Записная книжка (о революционных годах в России)
«Кооперативная заря». Кто поверит, что был и такой журнал? А ведь был, был.
* * *
В память совместного сиденья в Таганской тюрьме за подписание Выборгского воззвания один знаменитый кадет подарил другому, еще более знаменитому, серебряную пепельницу в виде тюремной параши: вспоминай, мол, и гордись.
* * *
А. А. Б. Рассказывал мне, как захватил он в славные и приснопамятные февральские дни министерство финансов:
— Очень великолепно захватил! Вижу, стоит и орет в грузовике какой-то длиннейший лохмач студент. Я его за шиворот — «чего попусту орать, надо дело делать, едем захватывать министерство финансов!» — И поехали, и захватили и даже без малейшего сопротивления со стороны противника. А вечером закатили на радостях знатный обед, собралось порядочно народу тоже из числа тех, что в этот день что-нибудь захватывали, а я и говорю им, смеясь: «Братцы, а теперь давайте новый переворот устраивать, контрреволюционный, захватывать все сначала и уже не под красным флагом, а опять под монархическим. Ей Богу, еще легче захватим!».
Веселые были вообще деньки. Недаром еще и теперь некоторые «февралисты» плачут от умиления:
— Боже, какой тогда был всеобщий народный подъем, порыв к новой прекрасной жизни!
* * *
Воспоминания г. Маргулиеса о князе Кропоткине.
Казалось бы, что после того, что случилось, волосы должны встать дыбом у каждого, читающего подобные строки. Казалось бы, автор должен был бы просто кричать:
— Послушайте, послушайте, какие страшные, неправдоподобные вещи рассказываю я вам!
А меж тем ничего подобного. И автор совершенно спокоен и читатель читает как ни в чем не бывало.
— «В конце семнадцатого года мы собирались на квартире Кропоткина для обсуждения вопроса о создании Лиги федералистов»…
Конец семнадцатого года — что уже было тогда в России? А вот люди собирались и «создавали» еще одну «Лигу», — уже тысячную из числа тех несметных, что все создавались и создавались в том кровавом сумасшедшем доме, в который уже превратилась тогда вся Россия!
Но что лига! — дальше рассказываются вещи гораздо более ужасные.
«стал добиваться свидания с Лениным» — в пренаивнейшей надежде заставить его раскаяться в том чудовищном терроре, который уже шел тогда в России — и таки добился этого свидания.
— Кропоткин, рассказывает г. Маргулиес, был в добрых отношениях с Бонч-Бруевичем и вот у него-то в Кремле и состоялось это свидание…
Читаешь и глазам не веришь: как, Кропоткин все еще продолжал быть «в добрых отношениях» с этим редким даже среди большевиков негодяем, затесавшимся в Кремль? Оказывается, продолжал… И мало того: пытался при его помощи повернуть большевистские деяния на путь гуманности, права! А потерпев неудачу, «разочаровался» в Ленине и говорил о своем свидании с истинно младенческим удивлением:
— Оказывалось, что убеждать этого человека в чем бы то ни было напрасно. Я упрекал его, что он, за покушение на него, казнил две с половиной тысячи человек. Но это не произвело на него никакого впечатления…
А затем пришлось удивляться еще более: большевики согнали князя и с другой квартиры, и «оказалось», что надо переселяться в уездный город Дмитров, а там существовать в столь пещерных условиях, какие и не снились самому заядлому анархисту. Там Кропоткин и кончил свои дни, пережив истинно миллион терзаний: муки от голода, муки от цинги, муки от холода, муки за старую княгиню, изнемогавшую в непрерывных заботах и хлопотах о куске гнилого хлеба…
— Кропоткин, пишет г. Маргулиес, мечтал раздобыть себе валенки. Да так и не раздобыл, — только напрасно истратил на получение ордера на эти валенки…
И далее:
— Вечера Кропоткин проводил при свете лучины, дописывая свое предсмертное произведение об этике…
— это среди нас-то, тварей, еще не совсем твердо научившихся ходить на задних лапах! — и, как венец всего, голодная смерть при лучине, среди наконец-то осуществившейся революции, возле рукописи о человеческой этике!
