| Наши партнеры |
В Одессе на улице Княжеская 27, существует музей Ивана Алексеевича Бунина и художника Буковецкого. Это тот самый дом где Бунин снимал у Буковецкого 3 комнаты с 1918 по 1920 г и писал "Окаянные дни". Из этого дома он покинул Россию,уехав в эмиграцию. Подробнее в лекции ниже, которую предоставили сотрудники музея.
Контакты:
+38 096 368 78 44 Владислав Медведский
+38 067 102 66 74 Алёна Медведская
E-mail: buninstory@rambler.ru
Ссылки на видео о музее и доме Буковецкого:
https://m.youtube.com/watch?v=WuFClaOuGbE
https://www.youtube.com/watch?v=7_DM9Nuhfzk
Фотографии Буковецкого и интерьеров дома при жизни Бунина
Лекция о доме-музее И. А. Бунина и Е. И. Буковецкого
Перед вами особняк на улице Княжеская 27 в Одессе, на котором установлена мемориальная доска посвященная пребыванию в этом доме Ивана Алексеевича Бунина в 1918-19 годах.
Этот дом принадлежал одному владельцу, а владельцем дома до революции был – художник, Евгений Иосифович Буковецкий.
Евгений Буковецкий был не совсем обыкновенный художник если видеть художника в классическом представлении. Он был художником богатым. Он владел доходными домами, отдельным особняком, увлекался антиквариатом, коллекционировал живопись, скульптуру. Более 10 работ из его коллекции находится на постоянной экспозиции в Одесском художественном музее Западного и Восточного исскуства.
В начале 20 века Буковецкий получил известность в кругу одесской интилегенции благодаря так называемым «четвергам» которые он проводил в своем особняке. У Буковецкого бывали писатели Куприн, Бунин, Алексей Толстой, Корней Чуковский, известные художники - Кириак Костанди, Василий Кандинский, авиатор Уточкин, артисты, известные ученые, офтальмолог Филатов, историк Кондаков, профессура Новоросийского университета. Бунин и Буковецкий познакомились в 1897 году на даче их общего друга, писателя Александра Федорова. Познакомившись Бунин и Буковецкий становятся друзьями и Иван Бунин становится завсегдатаем «четвергов». При каждом своем посещении Одессы Бунин бывает у Буковецкого.
Об этих встречах и о своем знакомстве с Буковецким оставила супруга Ивана Бунина – Вера Николаевна Муромцева:
- Вечером я опять оставалась часа два одна. Ян пошел на «Четверг», повидать приятелей.
(«Четвергом» называлось еженедельное собрание «Южнорусских» художников, писателей, артистов, даже некоторых профессоров, вообще людей, любящих искусство, веселое времяпрепровождение, товарищеские пирушки. После обеда художники вынимали свои альбомы, писатели, поэты читали свои произведения, певцы пели, кто умел, играл на рояли. Женщины на эти собрания допускались редко. Возникли они так: художник Буковецкий, человек состоятельный и с большим вкусом, приглашал к себе друзей по четвергам: друзья были избранные, не каждый мог попасть в его дом. Когда он женился, то счел неудобным устраивать у себя подобные «мальчишники», и они были перенесены в ресторан Доди, где состав собиравшихся сильно расширился.)
1907г.
- Нилус сообщил Ивану, что Буковецкий приедет к нам, чтобы познакомиться со мной.
Дня через два я познакомилась с художником Буковецким, о котором слышала много самых разнообразных мнений. Он в назначенное время заехал за нами в коляске, с бархатной подушечкой для моих ног, и предложил нам поехать прокатиться к морю, а затем у него отобедать. Меня немного смешили эти провинциальные церемонии, но я, конечно, не показала и виду.
Буковецкий был выше среднего роста, изящный, в меру худой, с правильными чертами лица, с волнистыми каштановыми волосами. Он обладал очень хрупким здоровьем, в молодости страдал сильнейшими мигренями и пролеживал в темной комнате по несколько дней сряду. Это был человек с большим вкусом и с причудами, со строгим распределением дня. Он года два тому назад пережил тяжелую драму: жена разошлась с ним и вышла замуж за его родного племянника. (Федоров в романе «Природа» взял его прототипом главного героя и предсказал развод.) Теперь он жил один, но все свободное время от работы и всяких личных дел – свои досуги – он делил с Петром Александровичем Нилусом, с которым жил в самой нежной дружбе.
коврами, с удобной мебелью и огромным окном над тахтой. В этой студии было много икон, которые он собирал, – весь их кружок увлекался антикварством.
