Бунин И.А.: Байрон Д. Г.: Манфред. Акт третий

Мир снизошел мне в душу,

Мир, мне еще неведомый доныне

И непонятный. Если б я не знал,

Что самое обманчивое в мире

Химеры философских измышлений,

Что мудрость их — пустейшая из фраз

В учено-схоластическом жаргоне,

Я, кажется, охотно бы поверил,

Что золотые грезы о Калоне

Уже сбылись, что я его сыскал

В себе самом. Мой мир недолговечен,

Но все же хорошо его изведать

Хотя однажды. Нужно записать,

Что есть такое ощущенье… Кто там?

Аббат святого Мориса.

Благодарю, святой отец! Да будет

Для замка твой приход благословеньем.

Дай бог, чтоб было так! Но я желал бы

Поговорить глаз на глаз.

Выйди, Герман.

Что скажет мой достопочтенный гость?

Скажу без предисловий: сан, седины,

Желание добра тебе и наше

Давнишнее соседство, хоть знакомы

И не были с тобою мы, дают мне

На это право. Странный и ужасный

Пронесся слух, и этот слух позорит

Твое, граф, имя, — доблестное имя,

Которое ты должен для потомства

Таким же и оставить.

Продолжай.

Я слушаю.

Ты, говорят, предался

Греховным и таинственным наукам,

Вступил в союз с сынами преисподней,

С нечистой силой демонов и бесов,

Блуждающих в долине сени смертной.

С людьми, своими братьями по духу,

Общаешься ты редко, жизнь проводишь

В уединенье, — свято ли оно?

Скажи, кто распускает эти слухи?

Мои благочестивые собратья,

Окрестный люд, — твои вассалы даже,

Что на тебя взирают с беспокойством,

Да мы и все за жизнь твою трепещем.

Я прихожу спасать,

А не губить. Я не хочу касаться

Твоей души, но, если справедливы

Все эти слухи, верь, еще не поздно

И примириться с церковью и небом.

Я выслушал. И вот что я отвечу:

Кто б ни был я, но я не изберу

Посредником меж мной и небесами

Ни одного из смертных. Если я

Уставы нарушаю — покарайте.

Мой сын, я не о каре говорю,

Я только призываю к покаянью.

Пусть наказует небо. "Мне отмщенье",

Сказал господь, и, со смиренным сердцем,

Раб господа, я только повторяю

Его глаголы грозные.

Старик!

Ни власть святых, ни скорбь, ни покаянье,

Ни тяжкий пост, ни жаркие молитвы,

Ни даже муки совести, способной,

Без демонов, без страха пред геенной,

Ничто не в состоянии исторгнуть

Из недр души тяжелого сознанья

Ее грехов и сокровенной муки.

Та кара, что преступник налагает

Сам на себя, страшней и тяжелее

Загробных мук.

Я рад все это слышать,

Затем что все это должно смениться

Надеждой благодатной, что спокойно

Взирает на блаженную обитель,

Ее же всякий ищущий обрящет,

Коль скоро он покинет путь неправый.

Начало же спасения — сознанье

Его необходимости. Покайся

И все грехи, что отпустить я властен,

Я отпущу, — что преподать сумею,

Все преподам.

Когда несчастный Нерон,

Перед лицом сенаторов, недавних

Его рабов, ударил в грудь кинжалом,

Какой-то воин, полный состраданья,

Прижал свой плащ к его смертельной ране,

Но Нерон оттолкнул его и молвил

С величием во взоре: "Слишком поздно!"

К чему ты клонишь речь?

Я отвечаю

На твой призыв к спасенью: слишком поздно!

Нет, никогда не поздно примириться

С своей душой, а чрез нее и с небом.

Иль у тебя нет никаких надежд?

Ведь даже те, что в небеса не верят,

Живут какой-нибудь земной мечтой,

Прильнувши к ней, как тонущий к тростинке.