Я видел Кропоткина только раз, — был у него тоже на каком-то заседании в его первой квартире, — и вынес от него прекрасное, но необыкновенно грустное впечатление: очаровательный старичок самого высшего света — и совершенный младенец.
* * *
«Реакция превратила Россию в дортуар при участке»… Это «крылатое слово» пустил в 1904 г. другой князь, тоже один из знаменитых князей интеллигентов, и его долго с восторгом повторяли… Великая страна ломилась от преизбытка жизни, расцвета. А мы с своей колокольни видели только «участок»… С ума можно сойти, если вдуматься в это хорошенько!
* * *
Впрочем есть ли что-нибудь на свете, что может испугать нас?
Вот еще два знатных русских интеллигента: два старых, заядлых книжника, которые вздумали составить книгу из своих писем друг к другу, воспользоваться для нее тем словесным турниром, который затеяли они, сидя в Москве, из своих «двух углов», решая вопрос, есть ли веревка вервия простая или не простая, хороша ли культура или нет?
толпами шли куда-то на край света, куда глаз глядят, к какому-то индейскому царю… В Москве, глухой, мертвой, рваной, вшивой, тифозной, с утра до ночи избиваемой и всячески истязаемой, замордованной до полной потери образа и подобия Божия, люди испражнялись друг при друге, в тех же самых углах, где они ютились, и каждую минуту всякий ждал, что вот-вот ворвется осатанелый от крови и самогона скот и отнимет у него, голодного Иова, последнюю гнилую картошку, изнасилует его жену или мать, ни с того ни с сего потащит и его «к стенке»… А старики сидели и поражали друг друга витиеватым красноречием на тему: лучше быти без культуры или же нет? — Но и этого мало: нужно прибавить к этой картине еще и то, что русичи, сидевшие в это время в Берлине, в Праге, в Париже, захлебывались от радостного крика: «К прошлому возврата нет!» — и писали восторженные статьи насчет этих самых московских стариков:
— В их изумительной книге, как в фокусе, отразилось все, чем живет и болеет Россия\
«Вызывали ночью мужчин, женщин, выгоняли на темный двор, снимали с них обувь, платье, белье, кольца, часы, кресты, делили между собой… Гнали разутых раздетых по ледяной земле, под северным ветром, за город, на пустыри, освещали ручным фонарем… Минуту работал пулемет, потом валили, — часто недобитых, — в яму, кое-как засыпали землей…»
Каким чудовищем надо быть, чтобы бряцать об этом «рукой изысканной на лире», перегонять это в литературу, литературно-мистически, на манер Иванова, Блока, Белого, закатывать по этому поводу под лоб очи? А ведь бряцали:
Чего стоит одно это томное «ах»! Но и перед этим певцом в стане чекистов таяли от восхищения. И, ободренный, он заливался все слаще:
То есть: канун вам да ладан, милые юноши, гонимые «к черному точилу»! По человечеству жаль вас, конечно, да что ж поделаешь, ведь эти чекисты суть «снежные древние стихии»:
весной девятнадцатого года, когда «черное точило» (или, не столь кудряво говоря, чрезвычайка на Екатерининской площади) уже усердно «прокаляло толщу бытия», он часто читал мне то стихи вроде вышеприведенных, совсем не понимая всей пошлости этого словоблудия насчет то «снежной», то «обугленной» России, то переводы из Анри де Ренье, а порою пускался в оживленное антропософическое красноречие. И тогда я тотчас говорил ему:
— Максимилиан Александрович, оставьте всю эту музыку для кого-нибудь другого. Давайте-ка лучше закусим: у меня есть сало и спирт.
