Бунин И. А. - Пащенко В. В., 22 июля 1891 г.

81. В. В. ПАЩЕНКО

Приехал в Орел, не застал никого дома (Н<адежда> А<лексеевна> была в гостях, Б<орис> П<етрович> на пожаре) и нашел на подушке в спальне твое письмо. Сперва я не хотел его прочесть: ты сама говорила это... Но сообразив, что знать твое отношение ко мне в такую исключительную минуту, котор<ая> была, весьма важно, разорвал конверт и к концу письма пришел к заключению, что необходимо даже поговорить о нем... Но прежде вот что: ради Бога, не подумай, что я сейчас хоть немного настроен против тебя, что я буду "рассуждать" и т. д., - нет, милая, дорогая моя! Ведь вот какое неудобство писем: если бы мы сейчас говорили не на бумаге, ты бы могла видеть, как я говорю, чувствовать, что я люблю тебя нежно, всей душою, что говорю потому, что ты дорога мне. Поверь мне, ненаглядная Варенька!.. Ну так вот, ты в начале письма говоришь: "я не хотела писать тебе: ведь и у меня есть гордость"... Конечно, есть, но причем она тут? Обидел я тебя? Или, лучше и точнее, была ли у меня цель обидеть? Нет, не была!.. Разлюбил? Опять нет. Отказывался от тебя? Но ведь это был не отказ от тебя добровольный (выстраданный, Варя!), а скорее, если можно так выразиться, заявление, что я считаю все конченным, что я думаю, что у тебя совершенно упало чувство! Если я ошибся, то разве этим можно оскорбить в том случае, когда для этого была масса поводов. Я упоминал про свою гордость¹, так ведь... ну, ей-богу, она страдала. Подумай, - поставь себя на мое положение: ты меня любишь, ты дорожишь моими письмами, хочешь знать, положим, где я, что со мною, просишь в каждом письме написать тебе, на одну просьбу не обращаю внимания!.. ну разве не станет больно и обидно? Именно в таком положении (да в него входило еще другое кое-что) был я... Вот тут уже действительно страдает гордость, и, я думаю, будь ты в таком полож<ении>, обиделась бы очень... Правда?.. Дальше ты говоришь, что я "вполне отомстил тебе, нанес страшный удар и чувству, и самолюбию, и гордости". Нет, милая, хорошая моя! Ничем, не желал и не думал наносить...

Наконец, ты пишешь: "если бы мы уже сошлись с тобой, то твое разочарование принесло бы тебе еще больше мучительных минут, чем теперь"... Это отчасти правда. Я никогда не хотел тебя оскорблять, не мог никогда желать разрыва, всегда любил тебя... но как же? - спросишь ты... А так, что я с каждым днем все больше привязываюсь к тебе (это правда, Варенька!), с каждым днем все более хочу видеть с твоей стороны близости ко мне, дружбы, и предъявляю все большие желания... Понятно, что когда они не исполняются, мне становится тяжело невыносимо... Разлюбить тебя я не могу, потому что ты знаешь, как я тебя любил и люблю... От любви излечиваются, уходят так же, как, напр., утешаются: только навсегда, дорогая моя, остается в сердце... ну как бы это? - предмет что ли, который можно долго-долго оплакивать втайне и любить постоянно... Но при всем том уйти возможно в силу той же любви, когда не видишь и уже нет надежды на чувство милого человека...

"Прежде ты сам говорил, - пишешь ты в конце, - что на все готов для меня, теперь у тебя явилось животное тяготение к жизни"... Да, но есть временные пределы к готовности. Когда убеждаешься бесповоротно, что готовность эта никому не нужна, тогда что же? Животное тяготение... только "животное" не в смысле "скотского"... Если это было настроением минуты, то я хочу надеяться, что ты сочтешь (да и считала уже!) его несправедливым и хоть для меня не будешь давать им воли. Зачем они, Варенька? Зачем, напр., ты сейчас же не отогнала мысль о деланности моего письма из деревни²? Что было деланного? Или тебе показалась деланной моя фраза, что я "любуюсь тобою, когда ты милая и ласковая"? Нет, любуюсь, повторяю. Если бы ты только знала, как я ценю такие минуты! Да и как не ценить их, когда ты в них совершенно забываешь всякие "глазах" и чувствуется в каждом звуке твоего голоса! Драгоценная моя, радость моя, голубчик мой! Люблю тебя! В казаках ничего нельзя было сказать! В такие маленькие свидания всегда выходит так, что как-то растериваешься и ничего

На Воргле Арсик все заводил речи о наших отношениях, о тебе и т. д. Все это навело меня на мысль сказать тебе следующее: я нисколько не ревную, не смею не верить тебе ни в чем в этом отношении, но мне положительно неприятно, что он по целым дням толкует с тобой о своих чувствах. Я думаю, что тебе должно становиться прямо неловко: это всегда так бывает со всеми, да и понятно. Для какой цели он толкует?.. Словом, я говорю очень серьезно и прошу тебя: прекрати это! <адеждой> А<лексеевной> в Москву, а представь себе, если бы она все время толковала со мной о любви... предположим, что она любит... о чувствах своих, и я бы все выслушивал бы, не давая понять, что мне неловко... Ей-богу, ты рассердилась бы и подумала про меня, что я желаю этого... Ну, словом, я не могу не сказать, что это надо остановить!

Я, ей-богу, милая, стесняюсь писать на Ан<ну> Ив<ановну>³. А ну как письмо попадет маме⁴<на> Ив<ановна>! Бог знает, что будет. Напиши, что ты думаешь об этом и нельзя ли писать куда-либо? Из Москвы (едем, оказывается, завтра) напишу тебе и надеюсь на ответ. До свидания, деточка моя! Прочти все повнимательнее и тогда ты поймешь, что я ни словом не хотел тебе доставить неприятного. Еще раз спасибо за любимую карточку, за хорошее, милое письмецо, которое так успокоило меня. Не забывай и ты меня! Я как-то невольно все еще боюсь за это. Целую милое личико, губки и, как всегда, дорогие "глазы". Люблю тебя, Варенька, верь мне!

P. S. В первый день приезда в Москву снимусь. Как прислать карточку? Сколько пробудешь на этом Воргле?

<ке> записочку посылаю⁵.

Примечания

Печатается по автографу: ИМЛИ ОР, ф. 3, оп. 3, No 11, л. 51--54.