Буковецкий, «враг вообще всех одесских жен», ставивший очень высоко дружбу, устраивавший мужские обеды по воскресеньям, оказал мне внимание. Говорил он немного, кратко, но метко. Мы проехали по самым лучшим улицам Одессы через Маразлиевскую и по Французскому бульвару к морю. Вышли из экипажа, немного прогулялись. Все было чинно, по заранее обдуманной программе. Потом отправились обедать на Княжескую, где у Буковецкого был доходный дом, а для себя он выстроил особняк в два этажа, с большим вкусом и удобствами.
Подъехав к нему, мы вошли в высокие двери парадного входа. Меня поразил вестибюль: на стене висело огромное панно в зеленых тонах. Тут же стоял длинный загибающийся диван, перед ним – стол с высокой лампой.
Хозяин повел нас наверх по широкой лестнице с красивыми деревянными темно-коричневыми перилами. Двухэтажный особняк Буковецкого внутри был весь обшит темным деревом. С просторной площадки небольшая дверь вела на балкон, рядом находилась уютная гостиная и огромная мастерская – почти во всю стену окно на север – с мольбертами, подрамниками и несколькими портретами. В этом особняке была и картинная галерея с произведениями хозяина и местных художников. Больше всего было этюдов. Но я не успела в этот раз ознакомиться с картинами.
Все комнаты были очень высоки и просторны. Мы спустились вниз, и Буковецкий показал мне свой кабинет и спальню. Мне и в голову не пришло, что в этих комнатах мы будем жить лет через десять.
Первая из них была кабинетом и библиотекой. Большой письменный стол, вертящиеся открытые полки для энциклопедического словаря. По стенам дубовые шкапы с книгами.
По узкому проходу мы прошли в его спальню. Мягкий диван для дневного отдыха. Кровать с ночным столиком, на котором лежала одна книга. Буковецкий, усмехнувшись, сказал:
– Нельзя читать сразу две книги, а у некоторых на ночном столике лежит даже несколько.
После осмотра всего мы прошли в столовую, где застали Нилуса, который, собственно, делил с Буковецким жизнь и имел в этом же доме свою чудесную мастерскую. Были приглашены к обеду Куровский и Заузе, но без жен.
Большая столовая очаровала меня: мебель красного дерева, стол без скатерти. Обед начался оригинально: на первое подали рыбу с холодным старым вином, затем суп. Почему-то Буковецкий находил, что нужно начинать всегда с рыбы. К жаркому было подано хорошее, в меру подогретое красное вино. Вина, кушанья были утонченные.
Кофий подали в вестибюль. Мы сели за стол под лестницей. Уже за обедом царило оживление, а тут наступило настоящее веселье. Ян представлял отсутствующих приятелей, а иногда и присутствующих друзей, Буковецкий вставлял меткие замечания, Куровский, немного кривя рот и будучи трезв, выражал оригинальные мнения, один Нилус был молчалив. Он поднялся на несколько ступеней по лестнице и сверху через перила смотрел на нас задумчивым взором.
– Что с тобой, Петр, отчего ты все молчишь? – спросил Ян.
– А вы не находите, что он похож на паучка, – заметил Буковецкий, – поднимающегося по паутине вверх?
Все засмеялись, согласились.
Потом говорили, что с этой зимы на одесских воскресниках бывают новые лица: профессор по русской литературе Лазурский, который в пору своего студенчества был репетитором сыновей Толстого и живал в Ясной Поляне, профессор по уголовному праву Михайлов, очень любящий живопись и старинные вещи, хорошо в них разбирающийся, наконец, доктор Ценовский, музыкально одаренный человек, он полюбил всех художников, пописывает в газетах.
– Вот ты с ними познакомишься в будущее воскресенье, – обратился Буковецкий к Яну.
Мне стало опять грустно: все эти встречи у Яна будут без меня.
Эта запись в дневнике Веры Николаевны датируется 1909 годом.
Революцию 1905 года Иван Бунин встретил тоже гостя у Буковецкого. Об этом также можно прочесть в мемуарах «Устами Буниных»:
Одесса 19 октября.
Возле Тарханкута, как всегда, стало покачивать. Разделся и лег, волны уже дерут по стене, опускаются все ниже. Качка мне всегда приятна, тут было особенно – как-то это сливалось с моей внутренней взволнованностью. Почти не спал, все возбужденно думал, в шестом часу отдернул занавеску на иллюминаторе: неприязненно светает, под иллюминатором горами ходит зеленая холодная вода, из-за этих гор – рубин маяка Большого Фонтана. Краски серо-фиолетовые; рассвет и эти зеленые горы воды и рубин маяка. Качает так, что порой совсем кладет.