И нужно было видеть, как мгновенно обрывалось его красноречие и с каким аппетитом уписывал он сало, совсем забыв о своей пылкой готовности отдать свою плоть Господу в случае недостатка дров «в плавильне»!
Примечания
Возрождение. — 1926. — 3 июля (№ 396). — С. 2.
— Маргулиес Мануил Сергеевич (1868—?) — адвокат, член партии кадетов.
В конце семнадцатого года… — в «Автобиографических заметках» Бунин почти дословно воспроизводит свой пересказ воспоминаний Маргулиеса без ссылки на последнего (Бунин-1990. — С. 204–205).
Конец семнадцатого года… — комментарий Бунина к воспоминаниям Маргулиеса воспроизводится в «Автобиографических заметках» с незначительными изменениями и композиционными перестановками (Бунин-1990. — С. 204–205).
— имеется в виду Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873–1955) — советский партийный и государственный деятель, член КПСС с 1895 г., в 1917–1920 гг. являвшийся управляющим делами Совнаркома.
Я видел Кропоткина только раз… — см. запись от 15 мая 1919 г. в «Окаянных днях»: «Вспомнил, почему-то, князя Кропоткина (знаменитого анархиста). Был у него в Москве. Совершенно очаровательный старичок высшего света — и вполне младенец, даже жутко» (Бунин-1990. — С. 144). См. также в «Автобиографических заметках»: «Весной того же семнадцатого года я видел князя Кропоткина, столь ужасно погибшего в полифемском царстве Ленина.
Кропоткин принадлежал к знатной русской аристократии, в молодости был одним из наиболее приближенных к императору Александру Второму, затем бежал в Англию, где и прожил до русской февральской революции, до весны 1917 года. Вот тогда я и познакомился с ним в Москве и весьма был тронут и удивлен при этом знакомстве: человек, столь знаменитый на всю Европу, — знаменитый теоретик анархизма и автор „Записок революционера“, знаменитый еще и как географ, путешественник и исследователь восточной Сибири и полярных областей, — оказался маленьким старичком с розовым румянцем на щеках, с легкими, как пух, остатками белых волос, живым и каким-то совершенно очаровательным, младенчески наивным, милым в разговоре, в обращении. Живые, ясные глаза, добрый, доверчивый взгляд, быстрая и мягкая великосветская речь — и это трогательное младенчество…» (Бунин-1990. — С. 204).
Вот еще два знатных русских интеллигента… — имеется в виду книга Вячеслава Иванова (1866–1949) и М. О. Гершензона (1869–1925) «Переписка из двух углов» (СПб., 1921), вызвавшая большой резонанс в эмиграции.
Каким чудовищем надо быть… — см. у Бунина в книге «Воспоминания»: «Кем надо быть, чтобы бряцать об этом на лире, превращать это в литературу, литературно-мистически закатывать по этому поводу под лоб очи?». (Бунин-1990. — С. 287).
… — данный фрагмент с незначительными изменениями вошел в очерк Бунина «Волошин», включенный в книгу «Воспоминания» (Париж, 1950): «А ведь Волошин бряцал…» См. также статью 1932 г. «О Волошине», включенную в настоящее издание.
…Носят ведрами спелые грозди, // валят ягоды в глубокий ров… — неточная цитата из стихотворения М. А. Волошина (1877–1932) «Бойня», пятого из цикла «Усобица (Цикл о терроре 1920-21 гг.)», опубликованного в 1923 г. в февральской книжке (№ 2) берлинского журнала «Новая русская книга» с следующим редакционным предварением: «Живущий в Крыму (Феодосия, дача Айвазовского) поэт М. А. Волошин прислал в редакцию нашего журнала цикл своих стихотворений о терроре, предлагая напечатать их вместо своей автобиографии за последние годы. „Эти стихи, — как пишет он в своем письме, — лучше, чем всякие письма дадут понятие, что делалось и что переживалось за эти годы. Они написаны с точностью документов“» (с. 46). См. также отдельное издание: Волошин М. Стихи о терроре. — Берлин: Кн-во писателей в Берлине, 1923. Бунин искажает авторскую пунктуацию, тем самым искажая и смысл стихотворения. В журнальном варианте фрагменты песен (первые четыре из цитируемых строчек) идут в кавычках, как бы перебиваясь комментарием лирического героя (строки пять-шесть из цитируемых), а затем вновь идет фрагмент песни, опущенный Буниным. Неточность и в строке пять (в оригинале — «Пулеметом дробят их кости и кольем»). В другой редакции все шесть строк «причитает ветер».