О да, отец, и я лелеял грезы,

И я мечтал на утре юных дней:

Достичь небес, — зачем? Бог весть! быть может,

Лишь для того, чтоб снова пасть на землю,

Но пасть могучим горным водопадом,

Что, с высоты заоблачной свергаясь

В дымящуюся бездну, восстает

Из бездны ввысь туманами и снова

С небес стремится ливнем. — Все прошло,

И все это был сон.

Но почему же?

Я обуздать себя не мог; кто хочет

Повелевать, тот должен быть рабом;

Кто хочет, чтоб ничтожество признало

Его своим властителем, тот должен

Уметь перед ничтожеством смиряться,

Повсюду проникать и поспевать

И быть ходячей ложью. Я со стадом

Мешаться не хотел, хотя бы мог

Быть вожаком. Лев одинок — я тоже.

Затем, что я всегда гнушался жизни.

Я не жесток; но я — как жгучий вихрь,

Как пламенный самум, что обитает

Лишь в тишине пустынь и одиноко

Кружит среди ее нагих песков,

В ее бесплодном, диком океане.

Он никого не ищет, но погибель

Грозит всему, что встретит он в пути.

Так жил и я; и тех, кого я встретил

На жизненном пути, — я погубил.

Увы! Я начинаю опасаться,

Что я тебе помочь уже не в силах.

Но ты еще так молод, я хотел бы…

Святой отец! Есть люди, что стареют

На утре дней, что гибнут, не достигнув

До зрелых лет, — и не случайной смертью,

Иных порок, иных науки губят,

Иных болезнь, безумье, а иных

Душевные страдания и скорби.

Страшнее нет последнего недуга:

Все имена, все формы принимая,

Он требует гораздо больше жертв,

Чем значится в зловещих списках Рока.

Вглядись в меня! Душевные недуги

Я все познал, хотя довольно б было

И одного. Так не дивись тому,

Что я таков, дивись тому, чем был я,

Тому, что я еще живу на свете.

Но выслушай…

Отец, я уважаю

Твои года и звание; я верю,

Что ты пришел ко мне с благою целью,

Но ты предпринял тщетный труд. Быть грубым

Я не хочу, — я лишь тебя щажу,

А не себя, так резко обрывая

— и потому — прости!

Он мог бы быть возвышенным созданьем.

В нем много сил, которые могли бы

Создать прекрасный образ, будь они

Направлены разумнее; теперь же

Царит в нем страшный хаос: свет и мрак,

Возвышенные помыслы — и страсти,

И все в смешенье бурном, все мятется

Без цели и порядка; все иль дремлет,

Иль разрушенья жаждет: он стремится

К погибели, но должен быть спасен,

Затем что он достоин искупленья.

Благая цель оправдывает средства,

И я на все дерзну. Пойду за ним

Настойчиво, хотя и осторожно.

К вам на закате: солнце уж заходит.

Да? — Я взгляну.

Великое светило!

Бог первозданной, девственной природы!

Кумир могучих первенцев земли,

Не ведавших болезней, — исполинов,

Родившихся от ангелов и дев,

Сиявших красотой неизреченной!

Царь меж светил, боготворимый миром

От первых дней творения, вливавший

Восторг в сердца халдейских пастухов

И слышавший их первые молитвы!

Избранник неземного, что явило

В тебе свой светлый образ на земле!

Венец и средоточие вселенной,

Дающее небесную отраду

Всему, что прозябает в дольнем мире!

Всех стран земных, повсюду положивший

Свои неизгладимые печати

На дух и облик смертных! Ты, что всходишь,

Свершаешь путь и угасаешь в славе{

Ты, видевшее некогда мой первый

Взор, полный изумленья и восторга!

Прости навек, — прими мой взор последний,

В последний раз тебя я созерцаю;

Твои лучи уж больше никогда

Не озарят того, кому дар жизни

Был даром роковым. — Оно сокрылось;

Мой час настал.

Горы. — В отдалении замок Манфреда. — Терраса перед башней. — Сумерки.

Дивлюсь я графу: вот уж сколько лет

Все ночи он без сна проводит в башне

И непременно в башне. Я бывал в ней,

Чем занят он. Наверно, потайная

Есть комната, и сколько бы я отдал,

Чтоб только заглянуть в нее!