Пристали около восьми, утро сырое, дождливое, с противным ветром. В тесноте, в толпе, в ожидании сходен, узнаю от носильщиков, кавказца и хохла, что на Дальницкой убили несколько человек евреев, – убили будто бы переодетые полицейские, за то, что евреи будто бы топтали царский портрет. Очень скверное чувство, но не придал особого значения этому слуху, может и ложному. Приехал в Петербургскую гостиницу, увидал во дворе солдат. Спросил швейцара: «Почему солдаты?» Он только смутно усмехнулся. Поспешно напился кофию и вышел. Небольшой дождь, сквозь туман сияние солнца – и все везде пусто: лавки заперты, нет извозчиков. Прошел, ища телеграммы, по Дерибасовской. Нашел только «Ведомости Градоначальства». Воззвание градоначальника, – призывает к спокойствию. Там и сям толпится народ. Очень волнуясь, пошел в редакцию «Южного Обозрения». Тесное помещение редакции набито евреями с грустными серьезными лицами. К стене прислонен большой венок с красными лентами, на которых надпись: «Павшим за свободу». Зак, Ланде (Изгоев). Он говорит: «Последние дни наши пришли». – «Почему?» – «Подымается из порта патриотическая манифестация. Вы на похороны пойдете?» – «Да ведь могут голову проломить?» – «Могут. Понесут по Преображенской».
и единогласно решили поднять на думе красный флаг. Флаг подняли, затем потребовали похоронить «павших за свободу» на Соборной площади, на что дума опять согласилась.
Когда вышел с Куровским и Нилусом, нас тотчас встретил один знакомый, который предупредил, что в конце Преображенской национальная манифестация уже идет и босяки, приставшие к ней, бьют кого попало. В самом деле, навстречу в панике бежит народ.
В три часа после завтрака у Буковецкого узнали, что грабят Новый базар. Уже образована милиция, всюду санитары, пальба… Как в осаде, просидели до вечера у Буковецкого. Пальба шла до ночи и всю ночь. Всюду грабят еврейские магазины и дома, евреи будто бы стреляют из окон, а солдаты залпами стреляют в их окна. Перед вечером мимо нас бежали по улице какие-то люди, за ними бежали и стреляли в них «милиционеры». Некоторые вели арестованных. На извозчике везли раненых. Особенно страшен был сидевший на дне пролетки, завалившийся боком на сиденье, голый студент – оборванный совсем догола, в студенческой фуражке, набекрень надетой на замотанную окровавленными тряпками голову.
20 октября.
Ушел от Буковецкого рано утром.
С октября 1918 и по 26 января 1920 года Бунин так-же прожил у Буковецкого. Эти полтора года он пережидал русскую революцию…
Все это время он вел дневник, где описывал революционные события происходящие вокруг него, свое восприятие, критику, размышления, не оставляя надежду что все происходящее прекратится и жизнь вернется в старое русло. Но революция победила и Бунин опасаясь за свою жизнь вынужден был эмигрировать. Он был негативно настроен по отношению к новой власти и взглядов своих не скрывал.
Дневники были им изданы в эмиграции, сначала в 20 годах они публиковались фрагментарно в эмигрантской прессе, а в 1934 году сразу после получения нобелевской премии, вышли отдельной книгой. Бунин назвал их - «Окаянные дни».
В гости к Буниным на Княжескую, приходит молодой Валентин Катаев. Катаев знакомится с Иваном Буниным также на даче писателя Федорова. Можно предположить это было летом 1914 года. В этом же году Катаев отправился добровольцем на фронт. Началась Первая мировая война.
- Сохранилось колоритное письмо Катаева Бунину от 13августа 1914г., незадолго до отправки на фронт:
«Ввиду того, что на этих днях я выезжаю из Одессы с санитарным поездом на театр военных действий, очень прошу назначить мне обещанный «осенний» день и час, дабы я мог с вами проститься и узнать ваше мнение о моих последних 5– 6 вещицах, в которых нет ни одного слова лжи. Из рекомендованных вами книг, ни одной не прочел по причине лени. Хотя надеюсь наверстать потерянное после окончания кампании»
(РГАЛИ, цит. по ЛH т. 84,кн. 2).
Об этих встречах Валентин Катаев вспоминает в нескольких своих рассказах таких как: «Трава забвения» и «Золотое перо» Катаев только начинал делать первые пробы пера и хотел получить оценку своего творчества у настоящего писателя. Цитата из произведения Валентина Катаева «Трава забвения»:
- Бунин несколько задержался на одном стихотворении, а затем на верху страницы поставил моим обгрызенным карандашом птичку, по-видимому означавшую, что стихи ничего себе, во всяком случае – «верные».
