Записная книжка (о Горьком)
Боюсь, что пройдет незамеченной, неотмеченной новая выходка Горького. А отметить ее непременно надо — в назидание тем, которые все еще продолжают долбить:
— А все-таки это удивительный писатель!
И к таким принадлежат, например, недавно им опубликованные в «Красной нови» воспоминания о Гарине-Михайловском. И читая их, истинно диву даешься: да как же это можно на старости лет говорить с такой развязностью, ухмыляясь, такие пошлости!
— Изредка, — вещает Горький, — в мире нашем являются люди, коих я назвал бы веселыми праведниками…
— Я думаю, что родоначальником их следует признать не Христа, который, по свидетельству Евангелий, был все-таки немножко педант. Родоначальник веселых праведников есть, вероятно, Франциск Ассизский, великий художник любви к жизни…
У Чехова помещик Гаевский говорит своему лакею:
— Отойди, братец, от тебя курицей пахнет!
А чем пахнет от этих рассуждений о «педанте» Христе и о «художнике» Франциске Ассизском? Одно хочется сказать:
— Отойди, братец, поскорее и подальше отойди!
А в Париж приехал Луначарский, разжиревший на советских хлебах, сопутствуемый одной из своих супруг, тоже, вероятно, довольно упитанной… И вспомнилось, как некогда тощ и убог был этот теперешний вельможа, как околачивался он возле Горького на Капри, среди прочих лодырей и жуликов, из которых состояла тогда известная «коммунистическая школа», руководимая и питаемая Горьким… И как этот Луначарский, заядлый не только коммунист, но и эстет, читал над гробиком своего умершего первенца «Литургию Красоты» Бальмонта…
В прошлом году Горький в «Вечерней Красной газете» напечатал статейку по поводу того, что я, рассказывая в Париже о собаке старика нищего, убитого красноармейцами, которая после того яростно кидалась на всех красноармейцев, заключил свой рассказ пожеланием, чтобы и во мне не угасала подобная же ненависть «к русскому Каину». — Горький тогда писал:
«Моралистам Бунин дал хороший повод говорить о слепоте ненависти. Остроумные люди, вероятно, очень посмеются над мольбой культурного человека и прекрасного писателя, который дожил до того, что вот, предпочитает собачье бешенство человеческим чувствам…»
— при помощи ваших друзей, Дзержинских и Луначарских, вместе с вами утверждающих во всем мире такую «слепоту ненависти», которой мир еще никогда не видывал. Дожил до тех дней, когда, как сказал мне один сербский епископ, «стало человеку стыдно поднять глаза на животное и зверя». И не вам, чекистам, заноситься над собаками, и особенно над собакой этого нищего старика, убитого вашим доблестным воинством для потехи. И ничуть не бешеная она была, и не бешенство я предпочитаю «человеческим чувствам» — хотя уж какие там человеческие чувства могут быть у нас к вам! — и не слепоту проповедовал я, а именно ненависть, вполне здравую и, полагаю, довольно законную.
«Остроумные люди, вероятно, очень посмеются над мольбой культурного человека…» Интересно знать, почему, собственно, надо быть остроумным, чтобы над этой мольбой смеяться? По-моему, для этого надо быть скорее большой тупицей, которой и в голову не приходит самый простой вопрос: да как же в самом деле случилось, что «культурный человек и прекрасный писатель» «дожил до того, что вот, предпочитает собачье бешенство человеческим чувствам»?
Впрочем, что ж взять с Горького? Он всегда был склонен к остроумию, к снисходительной усмешке. Чекисты ходили по колено в крови в своих подвалах, а он усмехался, он трунил, он похлопывал нас по плечу, он писал, — буквально так:
— Спешу успокоить напуганных мещан: Ленин очень не чужд добродушного смеха, в его глазах часто вспыхивает огонек чисто женской нежности…
Да и что ж ему, в самом деле, горевать, сидя в Сорренто? Им теперь всем вольготно и весело. Горький посмеивается, потягивая итальянское винцо, Луначарский сладко ухмыляется в монмартрских кабаках, Маяковский, — тот самый Маяковский, которого еще в гимназии звали Идиот Полифемович, — ржет то в Париже, то в Праге…
«А в Праге Сейфуллина… И как-то на днях ее спросили, интересуются ли в России писателями-эмигрантами, и она ответила: „да, конечно, — вот недавно „Митину любовь“ перевели…“»
Обмолвка? Обмолвка во всяком случае замечательная!
Примечания
Возрождение. — 1927. — 26 мая (№ 723). — С. 2.
…недавно им опубликованные в «Красной нови» воспоминания о Гарине-Михайловском… — имеется в виду очерк А. М. Горького «Н. Г. Гарин-Михайловский (Воспоминания)», напечатанный в журнале «Красная новь» (1926. — № 4), в начале которого автор пишет:
«Изредка в мире нашем являются люди, которых я назвал бы веселыми праведниками.