Напрасно.

Доволен будь и тем, что ты уж знаешь.

Ах, Мануэль, ты старше нас и мог бы

Порассказать нам многое о замке.

Когда ты поступил сюда?

Давно.

Я до рожденья графа был слугою

Его отца, с которым никакого

Он не имеет сходства.

Что ж, не редкость!

Я говорю не о чертах лица.

Любил пиры и битвы, а не книги,

Любил людей — и ночи превращал

Не в бдения угрюмые, а в праздник,

Да ведь какой! Он не блуждал, как волк,

По дебрям и ущельям, — не чуждался

Земных утех и радостей.

Проклятье!

Вот были времена! И неужели

Они уж не вернутся в эти стены,

Что смотрят так, как будто и не знали

Счастливых дней?

Пусть прежде переменят

Владельца эти стены. О, я видел

Немало в них диковинного, Герман!

Будь добр и расскажи хоть что-нибудь.

Мне помнится, что возле этой башни

Был, видишь ли, точь-в-точь такой же вечер,

Как и теперь; на Эйгере краснела

Точь-в-точь такая ж тучка; ветер дул

Порывистый, и снежные вершины

Уж заливала трепетным сияньем

Всходившая луна; граф Манфред,

Как и теперь, был в башне; что он делал,

Бог весть, — но только с ним была

Та, что делила все его скитанья

И бдения полночные: Астарта,

Единственное в мире существо,

Которое любил он, что, конечно,

Родством их объяснялось…

Кто идет?

Вот в этой башне.

Не смею

Я нарушать его уединенье.

Но мне его необходимо видеть,

Я на себя возьму твою вину.

Ведь ты его недавно видел.

Герман!

Ступай без рассуждений.

Так я войду без всякого доклада.

Святой отец, постойте! Я прошу вас.

Пожалуйте сюда,

Благоволите выслушать.

Сверкают звезды, — снежные вершины

Сияют в лунном свете. — Дивный вид!

Люблю я ночь, — мне образ ночи ближе,

Чем образ человека; в созерцанье

Ее спокойной, грустной красоты

Я постигаю речь иного мира.

Мне помнится, — когда я молод был

И странствовал, — в такую ночь однажды

Я был среди развалин Колизея,

Среди останков царственного Рима.

Деревья вдоль разрушенных аркад,

На синеве полуночной темнея,

Чуть колыхались по ветру, и звезды

Сияли сквозь руины; из-за Тибра

Был слышен лай собак, а из дворца

Протяжный стон совы и, замирая,

Невнятно доносились с теплым ветром

В проломах стен, разрушенных веками,

Стояли кипарисы — и казалось,

Что их кайма была на горизонте,

А между тем лишь на полет стрелы

Я был от них. — Где Цезарь жил когда-то

И где теперь живут ночные птицы,

Уже не лавр, а дикий плющ растет

И лес встает, корнями укрепляясь

В священном прахе царских очагов,

Среди твердынь, сровнявшихся с землею.

Кровавый цирк стоит еще доныне,

Еще хранит в руинах величавых

Былую мощь, но Цезаря покои

И Августа чертоги уж давно

Поверглись в прах и стали грудой камня.

И ты, луна, на них свой свет лила,

Лишь ты одна смягчала нежным светом

Седую древность, дикость запустенья,

Скрывая всюду тяжкий след времен!

Но осеняла новой красотой

Все, в чем она погибла, и руины

Казалися священными, и сердце

Немым благоговеньем наполнялось

Перед немым величьем древней славы,

Пред тем державным прахом, что доныне

Внушает нам невольный трепет. — Странно,

Что вспомнилась мне эта ночь сегодня;

Уже не раз я замечал, как дико

Мятутся наши мысли в те часы,

Когда сосредоточиться должны мы.

