VI
- Была ли в его жизни хоть одна большая любовь? -
Думаю, что нет.
"Любовь, - писал он в своей записной книжке, - это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь".
(Примечание В. Н. Буниной: Эти строки напечатаны Иваном Алексеевичем в десятом томе полного собрания сочинений, изданных "Петрополисом" в 1935 году. В 1953 году Иван Алексеевич в том же томе, на странице 237, красным карандашом, отметив слова "Была ли в его жизни хоть одна большая любовь? Думаю, что нет", на нижнем поле страницы твердым почерком написал:
"Нет, была. К Авиловой").
* * *
Воспоминания Авиловой, написанные с большим блеском, волнением, редкой талантливостью и необыкновенным тактом, были для меня открытием.
Я хорошо знал Лидию Алексеевну, отличительными чертами которой были правдивость, ум, талантливость, застенчивость и редкое чувство юмора даже над самой собой.
Прочтя ее воспоминания, я и на Чехова взглянул иначе, кое-что по-новому мне в нем приоткрылось.
Я и не подозревал о тех отношениях, какие существовали между ними.
* * *
А ведь до сих пор многие думают, что Чехов никогда не испытал большого чувства.
Так думал когда-то и я.
Теперь же я твердо скажу: испытал! Испытал к Лидии Алексеевне Авиловой.
* * *
Чувствую, что некоторые спросят: а можно ли всецело доверять ее воспоминаниям?
Лидия Алексеевна была необыкновенно правдива. Она не скрыла даже тех отрицательных замечаний, которые делал Чехов по поводу ее писаний, как и замечаний о ней самой. Редкая женщина!
* * *
А сколько лет она молчала. Ни одним словом не намекнула при жизни (ведь я с ней встречался) о своей любви.
Ее воспоминания напечатаны через десять лет после ее смерти.
* * *
Прочел я и предисловие к этому сборнику какого-то Котова и удивился его тупости. Он пишет:
..."При всем этом нельзя не отметить чрезмерную субъективность и односторонность автора (Авиловой! И. Б.) в освещении материала, связанного с Чеховым. Едва ли можно считать вполне достоверным, что свои отношения к Авиловой Чехов выразил в рассказе "О любви". В действительности же в отношении Чехова к Авиловой главным образом проявляется его интерес к ней, как к писательнице, которая могла бы выступить с темой, весьма волнующей, -- "
(Примечание В. Н. Буниной: Эти строки в статье Котова Иван Алексеевич отметил двумя восклицательными знаками, нотабеной, подчеркнул синим и красным карандашом возмутившие его особенно места, а на полях синим карандашом написал:
"Какой замечательный............ писал это!").
* * *
В ней все было очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд чудесных серо-голубых глаз...
И как хороша была она в трауре, по ее рано умершему развязному мужу, всегда с противной насмешливостью относившемуся к ее литературным писаниям.
- Ну, мать, пора в постель, довольно твоего "творчества"!
И она очень смущалась этим "творчеством", - как, например, чудесно рассказывала о своем первом посещении "Вестника Европы"...
Для меня целовать ее нежную благородную руку было всегда истинно счастьем.
А вся жизнь ее поистине глубокой любви к Чехову, трагической даже и по... (набросок Ивана Алексеевича не закончен. В. Б.).
* * *
Авилова (в девичестве Страхова, родная сестра толстовца), была как раз одна из тех, что так любил Чехов, употреблявший для них слово мне всегда неприятное: "Роскошная женщина". Таких обычно называют: "русскими красавицами", "кровь с молоком" (выражение для меня несносное, ибо что может быть хуже этой смеси - "кровь и молоко"?) И когда говорят так: "русская красавица" - чаще всего относят таких женщин к купеческой красоте. Но у Авиловой не было ничего купеческого: был высокий рост, прекрасная женственность, сложение, прекрасная русая коса, но все прочее никак не купеческое, а породистое, барское. Я знал ее еще в молодости (хотя уже и тогда было у нее трое детей) и всегда восхищался ею (при всей моей склонности к другому типу: смуглому, худому, азиатскому).
* * *
Я любил с ней разговаривать, как с редкой женщиной, в ней было много юмора даже над самой собой, суждения ее были умны, в людях она разбиралась хорошо. И при всем этом она была очень застенчива, легко растеривалась, краснела...
Например, с непередаваемым юмором необыкновенно весело рассказывала она о своем первом посещении редакции толстого журнала "Вестник Европы":
"Наконец после долгих колебаний я собралась с духом и понесла свой рассказ редактору Стасюлевичу. И как на грех дверь открывает мне он сам. Я так оробела, что начала, не поздоровавшись, бормотать: "Вот... я... я Матвей... Стасюлей Матвееви... Михаил Стясюлевич... Я потому... хочу предложить вам себя..." Тут я уже так запуталась, что, не отдав рукописи, выскочила, как угорелая на улицу... Он, вероятно, принял меня за сумасшедшую..."
* * *
Первая встреча Авиловой с Чеховым произошла 24 января 1889 года.
..."Я получила записочку от сестры, - пишет Лидия Алексеевна, - "Приходи сейчас же, непременно, у нас Чехов". Сестра была замужем за редактором-издателем очень распространенной газеты "Петербургская газета". Она была много старше меня. Маленькая, белокуренькая, с большими мечтательными глазами и крошечными ручками, она всегда возбуждала во мне чувство нежности и зависти. Рядом с ней я казалась самой себе слишком румяной, высокой и полной... Кроме того, я была москвичкой и только второй год жила в Петербурге. У нее бывали многие знаменитости: артисты, художники, певцы, поэты, писатели. Я была замужем за только что окончившим студентом, занимавшим теперь должность младшего делопроизводителя департамента народного просвещения. Что было в моем прошлом? Одни несбывшиеся мечты...
Была мечта - сделаться писательницей. Я писала стихами и прозой с самого детства. Я ничего в жизни так не любила, как писать. Художественное слово было для меня силой, волшебством, и я много читала, а среди моих любимых авторов далеко не последнее место занимал Чехонте. Он печатался, между прочим, и в газете, издаваемой моим зятем, и каждый его рассказ возбуждал мой восторг. Как я плакала над Ионой, который делился своим горем со своей клячей, потому что никто больше не хотел слушать его. А у него умер сын. Только один сын у него и был и умер. И никому это не было интересно. Почему же теперь, когда Чехов это написал, всем стало интересно, и все читали и многие плакали?
"Приходи сейчас же, непременно, у нас Чехов". Я сама кормила своего сынишку Левушку, которому было уже девять месяцев, но весь вечер я могла быть свободна, так как после купанья он долго и спокойно спал, да и няня у меня была надежная.
Миша (муж) был занят, да его и не интересовало знакомство с Чеховым, и я ушла одна.
* * *
- А, девица Флора, - громко сказал Сергей Николаевич, мой зять. - Позвольте, Антон Павлович, представить вам девицу Флору. Моя воспитанница.