Таких стихотворений, отмеченных птичкой, на всю тетрадку оказалось всего два, и я приуныл, считая, что навсегда провалился в глазах Бунина и хорошего поэта из меня не выйдет, тем более что на прощание он не сказал мне ничего обнадеживающего. Так, обычные замечания равнодушного человека: «Ничего», «Пишите», «Наблюдайте природу», «Поэзия – это ежедневный труд».
Мысль о ежедневном труде Бунин несколько развил.
– Писать стихи надо каждый день, подобно тому как скрипач или пианист непременно должен каждый день без пропусков по нескольку часов играть на своем инструменте. В противном случае ваш талант неизбежно оскудеет, высохнет, подобно колодцу, откуда долгое время не берут воду. А о чем писать? О чем угодно. Если у вас в данное время нет никакой темы, идеи, то пишите просто обо всем, что увидите. Бежит собака с высунутым языком, – сказал он, посмотрев в окно, – опишите собаку. Одно, два четырехстишия. Но точно, достоверно, чтобы собака была именно эта, а не какая-нибудь другая. Опишите дерево. Море. Скамейку. Найдите для них единственно верное определение. Опишите звук гравия под сандалиями девочки, бегущей к морю с полотенцем на плече и плавательными пузырями в руках. Что это за звук? Скрип не скрип. Звон не звон. Шорох не шорох. Что-то другое – галечное, – требующее единственного необходимого, верного слова. Например, опишите полувьющийся куст этих красных цветов, которые тянутся через балюстраду, хотят заглянуть в комнату, посмотреть через стеклянную дверь, что мы тут с вами делаем. Очень типичное растение для большефонтанской дачи, для июля месяца, для знойного полудня, когда в саду пусто, потому что все ушли купаться, и с берега долетают резкие восклицания и визг купальщиц.
По воспоминаниям внучки Катаева, Катаев уже был заслуженным писателем преклонных лет, он каждое утро после завтрака садился за письменный стол и до обеда писал. Он говорил что по другому нельзя, профессионал должен писать каждый день.
Во время революции Катаев вернулся домой, в Одессу. Бунин высоко оценил талант молодого Катаева и они подружились. Бунин приглашает его к себе на Княжескую и здесь помогает начинающему писателю, редактирует, дает оценку, помогает устраивать его произведения в периодику. Бунин даже захаживал к Катаеву в гости.
Еще из «Трава забвения»:
Все это бурное, ни на что не похожее, неповторимое время Бунин прожил в Одессе на Княжеской улице в особняке своего приятеля, художника Буковецкого, который предоставил писателю весь нижний этаж три комнаты, куда я и приходил, всякий раз испытывая невероятное волнение, прежде чем позвонить с черного хода. Обычно мне открывала нарядная горничная на французских каблучках, в накрахмаленной наколке и маленьком батистовом фартучке с кукольными карманчиками. Она была предоставлена в распоряжение Буниных вместе с комнатами и разительно не соответствовала той обстановке, которая царила в городе, в России, в мире.
чистыми потолками, отражавшими в летнее время зелень белых акаций, которыми была тесно обсажена тихая аристократическая улица, а зимой голубые тени сугробов и размытые силуэты извозчичьих саней, с небольшим количеством самой необходимой, но очень хорошей мебели, без всех этих мещанских этажерок, тумбочек, безделушек, салфеточек, ковриков, альбомов и накидок, как нельзя больше соответствовала моему представлению об аристократе, столбовом дворянине, российском академике, человеке безукоризненного вкуса.
что он пишет беспрерывно. Когда бы я ни пришел, я неизменно видел дверь его рабочей комнаты ,полуоткрытую в темноватый коридор, а за ней – окно, выходящее в тихий двор, небольшой стол и Бунина без пиджака, в свежей сорочке с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими сухие, мускулистые руки, который в круглых рабочих очках, делавших его похожи на сову, быстро писал, покрывая небольшие узкие листки писчей бумаги своей характерной убористой клинописью.
Он писал темно-зелеными чернилами, автоматической ручкой с золотым пером, если не ошибаюсь, фирмы «Монблан»,причем до конца исписанную страницу не промокал, а нетерпеливо откладывал в сторону сохнуть; если же он что-нибудь вписывал в записную книжку, то махал ею перед собой, чтобы страничка скорее высохла. Услышав мои шаги, он обычно, не оборачиваясь, говорил: – Идите к Вере Николаевне, я сейчас кончу.