Я вновь к тебе непрошеным являюсь,

Но пусть мое смиренное стремленье

Помочь тебе — не прогневит тебя:

Пусть все, что есть в нем темного, дурного,

Падет лишь на меня, а все благое

Да осенит твою главу, — я страстно

Сказать хотел бы: сердце! Если б тронуть

Я спас бы дух, который лишь случайно

Блуждает в тьме.

Напрасная надежда!

Мой путь свершен, моя судьба решилась.

Но уходи, — тебе здесь быть опасно.

Ты хочешь запугать меня?

О нет.

Я говорю лишь, что близка опасность.

Остерегись.

Гляди сюда:

Ты видишь?

Гляди, я повторяю,

И пристально. Теперь скажи, — ты видишь?

Как адский бог, какой-то мрачный призрак;

Его лицо закрыто покрывалом,

Он весь повит тяжелыми клубами

Свинцовой мглы, но он не страшен мне.

Я знаю, что тебя он не коснется,

Но взор его убьет тебя на месте,

Ты стар и дряхл, — уйди, прошу тебя!

А я в ответ: доколе не сражуся

С исчадьем тьмы, — не сделаю и шагу.

Зачем он здесь?

Да, да, зачем он здесь?

Кто звал его? Он гость, никем не званный.

Погибший смертный! Страшно и подумать,

Что ждет тебя! С какою целью ходят

К тебе такие гости? Почему

Вы смотрите так зорко друг на друга?

А, он покров свой сбросил: на челе

Бессмертием геенны — адский призрак,

Исчезни!

Дух, зачем ты здесь?

Неведомый! Скажи, ответствуй: кто ты?

Его Судьба. Идем — настало время.

О, я на все готов, но презираю

Твой властный зов! Кем прислан ты сюда?

Узнаешь в срок. Идем!

Мне покорялись

И более могучие, чем ты,

Я вел борьбу с владыками твоими,

Сгинь, адский дух!

Настало время, смертный,

Смирись.

Я знал и знаю, что настало.

Но не тебе, рабу, отдам я душу.

Прочь от меня! Умру, как жил, — один.

Я помощи потребую. — Восстаньте!

Появляются духи.

Исчезните, владыки тьмы! Рассейтесь!

Бессильны вы пред силою небесной,

Я закляну вас именем…

Старик!

Не расточай без пользы слов, — мы знаем,

Что властен ты, но здесь лишь мы владыки.

Напрасен спор: он кары не избегнет.

Вновь говорю: идем, настало время.

Я презираю вас, — я с каждым вздохом

Теряю жизнь, но презираю вас!

Я не смирюсь, покуда сердце бьется,

Не отступлю, хотя бы мне пришлось

Бороться с целым адом; вам удастся

Взять не меня, а только труп.

Безумец!

Как жадно он цепляется за жизнь,

Которая дала ему лишь муки!

И это Маг, стремившийся проникнуть

За грань земных пределов и мечтавший

Быть равным нам?

Исчадье тьмы, ты лжешь!

Мой час настал, — я это знал и знаю,

Но не хочу ни на одно мгновенье

Продлить его: тебе с толпою присных

Противлюсь я, а не веленьям смерти.

Я власть имел, но я обязан ею

Был не тебе: своей могучей воле,

Своим трудам, своим ночам бессонным

И знаниям тех дней, когда Земля

Людей и духов в братстве созерцала

И равными считала их. Бессильны

Вы предо мной, — я презираю вас,

Вы жалки мне!

Ты не избегнешь кары:

Твои грехи…

Не ты судья грехам!

Карает ли преступника преступник?

Что никогда ты мной не овладеешь,

Я чувствую бессилие твое.

Что сделал я, то сделал; ты не можешь

Усилить мук, в моей груди сокрытых:

За добрые и злые помышленья.

Меня не искушал ты и не мог

Ни искушать, ни обольщать, — я жертвой

Твоей доныне не был — и не буду.

Себя за грех. Исчадья тьмы, рассейтесь!

Я покоряюсь смерти, а не вам!

Байрон Д. Г.: Манфред Акт третий

Байрон Д. Г.: Манфред
Акт третий