорил на углу с газетчиком и еще <с> кем-то из народа. Бесполезно! В голове тьма, путаница самых противоположных вещей, в сердце - только корысть, материальное. "У Николая четырнадцать миллиардов золотом, вот он и нанимает белогвардейцев".

Клестов говорит, что б<ольшевики> решили <начать> ужаснейший террор против "кадетов".

14/1 мая. Утром в десять, когда я еще в постели, - Арсик - плачет - умерла Варвара Владимировна.

Весь день и в момент этого известия у меня никаких чувств по поводу этого известия. Как это дико! Ведь какую роль она сыграла в моей жизни! И давно ли это было - она, молоденькая, мы приехали с ней в Полтаву... Ехали - в Харькове на вокзале поцеловала у меня руку и... (На этом автограф обрывается. - А. Б.).

25 мая 1918 г. (старый стиль)

11 часов утра (по "нов [ому] времени"), Орша.

Вдоль полотна ж[елезной] д[ороги] дощатые шалаши, в них беженцы из России, возвращающиеся на родину, на Украину.

Мы третий день в пути. В Москве приехали на Савеловский вокзал в 3 ч. дня, 23-го, провожал Юлий, простившийся с нами на подъезде. В поезд сели только в 7 ч.- раньше отправляли "пролетарских" детей на каникулы в Саратовскую губ.- затеи Луначарского. С Сав. вокзала мы тронулись только в час ночи, а с Александровского - в 3 ч. Спать пошли только в 4 - до того сидели с доктором этого санитарного поезда, пили тминную водку. В Вязьме были в 3 ч. 24 мая и стояли там до вечера. В Смоленск прибыли рано утром 25-го, откуда тронулись

в 5 утра. В Орше стоим уже 3 часа, не зная, когда поедем дальше.

26 мая.

Двинулись в 11 ч. 20 м. утра. В 12 ч. без 10 м. мы на "немецкой" Орше - за границей. Ян со слезами сказал: "Никогда не переезжал с таким чувством границы! Весь дрожу! Неужели наконец я избавился от власти этого скотского народа!" Болезненно счастлив был, когда немец дал в морду какому-то большевику, вздумавшему что-то сделать еще по-большевицки.

Время здесь уже нормальное.

Немецкий пост, купил у немцев бутылочку кюммеля. За завтраком и обедом у нас в поезде был помощник коменданта станции, немец 23 лет.

Едем на Жлобин.

27 мая (9 июня). Воскресенье.

<б. д.>

Лето, восемнадцатый год, Киев.

Жаркий летний день на Днепре. На песчаных полях против Подола черно от купающихся. Их всё перевозят туда бойкие катерки. Крупные белые облака, блеск воды, немолчный визг, смех, крик женщин - бросаются в воду, бьют ногами, заголяясь в разноцветных рубашках, намокших и вздувающихся пузырями. Искупавшиеся жгут на песке у воды костры, едят привезенную с собой в сальной бумаге колбасу, ветчину. А дальше, у одной из этих мелей, тихо покачивается в воде, среди гнилой травы, раздувшийся труп в черном костюме. Туловище полулежит навзничь на бережку, нижняя часть тела, уходящая в воду, все качается - и все шевелится равномерно выплывающий и спадающий вялый белый бурак в расстегнутых штанах. И закусывающие женщины резко, с хохотом вскрикивают, глядя на него.

15/28 дача Шишкиной (под Одессой).

Пятый час, ветер прохладный и приятный, с моря. За воротами стоит ландо, пара вороных лошадей - приехал хозяин дачи, ему дал этих лошадей приятель, содержатель бюро похоронных процессий - кучер так и сказал - "это ландо из погребальной конторы". Кучер с крашеной бородой.

Сегодня уехал Нилус. Завтра с нами селится Кипен.¹⁴⁴