Я отправлялся в большую комнату окнами на Княжескую – их салон ,где меня встречала Вера Николаевна и, соблюдая некую светскую обязанность хозяйки дома, занимала меня необременительным разговором на разные общие темы, разумеется, не унижаясь до погоды.
Бунин присаживался к круглому, непокрытому скатертью столу из цельного палисандрового дерева, на котором, отражаясь, как в вишнево - красном зеркале, стояла штампованная из тонкой меди, вернее, из латуни чашка, служившая пепельницей,– полное легкое полушарие с тисненым восточным орнаментом, вещица, по-видимому, купленная Буниным на константинопольском базаре Атмейдане, а может быть, в Смирне или Александрии. Во всяком случае, эта пепельница всегда мне напоминала восточные стихотворения Бунина, и в первую очередь, конечно, «он наклинок дохнул – и жало его сирийского кинжала померкло в дымке голубой: под дымкой ярче заблистали узоры золота настали своей червонною резьбой. « Во имя Бога и пророка. Прочти, слуга небес и рока , свой бранный клич: скажи , каким девизом твой клинок украшен ? »И он сказал: « Девиз мой страшен. Он – тайна тайн: Элиф. Лам. Мим» .
но мне ужасно нравилась эта пепельница; она казалась верхом роскоши, почти музейной редкостью ,предметом таинственного культа ,особенно красивая на ледяной поверхности пустого, безукоризненно отшлифованного стола, среди этой барской комнаты, наполненная запахом дорогого турецкого табака «месаксуди» и благоговейной тишиной, отделенной от внешнего мира двойными зеркальными стеклами.
.... В Одессе, когда в девятнадцатом году, весной, она была занята частями Красной Армии и на несколько месяцев установилась Советская власть. К этому времени Бунин был уже настолько скомпрометирован своими контрреволюционными взглядами ,которых, кстати, не скрывал, что его могли без всяких разговоров расстрелять и наверное бы расстреляли, если бы не его старинный друг, одесский художник Нилус, живший в том же доме, где жили и Бунины, на чердаке, описанном в «Снах Чанга»,не на простом чердаке, а на чердаке «теплом, благоухающем сигарой, устланном коврами, уставленном старинной мебелью, увешанном картинами и парчовыми тканями...».
Так вот, если бы этот самый Нилус не проявил бешеной энергии – телеграфировал в Москву Луначарскому, чуть ли не на коленях умолял председателя Одесского ревкома,– то еще неизвестно, чем бы кончилось дело. Так или иначе, Нилус получил специальную, так называемую «охранную грамоту» на жизнь, имущество и личную неприкосновенность академика Бунина, которую и прикололи кнопками к лаковой, богатой двери особняка на Княжеской улице.
... К особняку подошел отряд вооруженных матросов и солдат особого отдела. Увидев в окно синие воротники и оранжевые распахнутые полушубки, Вера Николаевна бесшумно сползла вдоль стены вниз и потеряла сознание, а Бунин, резко стуча каблуками по натертому паркету, подошел к дверям, остановился на пороге как вкопанный, странно откинув назад вытянутые руки со сжатыми изо всех сил кулаками, и судороги пробежали по его побелевшему лицу с трясущейся бородкой и страшными глазами.
–Если хоть кто- нибудь осмелится перешагнуть порог моего дома...– не закричал, а как-то ужасно проскрежетал он, играя челюстями и обнажив желтоватые, крепкие, острые зубы,– то первому же человеку я собственными зубами перегрызу горло, и пусть меня потом убивают!
против решения Советской власти и молча удалились по притихшей, безлюдной улице мимо еще по зимнему сухих стволов белой акации с грубой черно-серой корой, в глубоких трещинах которой угадывалась нежная лубяная желтизна. В продолжение всей этой сцены я смотрел на улицу в окно, так что между моими глазами и отрядом особистов находился большой наружный термометр с шариком ртути, в котором лучисто отражалось уже почти по-весеннему яркое, но все еще немного туманное солнце.
Именно из дома Буковецкого, прожив здесь почти полтора года, Бунин с женой 26 января 1920 г. эмигрировали из Одессы за границу.
Темень, холод, предрассветный
Ранний час.
Храм невзрачный, неприметный,
Опустела, оскудела паперть,
В храме тоже пустота,
Черная престол покрыла скатерь,
За завесой царские врата.
Тусклы ризы алтарей.
Нищие в лохмотьях руки прячут,
Темень, холод, буйных галок
Снежный город древен, мрачен, жалок,
Нищ и дик.