Бунин И. А. - Пащенко В. В., 8, 9, 11 марта 1891 г.

53. В. В. ПАЩЕНКО

1891 г. 8-го марта

Варюша! Хорошая моя! бесценная моя! Прежде всего - люблю тебя! Это для тебя не новость - но это слово, ей-богу, рвется у меня наружу. Если бы ты была сейчас со мною! - Какими бы горячими и нежными ласками я доказал бы тебе это! Я бы стоял пред тобою на коленях, целовал бы до боли твои ножки, я бы прижал тебя всю-всю к себе... я бы не знаю, что бы сделал. Не думай только, мамочка, ангел мой, что во мне говорит только страсть: нет, ты друг, ты мой бесценный, милый, близкий человек!..

Не удивляйся моим словам, моим излияниям. Мне страшно грустно о тебе, я хожу, как покинутый всеми. А покинула меня только ты одна, но ты для меня значишь больше, чем все, кто бы ни был со мною...

Ну я, напр., даже не знаю - что ты сейчас делаешь, где сидишь, о чем думаешь... А я сейчас только от Хлебниковой. Утром, т. е. часов <в> 12-ть (пообедал немного раньше, я и Б<орис> П<етрович>, - виноградом) был в библиотеке, встретил там Турчанинова¹; с ним мы пошли гулять. День был замечательный: тепло настолько, что, кажется, можно гулять в одной рубашке; облака веселые, летние... На Болховской сухо, народу много... Воротившись, я принялся за работу и, разумеется, сидел до половины восьмого. Тут пришел Илья Сергеевич и уговорил меня поехать к К. А. Поехали. Нового там ничего, интересного тоже. К тому же я как<-то> невольно "хандрил"... Вот тебе и весь день.

Новости такие: переехал ко мне Илья Серг<еевич>. Накануне он ночевал вместе с Турч<аниновым>, Жедр<инским> и каким-то Шелеховским в "Берлине"². Турч<анинов> умирал со смеху, рассказывая про И<лью> С<ергеевича>. "Велел, говорит, разбудить себя лакею в 8 ч. Я проснулся как раз к восьми и толкаю его: "Илья Сер<геевич>! Ил<ья> Сер<геевич>! Вставай, пора!"

- Что?

- Вставай!

- К черту! Я велел себя лакею разбудить! А ты чего лезешь?"...

Потом лакей приносит штиблеты. Илья Сер<геевич> уже задремал снова.

- "Барин! Штиблеты-с принес".

Опять грозное: "Что?"

- "Штиблеты-с"...

Илья Сер<геевич> неизвестно почему и отчего как гаркнет на это:

- Животное! Мои с рогами!

Мы, рассказывает Турчанинов, со смеху померли... Должно быть, И<лья> С<ергеевич> хотел этим сказать, что его штиблеты с узкими носками...

Но это в сущности не новость, а пустяки. Представить себе, Варя, не можешь, какая у нас история: немка, кроме писем, еще две рубашки стащила у Н<адежды> А<лексеевны>, спрятала их к себе в корзину, корсет Евг<ении> Вит<альевны> и намеревалась заглянуть в ящик с деньгами: у ней под подушкой нашли один из ключей, которым запирают этот ящик. Когда ее стали спрашивать, как попали к ней рубашки, она смешалась и сказала, что "смешала" с своими. Б<орис> П<етрович> говорит, что это ерунда уже потому, что Н<адежда> А<лексеевна> носит оригинальные рубашки: без выкроенной груди...

До завтра, бесценная моя! Надо еще написать Евгению³: страшно жаль и его и Настю. 

Главный интерес сегодняшнего дня - процесс Б<ориса> П<етровича>⁴. Все мы только что вернулись сейчас из суда. Я, разумеется, показал все до пустяков, как было... Дело отложено до окончательного разбора, когда явятся еще некоторые свидетели - со стороны афишера⁵... Пойду обедать... 