Чехов быстро сделал ко мне несколько шагов и с ласковой улыбкой удержал мою руку в своей. Мы глядели друг на друга, и мне казалось, что он был чем-то удивлен. Вероятно, именем Флоры. Меня Сергей Николаевич так называл за яркий цвет лица, за обилие волос, которые я иногда заплетала в две длинные, толстые косы.
Я заметила, что глаза у Чехова точно с прищипочкой, а крахмальный воротник хомутом и галстук некрасивый.
Когда я села, он опять стал ходить и продолжать свой рассказ. Я поняла, что он приехал ставить свою пьесу "Иванов", но что он очень недоволен артистами, не узнает своих героев и предчувствует, что пьеса провалится. Он признался, что настолько волнуется и огорчается, что у него показывается горлом кровь.
Вошла сестра Надя и позвала всех к ужину. Сергей Николаевич поднялся, и вслед за ним встали и все гости. Перешли в столовую. Там были накрыты два стола: один, длинный, для ужина, а другой был уставлен бутылками и закусками. Я встала в стороне у стены. Антон Павлович с тарелочкой в руке подошел ко мне и взял одну из моих кос.
- Я таких еще никогда не видал, - сказал он. А я подумала, что он обращается со мной так фамильярно только потому, что я какая-то Флора, воспитанница. Вот если бы он знал Мишу и знал бы, что у меня почти годовалый сын, тогда...
За столом мы сели рядом.
- Она тоже пописывает, - снисходительно сообщил Чехову Сергей Николаевич.
Чехов повернулся ко мне и улыбнулся.
* * *
- Вы будете на первом представлении "Иванова"? - спросил он.
- Вряд ли. Трудно будет достать билет.
- Я вам пришлю, - быстро сказал он. - Вы здесь живете? У Сергея Николаевича?
Я засмеялась.
- Наконец я могу сказать вам, что я не девица Флора и не воспитанница Сергея Николаевича. Это он так зовет меня в шутку. Я сестра Надежды Алексеевны, и, вообразите, замужем и мать семейства. И так как я кормлю, я должна спешить домой.
Сергей Николаевич услыхал, что я сказала, и закричал мне:
- Девица Флора, придут за тобой, если нужно. Мы живем в двух шагах, - объяснил он Антону Павловичу. - Сиди. Спит твой пискун. Антон Павлович, не пускайте ее.
Антон Павлович нагнулся и заглянул мне в глаза. Он сказал:
- У вас сын? Да? Как это хорошо.
Как трудно иногда объяснить и даже уловить случившееся. Да в сущности ничего и не случилось. Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как это было много. У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг на друга удивленные и обрадованные.
- Я опять сюда приду, - сказал Антон Павлович. - Мы встретимся. Дайте мне все, что вы написали или напечатали. Я все прочту очень внимательно. Согласны?
* * *
Когда я вернулась домой, Левушку уже пеленала няня, и он кряхтел и морщился, собираясь покричать.
- Взгляни на себя в зеркало, - сердито сказал он. - Раскраснелась, растрепалась. И что за манера носить косы. Хотела поразить своего Чехова. Левушка плачет, а она, мать, с беллетристами кокетничает.
Слово "беллетрист" было у Миши синонимом пустобреха. Я это знала.
- Чехов - беллетрист? - сухо спросила я.
И я почувствовала, как я потухала. Чувствовала, как безотчетная радость, так празднично осветившая весь мир, смиренно складывала крылья... Кончено. Все по-прежнему. Почему жизнь должна быть легка и прекрасна? Кто, это обещал?".
* * *
В этом году Чехов откровенно пишет о своей работе и одинокой жизни Суворину (4-го мая 1889 года из г. Сумы) так:
"... Если же из моей работы не выходит по две повести в месяц, или 10 тысяч годового дохода, то виновата не лень, а мои психо-органические свойства: для медицины я недостаточно люблю деньги, а для литературы во мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал бы сразу листа три-четыре или, увлекшись работой, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать, не совершаю я поэтому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей. Я боюсь, что в этом отношении я очень похож на Гончарова, которого я не люблю и который выше меня талантом на десять голов. Страсти мало и прибавьте к этому и такого рода психопатию: ни с того, ни с сего, вот уже два года, я разлюбил видеть свои произведения в печати, оравнодушел к рецензиям, к разговорам о литературе, к сплетням, к успехам, неуспехам, к большому гонорару - одним словом, стал дурак дураком. В душе какой-то застой. Объясняю это застоем в своей личной жизни".
* * *
Прошло три года после встречи Авиловой с Чеховым.
- Я часто вспоминала о нем, - пишет Лидия Алексеевна, - и всегда с легкой мечтательной грустью. У меня уже было трое детей: Лева, Лодя и грудная Ниночка.
* * *
В январе 1892 году Худяков праздновал двадцатилетний юбилей своей газеты.
- Торжество должно было начаться молебном, - пишет Авилова, - а затем приглашенные должны были перейти в гостиную, где был накрыт длиннейший стол для обеда. В столовой гости не поместились бы, и поэтому там все было приготовлено для церковной службы.
Из гостиной в столовую проходили вдоль балюстрады лестницы из передней. А против лестницы было вделано в стену громадное зеркало. Я встала у дверей гостиной и могла, не отражаясь сама в зеркале, видеть в нем всех, кто поднимался, до того, как они показывались на площадке. Шли мужчины и женщины, много знакомых, много незнакомых.
... И вдруг я увидела в зеркале две поднимающиеся фигуры. Я как сейчас вижу непривлекательную голову Суворина, а рядом молодое, милое лицо Чехова. Он поднял правую руку и откинул назад прядь волос. Глаза его были чуть прищурены. Они поспели к самому началу молебна. Все столпились в столовой, послышалось пение, тогда я тоже вмешалась в толпу. И, пока служили и пели, я вспоминала мою первую встречу с Антоном Павловичем, то необъяснимое и нереальное, что вдруг сблизило нас, и старалась угадать, узнает ли он меня? Вспомнит ли? Возникнет ли опять между нами та близость, которая три года назад вдруг осветила мою душу?
Мы столкнулись в толпе случайно и сейчас же радостно протянули друг другу руки.
- Я не ожидала вас видеть, - сказала я.
- А я ожидал, - ответил он, - И знаете что? Мы опять сядем рядом, как тогда. Согласны?
Мы вместе прошли в гостиную.
- Давайте выберем место?
- Бесполезно, - ответила я. - Вас посадят по чину, к сонму светил, одним словом поближе к юбиляру.
- А как было бы хорошо здесь - в уголке, у окна. Вы не находите?
- А я упрусь, - смеясь сказал Чехов. - Не поддамся.
Мы сели, смеясь и подбадривая друг друга к борьбе.
- А где же Антон Павлович? - раздался громкий вопрос Сергея Николаевича. - Антон Повлович! Позвольте вас просить...
Надя тоже искала глазами и звала. Чехов приподнялся и молча провел рукой по волосам.
