C горы, по наглаженной, ухабистой дороге, спускался к реке студент Воронов. Возле моста, положив руки на костыль и глядя на реку, стоял какой-то маленький человечек.
Изумрудные льдины лежали вокруг темно-лиловой проруби. Голоса баб, полоскавших белье, звонко раздавались в морозном воздухе. Солнце скрывалось сзади, за горою, снежная долина вся была в тени, но оконца изб и кресты церкви на противоположной вороновской стороне еще горели лучистым золотом.
Глубокие январские снега, огромные снежные шапки на избах алели. Красновато чернел и сквозил возле церкви сад вороновского поместья, густо и свежо темнели сосны палисадника перед его домом. Дым из труб дома поднимался в чистое зеленое небо ровными фиолетовыми столбами.
Казалось, что стоявший возле моста любуется.
Мимо него, со скрипом, раскатывались, неслись розвальни: шибко возвращался обоз порожняком. И он благоразумно отошел к сторонке.
- Держись, срежу! - крикнул один из обозчиков, сани которого раскатились особенно лихо.
Стоявший обернулся, что-то крикнул в ответ... И, махнул рукой, закашлялся.
Студент сбежал к мосту, - он все кашлял. По вытянутой шее и склоненной голове, по тому, как он отставил костыль, опершись на него обеими руками, видно было, что кашель затяжной, мучительный. Но, должно быть, притворный: верно, что был дурачок, бродяга по святым местам, и, верно, он заметил барина.
Студент поравнялся с ним, заглянул ему в лицо, под самодельную шапку с наушниками и назатыльником, мехом внутрь. Тогда он смолк, низко поклонился и, отдуваясь, медленно побрел по мосту, с визгом вонзая в морозный снег железный наконечник костыля. Худые ноги в больших лаптях еле волочились...
Нет, не дурачок. Просто нищий и больной.
Необычна была только аккуратность, с которой лежали мешки за его спиной. Необычен и зипунишка, старый, но тщательно заплатанный. И уже совсем необычно было лицо - лицо подростка лет под сорок: бледное и изможденное, простое и печальное. Черные глазки глядели со странным спокойствием. Печальные губы среди реденьких усов и бороды полуоткрывались. Прядь длинных волос, по-женски ложившаяся на маленькое восковое ухо под наушником, была суха и мертва. Тело - щуплое, тощее, с болезненно приподнятыми плечами.
- Застыл, старик? - крикнул студент с деланной бодростью.
Нищий приостановился и тяжело перевел дыхание, раскрывая рот, поднимая грудь и плечи.
- Нет, - ответил он неожиданно просто и даже как будто весело. - Застыть не застыл...
И опять собрался с духом и прибавил еще бодрее, таким тоном, точно все обстояло вполне благополучно, кроме того, с чем уж ничего не поделаешь:
- Застыть не застыл. А вот здоровье... Он приподнял грудь:
- А вот здоровье все хужеет! И легонько двинулся вперед.
Студент осмотрел его лапти, онучи: ноги тонки и слабы, онучи тонки и стары, лапти разбиты, велики… И как это он ухитряется ходить по такому морозу?
- Уж очень у тебя, дядя, обужа-одежа плоха! - сказал студент.
- Все-таки студишься небось без валенок-то?
- Студишься... Бока колет... Закашляешься – прямо смерть.
Говорить на ходу было трудно. И студент остановился. Остановился и нищий и поспешил положить дрожавшие руки на костыль.
- Дальний?
- Дальний... Из-под Ливен.
- Давно удушье-то?
- Удушье-то? Давно...
- Селитру не жег? Очень помогает.
- Нет. Перец... пил. Студент покачал головою.
- Глупо, - сказал он. - Я вот на доктора учусь, доктором, значит, буду... Понимаешь?
- Дело хорошее... Как не понимать...
- Ну, так и послушайся меня: перец не пей, а купи селитры. И стоит-то всего две копейки. Разведи, намочи бумагу, высуши и жги. Подышишь - полегчает.
И опять согласился нищий, не придав, видимо, ни малейшего значения селитре:
- Это можно. Деньги не велики.
- А ночевать-то где ноне будешь?
- Ночевать-то? Ночевать везде можно... В Знаменском ночую...
- Как в Знаменском? - сказал студент. - Но ведь ты туда к свету со своей ходьбой придешь!
- Мне спешить некуда, - ответил нищий и так просто, что студент слегка смешался. Помолчал и спросил:
- Побор в мешках-то?
За мостом дорога раздваивалась: одна шла круто в гору, к вороновскому поместью, другая, отлогая, наискось к церкви.
- Слушай, - сказал студент, - пойдем к нам. Я бы тебе деньжонок дал...
Солнце закатывалось. Нищий посмотрел на гору, на черную, густую зелень елок в вороновском палисаднике, на мертвеющие сизые крыши усадьбы, на малахитовые снега выгона... И не спеша ответил:
- Беден только бес, на нем креста нет. А мне они почесть без надобности. А коли хочется, дай.
- Ну вот, и пойдем.
- А пойтить... не пойду. Ночую в Знаменском, ежели... дойду...
И, склонив голову, отдуваясь, полегоньку, нищий упорно побрел по дороге к церкви.