Сейчас вернулся с прогулки. У нас теперь занимается (пишет катал<ог> франц<узских> книг) гимназист - автор "той" исторической повести, - так вот я с ним пошел. И ночь же хороша! - Месяц высоко стоит над городом. Ночь как-то по-весеннему свежа и прозрачна. Подходили к городск<ому> саду, видели как между его деревьями стоял легкий голубоватый туман, скорее похожий на густой лунный свет. На другой стороне города, которая неясно белела под месяцем, сверкали (буквально) золотые огни, слышался затихающий шум... Когда мы гуляли по бульвару, гимназист все напевал какую-то французскую шансонетку, говорил мне, "что это очень маленькая музыкальная вещь", - вообще держался неестественно, да я и не злился: мне было хорошо; хотелось посвободнее раскрыть пальто, идти бодро и легко по сухой дорожке бульвара, не отрываясь глядеть на месяц среди светлых, ночных облаков... Сейчас уже часов двенадцать и моя Варенька, должно быть, спит уже; я мысленно, ей-богу, с нею, в ее комнатке. Там, должно быть, хорошо: месяц с дальнего синего неба ласково глядит в окна; <комната?> наполнена лунным светом...

Как бы я хотел прийти, сесть около нее на кровать, поцеловать ее ручки, поговорить с нею потихоньку... Милая, дорогая моя! покойной ночи... 

Вчера утром я ходил на почту и, разумеется, ничего не получил. Это было неприятно. "Да я ведь ради Бога просил, - думал я, - быть во всем, во всем откровенной. И если не надеяться писать, зачем говорить?" Поэтому я и не писал ничего целый <день> - конечно не потому, чтобы сильно разозлился, а так - настроение на некоторое время упало. Часа в четыре был с И<льей> С<ергеевичем> у Хлебниковой: одна и скучает. От Хлебниковой зашел купил себе шапку, скверную, ибо в затруднительном положении был: картуз не велено и шляпы тоже... От Ховайло⁶ (шляпн<ый> магаз<ин>) пошел к Аб. Роза Львовна играла мне все наши пьесы. Просидел часа четыре, затем ушел (* Маленький вопрос: ведь ты 2 р. у ней брала? <нрзб> два.). Вечером рано лег спать. Сегодня получил твое письмо. Отвечу на него по пунктам: Дневника я от тебя и не ждал, а получить мне твое письмо - ты, конечно, знаешь, приятно или так себе.

Переписывать статью - напрасно не переписываешь, если только не скучно: я дал ее вовсе не для того, чтобы "утешить тебя".

⁷ говорит, что ты обещалась скоро приехать. Правда? Я же могу приехать на денек на третьей неделе, в начале⁸.

Затем - про мое развитие: ты говоришь, что уйдешь от меня, если я буду складывать руки (Подчеркнуто карандашом.). Что же я сделаю. Я мог бы писать, если бы . А откуда свобода? В деревне мне жить, во-первых, скучно, а во-вторых, - не хочу сидеть "на шее". Следовательно, надо работать не в "Орл<овском> вестн<ике>", так где-нибудь. А когда у меня целый день забита голова посторонним, когда у меня нет минут для "свободных мечтаний" (не смейся - в поэзии это главное) - как я буду писать?

Если же ты уйдешь - у меня потухнет даже все; тогда уже совсем темная, будничная жизнь... И неужели я тебе дорог не как человек, а как литератор с более или менее известной фамилией?..

Право, в одном слове сказать, кто и что виноваты, что я приостановился - трудно. Я сознаю это, но думаю все-таки, что это временное. Может отчасти и самонадеянность помешала: ведь я, начавши писать, так сказать, с литературных азов, через полтора года попал в настоящую <литературу> (<нрзб> в толстый журнал)⁹. А теперь, правда, дело идет туже.

Прощай пока, надо отправить письмо. Напишу еще раз по этому поводу.

Еще раз прошу тебя писать письма только когда очень хочется: не хочу натяжки! Я все, все, каждое твое движение души знать.

Целую тебя.

P. S. Немка уехала.

¹⁰?

Пиши прямо на редакцию: никакого нет затруднения.

Примечания

Печатается по автографу: ИМЛИ ОР, ф. 3, оп. 3, No 11, л. 10--13.