- Ах, вот они где. Но и вашей даме здесь место рядом с вами. Прошу.
- Да пусть, как хотят, - неожиданно сказала Надя. - Если им там больше нравится...
Сергей Николаевич засмеялся, и нас оставили в покое.
- Видите, как хорошо, - сказал Антон Павлович, - не кажется ли вам, что когда мы встретились с вами три года назад, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки.
- Да... - нерешительно ответила я.
--... Разлука была долгая. Ведь это было не в настоящей жизни, а в какой-то давно забытой жизни?
- А что же мы были тогда друг другу? - спросил Чехов.
- Только не муж и жена, - быстро ответила я.
Мы оба рассмеялись.
- Но мы любили друг друга. Как вы думаете? Мы были молоды... И мы погибли... при кораблекрушении? - фантазировал Чехов.
- Ах, мне даже что-то вспоминается, - смеясь сказала я.
- Вот видите. Мы долго боролись с волнами. Вы держались рукой за мою шею.
- Это я от растерянности. Я плавать не умела. Значит, я вас и потопила.
- Я тоже плавать не мастер. По всей вероятности, я пошел ко дну и увлек вас с собой.
... - Встретились же мы теперь, как друзья.
- Как доверять? - удивилась я. - Но ведь вы меня потопили, а не спасли...
Антона Павловича не забывали присутствующие. Его часто окликали и обращались к нему с вопросами, с приветствиями.
- А как я вас ждала, - вдруг вспомнила я. - Еще когда жила в Москве, на Плющихе. Когда еще не была замужем.
- Почему ждали? - удивился Антон Павлович.
- А потому, что мне ужасно хотелось познакомиться с вами, а товарищ моего брата, Попов, сказал мне, что часто видит вас, что вы славный малый и не откажетесь по его просьбе прийти к нам. Но вы не пришли.
- Скажите этому вашему Попову, которого я совершенно не знаю, что он мой злейший враг, - серьезно сказал Чехов.
И мы стали говорить о Москве, о Гольцеве, о "Русской мысли".
... Стали подходить чокаться... Антон Павлович вставал, откидывал волосы, слушал, опустив глаза, похвалы и пожелания. И потом садился со вздохом облегчения.
--... Вам сколько лет? - спросил он неожиданно.
- Двадцать восемь.
- А мне тридцать два. Когда мы познакомились, нам было на три года меньше: двадцать пять и двадцать девять. Как мы были молоды.
- Мне тогда еще не было двадцати пяти, да и теперь нет двадцати восьми. В мае будет.
- А мне было тридцать два. Жалко.
- Мне муж часто напоминает, что я уже не молода, да и всегда набавляет мне года. Вот и я набавляю.
- Не молоды в двадцать семь лет?...
Стали вставать из-за стола... Я увидела Мишу, который пробирался ко мне, и сразу заметила, что он очень не в духе.
- Я еду домой. А ты?
Я сказала, что еще останусь.
- Понятно, - сказал он, но мне показалось нужным познакомить его с Чеховым.
Оба протянули друг другу руки. Я не удивилась сухому, почти враждебному выражению лица Миши, но меня удивил Чехов: сперва он будто пытался улыбнуться, но улыбка не вышла...
... А дома меня ждала гроза. Мише очень не понравилась наша оживленная беседа за столом, очень не понравилось, что мы не сели там, где нам было назначено.
* * *
Письма Антона Павловича она получала тайком, через почтовое отделение, до востребования, делала это потому, что боялась, как бы письмо не пришло в ее отсутствие и не попало бы в руки мужа в недобрый час. Но муж все же знал о переписке, так как Авилова иногда давала ему читать некоторые письма.
- Ты видишь, - говорила она, - как они мне полезны. Я пользуюсь его советами...
- Воображаю, какую ахинею ты ему пишешь. Вот что я желал бы почитать. Дай как-нибудь. Дашь?
Нет, я не дала.
* * *
Да, с воспоминаниями Авиловой биографам Чехова придется серьезно считаться.
* * *
- Расскажите мне про ваших детей - сказал Чехов. - Хороший народ. Хорошо иметь своих... иметь семью...
- Надо жениться.
- Надо жениться. Но я еще не свободен. Я не женат, но и у меня есть семья. У меня обязанности.
- А вы счастливы? - спросил он вдруг.
Меня этот вопрос застал врасплох и испугал. Я остановилась, облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.
- Счастливы? - настаивал он.
- Но что такое счастье? - растерянно заговорила я. - У меня хороший муж, хорошие дети. Любимая семья. Но разве любить - это значит быть счастливой?
... И вдруг ей сказали:
- Лидия Алексеевна. За вами прислали из дома.
- Что случилось? - вздрогнув, вскрикнула она.
- Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.
- Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните Наде. До свиданья.
Он взял мою руку.
- Не надо так волноваться. Может быть, все пустяки. С детьми бывает... Успокойтесь, умоляю вас.
Он шел со мной вниз по лестнице.
- Завтра дайте мне знать, что с мальчиком. Я зайду к Надежде Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина.
... Миша сам открыл мне дверь.
- Ничего, ничего, - смущенно заговорил он. - Он уже опять спит, и, кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать. Про тебя спросил: где мама? Видишь, мать, без тебя мы сироты.
Он пошел со мной в детскую. Никакого жара у него не было.
- А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..
- Ну, прости. Сердишься?.. А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим... Весь вечер без тебя...
"А я уже знала теперь, - пишет Авилова, - в первый раз, без всякого сомнения, определенно, ясно, я знала, что люблю Антона Павловича".
* * *
Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц - без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая.
Ее муж уехал на Кавказ, и у них в доме было тихо, спокойно и мирно.
В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости, и ее тоже пригласили. Жили Лейкины на Петербургской, в собственном доме.
Она сперва поехала в театр, кажется, на итальянскую оперу, где у Авиловых был абонимент. К Лейкиным попала довольно поздно. Ее встретила в передней Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвычайно радушная.
- А я боялась, что вы уже не приедете, - громко заговорила она, - а было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, - шепнула она, но так громко, что только переменился звук голоса, а не сила его.
- Я задержала? Кого? Что?
- Ждут, ждут...
..."Скоро позвали ужинать, - пишет Авилова. - Было всего очень много: и закусок, и еды, и водки, и вин, но больше всего шума.
Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал толстым эполетам какого-то военного и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим на свете.
Когда стали вставать из-за стола, он сказал:
- Я хочу проводить вас. Согласны?
Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядом вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехову, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:
- Готово, идите.
Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны тротуара, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ротонде, руки у меня были не свободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.
- Вот так кавалер, - крикнул Потапенко, отъезжая.
Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы поехали.
- Что это он кричал про кавалера? - спросил Чехов. - Это про меня? Но какой же я кавалер? Я - доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?
- Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.
- Не люблю я назидательного тона, - отозвался Антон Павлович. - Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...
- Как? Опять эполеты?
- Ну, вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это от того, что я не нес ваш шлейф.
- Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.
- У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...
В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.
- Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?
- Нет, на меху. Вот.
- Где вы достали такую прелесть?
- На фабрике, около Серпухова. Завидно?
- Ничуть. Они мои.
Извозчик уже съезжал с моста.
- А куда ехать, барин?
- В Эртелев переулок! - крикнула я.
- Это зачем? На Николаевскую.
- Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой.
- А я за вами, сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без перчаток. Извозчик, на Николаевскую.
- Извозчик, в Эртелев!
Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала.
- Уж и не пойму... Куда теперь?
Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки.
* * *
... Подъезжали к Николаевской.
- Вы еще долго пробудете здесь? - спросила я.
- Хочется еще с неделю. Надо бы нам видеться почаще, каждый день. Согласны?
- Приезжайте завтра вечером ко мне, - неожиданно для самой себя предложила я. Антон Павлович удивился.
- К вам?
Мы почему-то оба замолчали на время.
- У вас будет много гостей? - спросил Чехов.
- Наоборот, никого. Миша на Кавказе, а без него некому у меня и бывать. Надя вечером не приходит. Будем вдвоем и будем говорить, говорить...
- Непременно приеду, - говорил Чехов своим прекрасным низким басом, который как-то особенно звучал в просторе и тишине, в мягком зимнем воздухе. - Хочу убедить вас писать роман. И как вы были влюблены в офицера.
- Кто это сказал?
- Вы сами. Давно. Не помните? Будете спорить?
Дверь отпирал швейцар в пальто внакидку.
- Ну, до завтра.
- Да. А вы не будете сердиться? Будете подобрее. Женщина должна быть кротка и ласкова.
Не было у меня предчувствия, что меня ждет.
* * *
И вот настал этот вечер.
С девяти часов я начала ждать.
У меня был приготовлен маленький холодный ужин, водка, вино, пиво, фрукты. В столовой стол был накрыт для чая. Я представила себе так: сперва я затащу Чехова в детскую. Пусть позавидует. Дети еще не будут спать, а будут ложиться, а тогда они особенно прелестны. Самое веселое у них время. Потом мы пойдем пить чай. Потом перейдем в кабинет, где гораздо уютнее, чем в гостиной. Сколько необходимо сказать друг другу.
Ужинать позднее.
В начале десятого раздался звонок. Прижавши руку к сердцу, я немного переждала, пока Маша шла отворять, пока отворила и что-то ответила на вопрос гостя. Тогда я тоже вышла в переднюю и прямо застыла от ужаса. Гостей было двое, мужчина и женщина, и они раздевались. Значит, это не было недоразумение: они собирались остаться, сидеть весь вечер. А всего несноснее было то, что это были Ш., Мишины знакомые, к которым он всегда тащил меня насильно, до того они были мне несимпатичны. Я ее положительно не выносила. И он, и она были математики, преподавали где-то.
- Да, это мы, мы! - закричала В. У. - А Михаил Федорович на Кавказе?..
* * *
В десять часов Маша доложила, что чай подан.
Я вздрогнула и кинулась в столовую. Так оно и было. Весь мой ужин стоял на столе. И вино, и фрукты.
- Да, здесь целый пир, - вдруг закричала В. У. за моей спиной. - Вы ждали гостей? Петя, мы с тобой так рано обедали...
Я угощала, подкладывала.
- Очень вкусный соус. Это ваша кухарка? Как? Вы сами? А Михаил Федорович говорил, что вы не любите хозяйничать. Больше в сфере фантазии, поэзии.
На наших больших столовых часах было половина одиннадцатого. Ясно, Антон Павлович не придет, и я уже была этому рада.
- Что с вами? - крикнула В. У. - Петя! Скорей воды... Лидии Алексеевне дурно.
- Нет, я ничего, - слабо сказала я. - Почему вам показалось?
- Но вы побледнели, как мел....
* * *
Вошел Антон Павлович, и я представила друг другу своих гостей.
Какой это был взрыв хохота.
- Как? Антон Павлович Чехов? И Лидия Алексеевна не предупредила нас, что ждет такого гостя?.. Вот когда вы ответите мне, Антон Павлович, на вопросы, которые я ставила себе каждый раз, как читала ваши произведения. Я хочу, чтобы вы ответили.
Она напала на Чехова, как рысь на беззащитную лань. Она впилась в него, терзала, рвала на части, кричала, хохотала. Она обвиняла его, что он тратит свой большой талант на побасенки, что он ходит кругом и около, а не решает задачи, не дает идеала. Все у него расплывчато, нет точности, нет математичности. Математичности нет, нет. Ха, ха, ха.
Антон Павлович несколько раз растерянно оглядывался на меня... Антон Павлович защищался слабо, нехотя, говорил односложно. Он сидел над своим стаканом чая, опустив глаза.
Но вдруг Ш. встал и сказал жене:
- Вера, нам пора домой.
- Домой? - вскрикнула она. - Но, Петя, когда я дождусь еще случая высказать то, что Чехов должен выслушать? Должен он понять свой долг как писатель...
* * *
... Дверь хлопнула, и мы с Антон Павловичем в изнеможении перешли в кабинет.
- Вы устали, - сказал Антон Павлович. - Я уйду, вас утомили гости.
Что со мной делалось? Я едва могла говорить.
- Прошу вас, останьтесь.
- Кстати... не можете ли вы дать мне то, что обещали. Газеты с вашими рассказами и рукопись.
Я все собрала заранее и передала ему пакет.
... Мне было стыдно и больно. Приняла гостя, нечего сказать.
был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше по-новому. И что еще тяжелее расставаться...
Он сидел на диване, откинувшись головой на спинку; я - против него на кресле. Говорил он тихо, точно гудел своим чудесным басом, а лицо у него, было строгое, глаза смотрели холодно и требовательно.
- Знали ли вы это?
У меня было такое чувство, точно он сердится, упрекает меня за то, что я обманула его...
- Я вас любил, - продолжал Чехов уже совсем гневно, и наклонялся ко мне, сердито глядя мне в лицо. - Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали вы это?
Он взял мою руку и сейчас же оставил ее...
- О, какая холодная рука.
И сейчас же он встал и посмотрел на часы.
- Половина второго.
... В ушах у меня шумело, в голове вихрем неслись мысли, но ни одной я не могла остановить, схватить, понять. Сказать я тоже ничего не могла. Что делалось в моей голове? Как это было мучительно...
Я с трудом встала и пошла его провожать.
- Так не увидимся, - повторил он. Я молчала и только вяло пожала его руку.
Мы жили на четвертом этаже. Вся лестница была ярко освещена. Я стояла на площадке и смотрела, как он бежит вниз. На первом повороте я его окликнула:
- Антон Павлович.
Он остановился и поднял голову. Подождал и опять побежал.
Я ничего не сказала.
* * *
На другой день я получила с посыльным пакет с книгой и моими рукописями и письмо. Книга была только что вышедший сборник его рассказов с сухой надписью: "Л. А. Авиловой от автора".