Я думаю, что родоначальником их следует признать не Христа, который, по свидетельству евангелий, был все-таки немножко педантом; родоначальник веселых праведников, вероятно, Франциск Ассизский, великий художник любви и жизни, он любил не для того, чтобы поучать любви, а потому, что, обладая совершеннейшим искусством и счастьем восторженной любви, не мог не делиться этим счастьем с людьми» (С. 202).
— Отойди, братец, от тебя курицей пахнет! — Неточность Бунина. Имеется в виду реплика Гаева, обращенная к Яше, из первого действия «Вишневого сада» («Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет»). Также именовал этого персонажа Бунин в статье «О Чехове» (см. с. 298 наст. изд.).
… сопутствуемый одной из своих супруг — Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933) — советский государственный и партийный деятель, писатель, критик. Член РСДРП с 1895 г. С 1917 г. — нарком просвещения. См. о Луначарском дневниковую запись Бунина от 4 ноября 1917 г.: «Луначарский — мерзавец» — С. 57), в той же тональности Луначарский оценивается и в «Окаянных днях»: «…от этой гадины Луначарского» (от 17 апреля 1919 г. Бунин-1990. — С. 95). Очевидно, имеется в виду Н. А. Луначарская-Розенель — жена А. В. Луначарского в последние двенадцать лет его жизни; автор книги «Память сердца: Воспоминания» (2-е изд. — М., 1965).
…как околачивался он возле Горького на Капри, среди прочих лодырей и жуликов, из которых состояла тогда известная «коммунистическая школа», руководимая и питаемая Горьким… — Каприйская школа — фракционная партийная школа в августе-декабре 1909 г. на о. Капри, созданная «отзовистами», «ультиматистами» и «богостроителями», противопоставившими свои взгляды большевикам. Горький и Луначарский являлись в это время глубокими приверженцами идей «богостроительства». См. запись в «Окаянных днях» от 19 апреля 1919 г.: «Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства, приходившие в священный гнев при каждом предостережении какой-нибудь „Новой жизни“ со стороны „царских опричников“, что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?» (Бунин-1990. — С. 97).
«Вечерней Красной газете» напечатал статейку по поводу того, что я… — имеется в виду вечерний выпуск «Красной газеты» (см. коммент. на с. 493), где была помещена заметка М. Горького «Из дневника», впервые опубликованная в журнале «Огонек» (1926. — № 31. — С. 6). Приведенный Буниным фрагмент предваряют следующие строки: «И. А. Бунин в Париже публично возопил: „Молю Бога, чтобы он до последнего издыхания моего сохранил во мне святую собачью ненависть к русскому Каину“.
Вопль этот — эпилог рассказа Бунина о собаке нищего, убитого красноармейцами. После убийства собака стала бешено бросаться на всех, одетых в шинели».
Да и что ж ему, в самом деле, горевать, сидя в Сорренто? — уехав из Советской России «на лечение», Горький жил на вилле в Сорренто.
…Маяковский, — тот самый Маяковский, которого еще в гимназии звали Идиот Полифемович, — ржет то в Париже, то в Праге… — см. запись в «Окаянных днях» от 3 марта 1918 г.: «Маяковского звали в гимназии Идиотом Полифемовичем» (Бунин-1990. — С. 84). См. также фрагмент в «Окаянных днях» о последнем посещении Буниным Петербурга (в начале апреля 1917 г.), повторяющийся почти дословно и в «Автобиографических заметках» (Бунин-1990. — С. 202–203): «Ведь шел тогда у нас пир на весь мир, и трезвы-то на пиру были только Ленины и Маяковские.
прожорливы и весьма сильны своим одноглазием. И тот и другой некоторое время казались только площадными шутами. Но недаром Маяковский назвался футуристом, то есть человеком будущего: полифемское будущее России принадлежало несомненно им, Маяковским, Лениным. Маяковский утробой почуял, во что вообще превратится вскоре русский пир тех дней и как великолепно заткнет рот всем прочим трибунам Ленин с балкона Кшесинской: еще великолепнее, чем сделал это он сам на пиру в честь готовой послать нас к черту Финляндии!» Данную запись предваряет рассказ Бунина о банкете по поводу открытия выставки финских художников и о поведении Маяковского: «Но надо всеми возобладал — „поэт“ Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза — так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.
— Вы меня очень ненавидите? — весело спросил он меня.
Я без всякого стеснения ответил, что нет: слишком было бы много чести ему» и т. д. (запись «ночью на 24 апреля» 1919 г.) — С. 113–114). О Маяковском см. — С. 65. См. также высказывания Бунина в изложении А. Седых: «Маяковский был „самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства“; „…величайшего холуя русской „поэзии“ Маяковского при всей его холуйской небездарности“» (Седых-1962. — С. 228, 231).
«А в Праге Сейфуллина…» — Сейфуллина Лидия Николаевна (1889–1954) во время заграничной поездки в 1927 г. посетила, в частности, Прагу, где встречалась со многими эмигрантами, в том числе с членами Общества Сибиряков в ЧСР, выделявших из пореволюционных писателей-сибиряков В. Иванова и Сейфуллину как наиболее талантливых.