Студент забежал домой, захватил кошелек и догнал его на выезде в поле. Оттуда, с севера, дуло острым ветром, клейко схватывавшим усы и ресницы. Темнела и вся двигалась мутно-фиолетовая снежная равнина, отлого поднимавшаяся к высокому ветряку на горизонте. Свет заката еще брезжил на ее крестом простертых крыльях. А темнеющее поле все курилось и курчавилось, бежало быстрой дымящейся зыбью поземки.
- Ну-ка вот тебе полтинничек, - слегка задохнувшись, сказал студент, когда на скрип его шагов нищий обернулся и остановился. - Да скажи, как понимать тебя, - прибавил он шутливо.
Нищий усмехнулся.
- А мне теперь ничего, полегчало, - ответил он бодро, хотя лицо его посинело и сморщилось, а на глазах от ветра выступили слезы.
Сняв большую варежку, он неловко взял ледяными пальцами монету и задумчиво посмотрел на нее. Студент ждал великой радости, но поблагодарил нищий довольно спокойно:
- Вот за это спасибо... А поминать меня, бог даст, не придется... Дойду.
- Серьезно, как звать-то тебя и что ты за чудак такой? - спросил студент.
- Звать-то? Звали Лукой... А уж чем чуден я - не знаю.
- Да ведь замерзнешь!
- И замерзнешь, не откажешься. Смерть, брат, она как солнце, глазами на нее не глянешь. А найдет - везде. Да и помирать-то не десять раз, а всего один.
- В рай, значит, спешишь попасть? - сказал студент, трогая ухо и поворачиваясь от ветра.
- Зачем в рай? Это еще дело темное - не то есть он, рай-то, не то нет. А мне и тут не плохо.
- Это тебе-то не плохо?
Нищий гоже взглянул ему в глаза.
- А что ж мне? - спросил он. - Беден только бес, на нем креста нет. А я живу себе.
- Живешь, как птицы небесные?
- А что ж птицы небесные? Птицы-звери всякие, они, брат, о раях не думают, замерзнуть не боятся.
- А ты что? Философ? Атеист?
- Не понимаю я этих слов.
- Знаю, что не понимаешь. Я хотел спросить: в бога-то ты веришь?
Нищий подумал.
- В бога нет того создания, чтоб не верило, - твердо сказал он.
Студент взглянул на него с еще большим удивлением. Но стоять было так холодно, что он поколебался, поколебался и решительно выговорил:
- Ну с богом!
- Стало быть, прощайте, - отозвался нищий и тряхнул своей круглой шапкой. - Спаси Христос...
И, подумав, надел варежку и повернулся. Маленький, сгорбленный, с высоким костылем, он скоро стал еще меньше, по пояс утонул в сумерках и волнистой снежной зыби, густо бежавшей на него от мельницы...
Вечером студент долго ходил из угла в угол по залу. Прислуга спала. На столе горела лампа, в углу, перед иконой - лампадка: когда барыни не было дома, нянька всегда зажигала ее, - чтобы бог дал благополучную дорогу. И теперь студент с тревогой посматривал на часы, - был уже девятый, а матери все не было.
- Дикарь! - говорил он иногда вслух, вспоминая нищего.
Ночью он спал мало. С вечера читал Юнга и часов в десять, в валенках и башлыке, вышел взглянуть на восход Близнецов. И на пороге сеней оторопел: показалось, что свету божьего не видно, - так гулко шумел сад от морозной бури, так бешено несла поземка. Но сад четко чернел над ее непрерывно несущимися вихрями, и звезды огнем горели па черном чистом небе. Утопая в снегу, нагибая голову от жгучей, захватывающей дух пыли, студент одолел гудящую аллею и глянул в поле: темь, смутно волнующееся белесое море - и над ним, как два страшных, то исчезающих, то появляющихся алмазно-голубых глаза, две яркие, широко расставленные звезды...
Второй раз студент добрался до садового вала в двенадцатом часу. Стало еще морознее и страшнее. Все спит мертвым сном, нигде ни огонька, сад ревет властно и дико. Небо еще чище, чернее, звезды еще пламеннее. А над белим морем метели - два других, еще шире раскинутых, кровавых глаза; Арктур и Марс. Остро блещут зерна Волопаса, веером рассыпанные па горизонте за мельницей. Близнецы, сдвинувшись, горят почти над головой...
«Замерзнет, черт!» - с сердцем подумал студент про нищего.
стуком. Он очнулся, зажег свечу, оделся... Ставни уже не стучали. И, выйдя на крыльцо, он услыхал отдаленную сонно-певучую перекличку петухов и замер от восхищения. Свежо и остро пахло тем особенным воздухом, что бывает после вьюги с севера. Тихая, звонкая ночь, вся золотистая от полумесяца, низко стоявшего над горой, за долиной, мешалась с тонким светом зари, чуть алевшей на востоке. Треугольником дрожащего расплавленного золота висела там Венера. Марс и Арктур искрились высоко на западе. И все звезды, мелкие и крупные, так отделялись от бездонного неба, так были ярки и чисты, что золотые и хрустальные нити текли от них чуть не до самых снегов, отражавших их блеск. Горели огни по избам на селе, петухи как бы убаюкивали нежно-усталый, склоняющийся полумесяц. И с звонким скрипом, с визгом въезжала в ворота знакомая тройка вся серо-курчавая от инея, с белыми пушистыми ресницами...
Когда студент подбежал к саням, мать и кучер в один голос крикнули ему, что на знаменской дороге лежит в снегу мертвое тело.
1909