... Промучившись еще дня два, я приняла решение. В ювелирном магазине я заказала брелок в форме книги. На одной стороне я написала: "Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова", а на другой - "Стран. 267, стр. 6 и 7".
Если найти эти строки в книге, то можно было прочесть: "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".
Когда брелок был готов, я вырезала в футляре напечатанный адрес магазина, запаковала и послала в Москву брату. А его просила отнести и отдать в редакцию "Русской мысли".
Я сделала все это с тоски и отчаяния. Адрес же вырезала, чтобы не было явного признания, чтобы все-таки оставалось сомнение для него, а для меня возможность отступления. Не могла же я отдать ему свою жизнь! Разве что сразу четыре жизни: мою и детей. Но разве Миша отдал бы их мне? И разве Антон Павлович мог их взять?"
* * *
И до чего все было сложно. Разве можно после опубликования воспоминаний Авиловой серьезно говорить о Мизиновой.
* * *
"Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил мой подарок. Я ожидала последствий и тревожилась, и волновалась. То мне казалось, что он приедет, то я ждала от него письма и вперед сочиняла содержание. Иногда это была холодная отповедь.
... Но время шло, и не было ни Чехова, ни письма, не было ровно ничего.
Как мне надоело разбираться в моих мыслях.
Одно для меня было ясно: ничего не могло быть понятнее, естественнее и даже неизбежнее, чем то, что я полюбила Чехова".
* * *
"Как-то он сказал мне: "У вас врожденная непрописная нравственность. Это много". Сказал он это по следующему поводу: завязался общий разговор о том, справедливо ли, что ошибка в выборе мужа или жены должна испортить всю жизнь? Одни говорили, что справедливость тут ни при чем, и что раз церковь благословила союз, то он должен быть крепок и нерушим. Другие горячо протестовали, приводя всякие доводы. Чехов молчал - и вдруг тихо спросил: "А ваше мнение?" Я сказала: "Надо знать, стоит ли?" - "Не понимаю. Как стоит ли?" - "Стоит ли новое чувство тех жертв?.. Ведь непременно должны быть жертвы. Прежде всего - дети. Надо думать о жертвах, а не о себе. К себе не надо жалости. Тогда ясно: стоит или не стоит".
Позже, гораздо позже, я вспомнила этот разговор и могла предположить, что он имел большое значение. Тогда Антон Павлович и сказал мне:
- У вас непрописная нравственность... Это много.
Но разве этого было достаточно, чтобы он мог любить? Он!
Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил брелок, но не отозвался ничем, даже переписка наша прекратилась. Надо было жить без него ".
(Курсив мой. И. Б.)
* * *
На маскарад - а он описан прекрасно, - сделало бы честь и большому писателю, - Авилова приехала с братом Алексеем. Мне кажется, что тот знал, что на маскараде будет Чехов, но скрыл это от сестры.
- Как я рада тебя видеть, - сказала, подойдя к Чехову, измененным голосом Авилова.
- Ты не знаешь меня, маска, - ответил он, пристально оглядев ее.
От волнения и неожиданности она дрожала. Тогда, ни слова не говоря, Чехов взял ее под руку и повел по залу, потом, боясь, что ее узнает Немирович-Данченко и другие, предложил пойти в ложу.
- А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!
- Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, - не отвечая на вопрос, сообщил он.
- Знаю, "Чайка".
- "Чайка". Ты будешь на первом представлении?
- Непременно.
- Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только очень внимательна. Не забудь.
Он опять взял ее руку и прижал к себе.
- На что ты ответишь?
- На многое. Но следи и запомни.
Они вошли в пустую аванложу, на столе стояли бутылки шампанского и бокалы.
- Это ложа Суворина, - сказал Чехов, - сядем. Чокнемся.
Он стал наливать шампанское.
- Не понимаю, - сказала Авилова, - ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты не знаешь, кто я.
- Ты поймешь. Сядь пей, пожалуйста.
- Жарко!
Она подошла к зеркалу.
- Хочешь попудриться. Я отвернусь: сними маску - и Чехов сел к Авиловой спиной.
Она следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, но она маски не сняла.
Потом они сидели рядом, пили.
Все написано очаровательно. Когда они вернулись в зал, где двигалась и шумела какая-то сказочная или кошмарная толпа и над всем гудел непрерывно оркестр, а голова у нее слегка кружилась, сердце то замирало, то билось усиленно, она глядя ему в лицо говорила:
- Кажется, не было ни одного часа, когда я не думала бы о тебе. А когда я видела тебя, я не могла наглядеться. Это было такое счастье, что его трудно было выносить. Ты не веришь мне? Дорогой мой!..
* * *
И дальше:
- Но ты не кончила рассказывать свой роман, - сказал Чехов. - Я слушаю.
- Роман скучный, а конец печальный.
- Конец печальный?
- Я же тебе сказала, что не знаю, любила ли я действительно. Разве это значит любить, если только борешься, гонишь эту любовь, прислушиваешься к себе с постоянной надеждой, кажется, выздоравливаю, кажется, я наконец победила. Разве это любовь?
- Не было бы любви, не было бы и борьбы, - быстро сказал он.
- Ах! Значить ты мне веришь!
- Я не знаю тебя, маска.
Он взял ее под руку и встал.
- Тут много любопытных глаз, - сказал он. - Ты не хочешь еще вина? Я хочу.
Они опять поднялись в ложу и вошли в нее, после того как Чехов убедился, что она пуста.
* * *
И вот прочитав исповедь Авиловой, (все то, что я привожу в выдержках), советский биограф Котов в предисловии к сборнику заявляет, что в отношении Чехова к Авиловой главным образом проявляется его интерес к ней, как к писательнице, которая могла бы выступить с темой о зависимом положении женщин. А эмигрантские литературоведы, Бог им судья, те просто даже не обратили внимание на воспоминания Авиловой.
* * *
Что же услышала Лидия Алексеевна в театре?
"Очень трудно, - пишет она, - описать то чувство, с которым я смотрела и слушала.
Но вот... вышла Нина, чтобы проститься с Тригориным. Она протянула ему медальон и объяснила: "Я приказала вырезать ваши инициалы, а с этой стороны, название вашей книги".
"Какой прелестный подарок!" - сказал Тригорин и поцеловал медальон.
Нина ушла... а Тригорин, разглядывая, перевернул медальон и прочел "страница 121, строки 11 и 12". Два раза повторил он эти цифры и спросил вошедшую Аркадину:
- Есть ли мои книги в этом доме?
"страница 121, строки 11 и 12". А когда нашел, прочел тихо, но внятно: "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".
* * *
С самого начала, как только Нина протянула медальон, с Авиловой делалось что-то странное: она сперва замерла, едва дышала, опустила голову, потому что ей казалось, что весь зрительный зал, как один человек, обернулся к ней и смотрит ей, в лицо. В голове был шум, сердце колотилось, как бешеное. Но она не пропустила и не забыла: страница 121, строки 11 и 12. Цифры были другие, не те, которые она напечатала на брелоке. "Несомненно это был ответ мне со сцены, - пишет Авилова, - и ответил он мне, только мне".