Но и перед этим певцом в стане чекистов таяли от восхищения — см. запись в «Окаянных днях» от 16 апреля 1919 г.: «Вечером у нас опять сидел Волошин. Чудовищно! Говорит, что провел весь день с начальником чрезвычайки Северным (Юзефовичем), у которого „кристальная душа“. Так и сказал: кристальная» (Бунин-1990. — С. 93). Это же выражение Волошина Бунин повторяет в записи от 24 апреля: «А у „председателя“ этой чрезвычайки, у Северного, „кристальная душа“, по словам Волошина. А познакомился с ним Волошин, — всего несколько дней тому назад, — „в гостиной одной хорошенькой женщины“» (Бунин-1990. — С. 117). О встречах Бунина с Волошиным в Одессе см. также запись в «Окаянных днях» от 23 апреля 1919 г.: «Позавчера он звал на Россию „Ангела Мщения“, который должен был „в сердце девушки вложить восторг убийства и в душу детскую кровавые мечты“. А вчера он был белогвардейцем, а нынче готов петь большевиков. Мне он пытался за последние дни вдолбить следующее: чем хуже, тем лучше, ибо есть девять серафимов, которые сходят на землю и входят в нас, дабы принять с нами распятие и горение, из коего возникают новые, прокаленные, просветленные лики. Я ему посоветовал выбрать для этих бесед кого-нибудь поглупее» — С. ПО).
Вейте, вейте, снежные стихии, // Заметайте древние гроба! — Неточная цитата из стихотворения М. А. Волошина «Северовосток», в журнальной публикации открывающего цикл «Усобица (Цикл о терроре 1920-21 гг.)» (в оригинале — «заметая»). Волошин указывает, что это стихотворение было написано в Коктебеле в 1920 г. «перед приходом советской власти в Крым».
Верю в правоту верховных сил, // Расковавших древние стихии — с незначительными неточностями цитируется стихотворение М. А. Волошина «Готовность», в журнальном варианте восьмое из цикла «Усобица (Цикл о терроре 1920-21 гг.)». «в плавильне» — в оригинале «в плавильной печи».
…то переводы из Анри де Ренье… — Волошин переводил Анри де Ренье с 1909 г. «Рассказы о маркизе д'Амеркере» в 1910 г. появились на страницах журнала «Аполлон» (№ 6), а в 1910 г. вышли в Москве отдельным изданием. В 1910 г. Волошин делает первые стихотворные переводы из Ренье. Сборник, включавший переводы 27 стихотворений, Волошин предполагал выпустить в издательстве «Омфалос» в Одессе в 1919 г.
И нужно было видеть, как мгновенно обрывалось его красноречие… — см. у А. Седых, передающего свои впечатления после чтения Буниным отрывков из «Воспоминаний»: «Помню, я особенно обиделся за Максимилиана Волошина, которого в юности знал лично и любил. Бунин написал, что Волошин мог прервать самый горячий теософский спор, чтобы жадно наброситься на еду, и я не выдержал и упрекнул его:
— Да ведь и вы, Иван Алексеевич, очень любите закусить пирожками, и селедку любите, и водку. И пожалуй, ради закуски пожертвуете любым теософским спором…
Он на мгновенье уставился на меня и вдруг начал смеяться и потом несколько раз повторял:
— Так вы думаете, пожертвую? Что же, может быть, может быть…» (Седых-1962. — С. 229–230).