* * *
Книга Чехова в шкапу, найти ее ничего не стоит. Найти и прочесть. Но надо пить чай, есть ветчину, слушать Мишу и отвечать. А что там? на этой странице 121 и на строках 11 и 12! Ах, скорей бы скорей!
Наконец чай отпит. Миша прошел через гостиную в спальню.
- Мать! Ты скоро?
- Да, сейчас.
Тогда она прошла в кабинет и со свечой в руках поспешно нашла книгу, дрожащими руками отыскала страницу 121 и, отсчитав строки, прочла: "... кие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?"
В полном недоумении она пересчитала строки.
..."Спать, - пишет Авилова, - я не могла.
И вдруг точно молния блеснула в моем сознании: я выбрала строки в его книге, а он, возможно, в моей?
Миша давно спал. Я вскочила и побежала в кабинет, нашла свой томик "Счастливица", и тут на странице 121, строки 11 и 12, я прочла: "Молодым девицам бывать в маскараде не полагается".
Вот это был ответ! Все он угадал, все знал.
* * *
В театре Суворина шла переводная пьеса.
... В антракте Авилова пошла в фойе. Спешно спускаясь вниз уже после звонка, увидела Антона Павловича. Он стоял в коридоре у дверей своей ложи, той самой, где они когда-то пили шампанское. Увидев ее, он быстро шагнул ей навстречу и взял ее руку.
- Пьеса скучная, - поспешно сказал он. - Вы согласны? Не стоит смотреть ее до конца. Я бы проводил вас домой. Ведь вы одна?
- Пожалуйста, не беспокойтесь, - ответила она. - Если вы уйдете, вы огорчите Суворина.
Антон Павлович нахмурился.
- Вы сердитесь. Но где и когда я мог бы с вами поговорить? Это необходимо.
- И вы находите, что самое удобное на улице?
- Так скажите: где? когда?
- Видите, вас ищут. Идите скорей на ваше место. - Я засмеялась и быстро пошла по коридору.
- Кажется, ясно, что я выздоровела, - сказала она себе, хотела пойти в зрительный зал, но раздумала, пошла к вешалке, оделась и ушла. Ветер налетал порывами и мешал идти.
- Свезу? - спросил извозчик.
Она поколебалась и прошла мимо.
- Удивительно умно все, что я сделала и сказала! - казнила она себя. - Выздоровела!.. Боже, до чего я несчастна! А он хотел поговорить со мной. О чем? "Необходимо..." И что же, я опять оскорбила его?
Она подумала и с грустью решила: "Нет, он понял. Он все понимает, он все знает... и ему тяжело".
Но как тяжело? Из сострадания?
Ах, если бы он любил меня!
"А тогда что?"
... последнего вопроса она разрешить не могла.
* * *
Они решили встретиться в Москве. Авилова должна была быть там, Антон Павлович сказал ей, что приедет из Мелихова.
18 марта 1897 года он ей написал:
"Сердитая Лидия Алексеевна, мне очень хочется повидаться с Вами, очень - несмотря на то, что вы сердитесь и желаете мне всего хорошего "во всяком случае". Я приеду в Москву до 26 марта, по всей вероятности в понедельник в 10 часов вечера, остановлюсь в Б. Московской гостинице, против Иверской".
... Она послала ему свой московский адрес, и 23 получила в Москве записку с посыльным:
"Б. Московская гостиница No 5. Суббота.
Я приехал в Москву раньше, чем предполагал, когда же мы увидимся? Погода туманная, промозглая, а я немного нездоров, буду стараться сидеть дома. Не найдете ли вы возможным побывать у меня, не дожидаясь моего визита к вам? Желаю вам всего хорошего. Ваш Чехов".
Я сейчас же ответила, что вечером буду у него.
* * *
Как я и обещала в письме, в восемь часов я входила в "Московскую".
Швейцар принял у меня пальто, и я стала подниматься по лестнице.
- А вы к кому?
- К Чехову.
- Так его дома нет. Вышел.
- Не может быть! Вероятно, он не велел принимать? Он нездоров. Он мне писал...
- Не могу знать. Только его нет. С утра уехал с Сувориным.
* * *
Я стояла на лестнице в полной растерянности.
Прибежал какой-то лакей.
- Вот не верят, что Антон Павловича дома нет, - сказал ему швейцар.
- Он мне назначил. Я ему писала...
- Писем да записок с утра тут вон сколько накопилось, - сказал швейцар.
Тогда я быстро спустилась. На подзеркальнике грудкой лежала почта, и я, быстро перебирая ее, нашла свое письмо и зажала его в руке.
* * *
На другой день пришел Алеша, брат Авиловой, и сообщил, что Антон Павлович серьезно заболел и его отвезли в клинику.
А 25 утром она получила записочку.
"Вот вам мое преступное Curriculum vitae: в ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обедать и едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом. Затем Суворин повез меня в Славянский базар; доктора; пролежал я более суток - и теперь дома, т. е. в Больш. Моск. гостинице. Ваш А. Чехов.
Понедельник".
* * *
Около трех часов дня во вторник мы с Алешей входили в приемную клиники. Нас встретила женщина в белом.
- Вот... моя сестра хотела бы видеть Чехова, - сказал Алеша.
На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.
- Невозможно! Совершенно невозможно! Антон Павлович чрезвычайно слаб. Может быть допущена только Марья Павловна.
- С доктором? Но это бесполезно.
Пришел доктор и сразу заявил:
- Антона Павловича видеть нельзя. Допустить вас я не могу ни в коем случае.
Тогда заговорила я.
- В таком случае передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.
- Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.
Я достала письмо Чехова и протянула ему.
- Он писал вчера.
Доктор отстранил письмо и насупился.
- Подождите, - сказал он и быстро вышел.
- Видишь? Пустят... - сказал Алеша.
* * *
Младший брат Лидии Алексеевны, Алексей Алексеевич Страхов, музыкант, обожал ее. С ним я познакомился в эмиграции, он бывал у нас на Бельведере. К сожалению, я тогда не знал о отношениях его сестры и Чехова, а теперь Алеши давно нет в живых.
* * *
Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.
- Что тут поделаешь? - сказал он. - Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?
- Да.
- И это, чтобы видеться с вами он, больной, поехал из деревни в такую погоду?
- Приехал Суворин... - начала я.
- Так, так! И чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Я снимаю с себя ответственность. Да.
Я растерялась.
- Что же мне делать? Уйти?
Мы стали подниматься по лестнице.
- Что бы он ни говорил, - ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты, не больше. Сюда... Ну... ну... - мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.
Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.
- Как вы добры... - тихо сказал он.
- О нельзя говорить! - испуганно прервала я. - Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?
Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.
- Три минуты, - сказала я и взяла со стола его часы. Он отнял их и удержал мою руку.
- Скажите: вы пришли бы?
- К вам? Но я была, дорогой мой.
- Были?!
- Да не разговаривайте! нельзя.
... - Я слаб, - прошептал он.
- О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?
- Сегодня едете?
- Нет, завтра.
- Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?
- Конечно.
Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову.
- Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.
Доктор предупреждающе поднял палец и потом подал ему листик бумаги и карандаш. Антон Павлович написал:
"Возьмите мою корректуру у Гольцева в "Русской мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".
Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:
"Я вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.
- Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу! - громко сказал он.
- Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я.
Доктор возмутился.
- Антон Павлович! Вы сами врач... Завтра, если вам будет хуже, - никого не пущу. Никого!
* * *
Дома меня ждали две телеграммы. Одна: "Надеюсь встретить 27. Очень соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем. Целуем".
На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду".
Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.
Узнав, что я была в клинике, он стал меня расспрашивать о состоянии здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.
- Плохо, что весна, - сказал кто-то. - Вчера река прошла. Это самое опасное время для таких больных.
- Я слышал, что он очень плох, очень опасен... - сказал еще кто-то.
- Значит, к нему допускают посетителей?
- Нет, нет, - сказал Гольцев. - Лидия Алексеевна передаст ему наши поклоны и пожелания. И скажите ему, что с корректурой спеха нет. Пусть не утомляется.
"Самое опасное время"... Чувствовалось, что считали его погибшим.
Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на реку.
На мосту я подошла к перилам и стала глядеть вниз. Лед уже шел мелкий, то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной. День был солнечный, какой-то особенно голубой и сияющий, но в нем мне чудилась угроза, как и в мчавшейся из-под моста буйной нетерпеливой реке. Набегали льдины, кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится все скорее и скорее, скорее, и от этого слегка кружилась голова.
Вот... Подточило, изломало и уносит. И жизнь мчится, как река, и тоже подтачивает, ломает, сбивает и уносит. "Самое опасное время"... "Плох Антон Павлович! Очень плох!"
Припомнилась мне его печать, которой он последнее время запечатывал свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны слова: "Одинокому везде пустыня".
"До тридцати лет я жил припеваючи", - как-то сказал он мне.
После тридцати осилила, изломала жизнь?
Жизнь! могла ли она удовлетворить такого человека, как Чехов? Могла ли не отравить его душу горечью и обидой?
... едва он серьезно и требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне, как уже стал одиноким.
* * *
Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так вот пусть цветы будут "что-нибудь".
- Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос. - Ночью он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...
- Так меня не пустят к нему?
- Я спрашивала доктора, он велел пустить.
Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные взгляды.
- Ах! - воскликнула сестра. - Но ведь этого нельзя! Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...
Я испугалась.
- Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.
Она улыбнулась.
* * *
В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.
Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.
- Все мои любимые, - прошептал он. - Как хороши розы и ландыши...
Сестра сказала:
- Я сам доктор, - сказал Чехов. - Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.
Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.
- Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.
- Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два часа.
- Нельзя вам говорить! - прервала я его.
- Когда вы едете?
- Сегодня.
- Нет! Останьтесь еще на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я прошу!
- По-моему, на один день - можно.
- Меня смущает это "выезжай немедленно". Не заболели ли дети?
- А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня, - повторил он.
Я тихо сказала:
... Мысли беспорядочно неслись в моей голове.
- Значит, нельзя, - сказал Антон Павлович.
И я убедилась, что он опять все знает и все понимает. И Мишину ревность, и мой страх.
* * *
Ночью она в вагоне не спала. Не могла сладить со своими чувствами.
"Ваши цветы не вянут, а становятся все лучше. Коллеги разрешили мне держать их на столе. Вообще, вы добры, очень добры, и я не знаю, как мне благодарить вас.
Отсюда меня выпустят не раньше Пасхи; значит, в Петербург попаду не скоро. Мне легче, крови меньше".
* * *
Мне часто вспоминается рассказ Чехова, - записала Авилова. - Кажется, он называется "Шуточка".
Зимний день. Ветер. Ледяная гора. Молодой человек и молодая девушка катаются на санках. И вот каждый раз, как санки летят вниз, а ветер шумит в ушах, девушка слышит: "Я люблю вас, Надя".
Они вновь поднимаются на гору, вновь садятся в сани. Вот сани перекачнулись через край, полетели... И опять слышится: "Я люблю вас". Но проходило самое короткое время, и все становилось буднично, обычно, а письма Антона Павловича холодны и равнодушны.
* * *
Она ждала августовскую книгу 1898 года "Русской мысли" с большим волнением. В письмах Чехова Авилова привыкла угадывать многое между строк, и теперь ей представилось, что он усиленно обращает ее внимание на августовскую книгу, хочет, чтобы она ее скорей прочла.
"И едва книга вышла, я купила ее, а не взяла в библиотеке, как я обыкновенно делала.
Одно заглавие "О любви" сильно взволновало меня. Я бежала домой с книгой в руке и делала предположения. Что "О любви" касалось меня я не сомневалась, но что он мог написать?
Но вот Луганович приглашает к себе Алехина, и появляется его жена, Анна Алексеевна. У нее недавно родился ребенок, она молода, красива и производит на Алехина сильное впечатление. "Анна Алексеевна Луганович". У меня тоже был маленький ребенок, когда мы познакомились с Антоном Павловичем.
Мне сейчас же вспомнилось:
"А не кажется вам, что когда мы встретились в первый раз, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?"
Это спросил Антон Павлович на юбилейном обеде.
"... Мне некогда было даже подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни, я думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе".
Через страницу, уже после второго свидания, Алехин говорил:
"Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней..."
Тяжелые капли слез стали падать на бумагу, а я спешно вытирала глаза, чтобы можно было продолжать читать.
"Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с ней, мне казалось невероятным, что эта моя тяжелая грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего дома... Честно ли это?.. Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти?.."
"И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях..."
Я уже не плакала, а рыдала, захлебываясь. Так он не винил меня, а оправдывал, понимал, горевал вместе со мной.
"... Я чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга".
* * *
"В последние годы, - читала Авилова, - у Анны Алексеевны уже бывало другое настроение, она выказывала странное раздражение против меня, что бы я ни говорил, она не соглашалась со мной. Когда я ронял что-нибудь, она говорила холодно: поздравляю вас".
"поздравила" его, когда он один раз уронил свою шапку в грязь. Ему, вероятно, вздумалось откинуть прядь волос, и он махнул рукой по шапке.
"... Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви надо исходить от высшего, от более важного, чем счастие или несчастие, грех или добродетель, в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе".
Я дочла книгу и легла головой на книгу.
Из какого "высшего" надо исходить - я не поняла. И что более важно, чем счастье или несчастье, грех или добродетель, - я тоже не знала. Знала и понимала я только одно: что жизнь защемила меня и что освободиться от этих тисков невозможно, - если семья мешала мне быть счастливой с Антоном Павловичем, то Антон Павлович мешал мне быть счастливой в моей семье.
* * *
А вот эту выдержку из рассказа "О любви" Авилова целиком не приводит. А она для понимания ее отношений с Чеховым очень важна.
"Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней. Я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека... имеет от него детей, понять тайну этого неинтересного человека... и я все старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что я приеду".
* * *
"Я схватила листок бумаги и написала Антону Павловичу письмо. Что писала - я не обдумывала. Но чтобы не раздумать, я сейчас же пошла и бросила письмо в почтовый ящик. Уже на обратном пути я пожалела о том, что сделала. Неласково было мое письмо.
А через несколько дней я получила ответ.
"30 августа, Мелихово.
Уезжать мне ужасно не хочется. При одной мысли, что я должен уехать, у меня опускаются руки и нет охоты работать. Мне кажется, что если бы эту зиму я провел в Москве или в Петербурге и жил бы в хорошей теплой квартире, то совсем бы выздоровел...
Это скитальческое существование да еще в зимнее время - зима за границей отвратительна, совсем выбило меня из колеи.
Вы несправедливо судите о пчеле. Она сначала видит яркие, красивые цветы, а потом уже берет мед.
Что же касается всего прочего - равнодушия, скуки, того, что талантливые люди живут и любят только в мире своих образов и фантазии, - могу сказать одно: чужая душа потемки.
Крепко жму вам руку. Будьте здоровы и счастливы.
Ваш Чехов".
Да, одиночество его было велико. Он знал все о своей болезни, любил Авилову, боялся за нее; любя, оберегал ее, не хотел разрушать семью, зная, какая она мать.
* * *
В середине апреля 1899 года Чехов приехал в Москву. Она ему написала, что 1 мая она будет проездом в Москве.
"1-го мая я буду еще в Москве, - тогда ответил ей Чехов. - Не приедете ли вы ко мне с вокзала пить кофе? Если будете с детьми, то заберите и детей. Кофе с булками, со сливками; дам и ветчины".
Но ей приехать к Чеховым было неудобно. От поезда до поезда было часа два или немного больше и надо было накормить всех завтраком, выхлопотать отдельное купе. Ехать на каких-нибудь четверть часа не стоило. Так она и написала Антону Павловичу. Однако едва они кончили завтракать на вокзале, как увидали Антона Павловича, который шел, оглядываясь по сторонам, очевидно отыскивал их. В руках у него был пакет.
- Смотрите, какие карамельки, - сказал он поздоровавшись. - Писательские. Как вы думаете, удостоимся ли мы когда-нибудь такой чести?
На обертке каждой карамельки были портреты Тургенева, Толстого, Достоевского...
- Чехова еще нет, - сказала она, - странно. Успокойтесь, скоро будет.
- А отчего она у вас похожа на классную даму? - спросил он.
- Почему - классная дама?
Но он так ласково перебирал локоны белокурых волос и заглядывал в большие серые глаза, что мое материнское самолюбие успокоилось. Ниночка припала головкой к его плечу и улыбалась.
- Меня дети любят, - ответил он.
* * *
Антон Павлович взял ее ручной саквояж и две коробки конфект, которые ей привезли провожающие в Петербурге. "Мы тоже собрались идти, - пишет Авилова, - когда я заметила, что пальто расстегнуто. Так как руки его были заняты, то я остановила его и стала застегивать пальто.
- Вот как простужаются, - сказала я.
- И вот так всегда, всегда напоминают, что я больной, что я уже никуда не гожусь. Неужели никогда нельзя этого забыть? Ни при каких обстоятельствах?
- А я вот здорова, да насилу отговорила вас посылать за теплой одеждой Марии Павловны. Вам можно заботиться о том, чтобы я не простудилась, а мне нельзя?
- Вы сегодня не в духе, - заметила я и, смеясь, прибавила, - хоти в новых калошах.
- Совсем не новые, - опять сердито возразил Антон Павлович.
Мы шли по платформе.
- Вы знаете, теперь уже десять лет, как мы знакомы, - сказал Чехов. - Да. Десять лет. Мы были молоды тогда.
- Вы - нет. Я же хуже старика. Старики живут, где хотят и как хотят. Живут в свое удовольствие. Я связан болезнью во всем...
- Но ведь вам лучше.
... - Вы сами знаете, чего стоит это улучшение. А, знаете, - неожиданно, оживляясь, прибавил он, - мне все-таки часто думается, что я могу поправиться и выздороветь совсем. Это возможно. Это возможно? Неужели же кончена жизнь?
Из окна купе смеялись и кивали три детских личика.
Ребята обрадовались нам, как будто мы давно не видались.
Антон Павлович сейчас же опять взял Ниночку на колени, а мой сын протянул Антону Павловичу книгу.
- Я ее купил здесь в киоске. Вы это читали?
Антон Павлович взял книгу и перелистал ее.
Лодя просиял.
- Это стихи. Вы любите стихи, Антон Павлович?
- Да, я очень люблю стихи Пушкина.
- А сегодня вечером пойдет "Чайка", - потом ей сказал он. - Без публики, только для меня. Ах, какие артисты. Какие артисты. А я сердит на вас, что вы не захотели остаться... и посмотреть "Чайку".
Мне вдруг вспомнилось прощание Алехина с Луганович в вагоне перед самым отходом поезда: "Я обнял ее, она прижалась к моей груди"... Я почувствовала, как вдруг заколотилось сердце и будто что-то ударило в голову.
Я не видела, как Антон Павлович простился с детьми, но со мной он не простился вовсе и вышел в коридор. Я вышла за ним. Он вдруг обернулся, взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.
- Даже если заболеете, не приеду, - сказал он. - Я хороший врач, но я потребовал бы очень дорого... Вам не по средствам. Значит, не увидимся.
Он быстро пожал мою руку и вышел.
Поезд уже стал медленно двигаться. Я видела, как мимо окна проплыла фигура Антона Павловича, но он не оглянулся.
Я тогда не знала, не могла предположить, что вижу его в последний раз...
В эту холодную весеннюю лунную ночь, - пишет Авилова, - в нашем саду непрерывно пели соловьи. Их было несколько. Когда тот, который пел близко от дома, замолкал, слышны были более дальние, и от хрустального звука их щелканья, от прозрачной чистоты переливов и трелей воздух казался еще более свежим и струистым. Я стояла на открытом выступе балкона, куталась в платок и глядела вдаль, где над верхушками деревьев, рассыпавшись, мерцали звезды.
Даже и в теплом платке было очень холодно. Без малейшего ветра, воздух набегал волнами, и в нем, как хрустальные ледяные ключи, били соловьиные трели".
- - -
* * *
Выдержка из письма от 14 февраля 1904 года Чехова к ней:
"... Всего Вам хорошего, главное - будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато: вероятно, она на самом деле гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы - это еще вопрос"...
"Сотни раз перечитывала я это письмо, - вспоминает Авилова. - "Жизнь проще, не стоит мучительных размышлений". И мне казалось, что он горько улыбается, оглядываясь в прошлое на себя".