Бунин И. А. - Пащенко В. В., 4, 5, 6 сентября 1890 г.

30. В. В. ПАЩЕНКО

Милая моя и хорошая Ляличка! Ей-богу, странна натура человеческая! Ведь вот я тебя страшно люблю, всегда люблю в каждый момент и счастлив всем сердцем, когда с тобою. Но когда я не вижу тебя, после отъезда, напр., ты мне вдесятеро становишься дороже и в тысячу раз сильнее я люблю тебя! Казалось бы, что в такую минуту явись ты внезапно - я не знаю, что сделал бы... Все, что ты говорила, каждое твое движение, каждый поцелуй чувствуется еще сильнее в такие минуты... Или в самом деле, жизни, пока живешь, не чувствуешь так сильно, т. е. живешь больше всего прошедшим?

Представь! - Бориса Петровича нету еще! И приедет, по словам Н<адежды> А<лексеевны>, не ранее, как через пять дней. Прислал телеграмму из-под Богородицка (из гор. Венева), чтобы ему выслали 20 р. Денег у него ни копейки! Значит, пока получит, да пока то да се, как говорится... И действительно, не ранее пяти дней. Скука без него, сама знаешь, ужасная! Говорить с Н<адеждой> А<лексеевной> о делах весьма не люблю, - значит, насчет моего поступления к ним дело затянется. Я уж, разумеется, не стану сидеть в Орле да еще с одной Н<адеждой> А<лексеевной> целых пять дней, хотя она и предлагает остаться до 9 - первого спектакля у Черепанова¹.

Новостей у них мало. Ходит заниматься к ним Померанцев, брат "писательницы"², кончивший курс в реальном и поступающий... или т. е. не поступающий, а уже поступивший учеником на телеграф. Вот померанцевская страсть к телеграфу! Да, еще - Большаков опять пьянствует. Хотят на днях прогнать.

Ждут еще какую-то девицу из Вологды. Обещала приехать непременно - и вот уже с полмесяца ни слуху ни духу. Время-то, значит, для моего поступления очень удобное - да вот Борис-то Петрович загулял на старости лет. Впрочем, может быть, поборю себя и переговорю с Н<адеждой> А<лексеевной>. Только ведь вот что - вообразит, что я нуждаюсь в этом месте и начнет ломаться... Прости, голубчик, за такое выражение о твоей тетушке.

Вот тебе пока новости. Остальное - завтра. Голова ужасно болит. Дорогой ни за что не заснул, несмотря на то, что истратил лишних 2 р. 50 на 2-ой класс. Покойной ночи, моя ненаглядная! 

Проснулся сегодня, глянул - 11 часов. Вышел в редакцию - никого уже нету. Сейчас сижу за столом Бориса Петровича. Тишина мертвая и тем более, что все везде прибрано, вымыто, уложено. Мне везде почему-то в прибранном месте кажется тише. Н<адежда> А<лексеевна> пишет на своем месте. Остальных - никого. Штандель на репортерских розысках, Померанцев уже ушел, Марья Алекс. - с детьми не знаю где. Просто смерть. Притом - тоска. Я ужасно без тебя скучаю, а в особенности в своей "гостиной". Завтра, видно, уеду с утренним - вновь увижу ее. Завтра же пошлю это письмо и надеюсь, что вскоре исполнишь обещание. Очень хотелось бы получить от тебя хорошее, искреннее письмо. Ты еще до сих пор чуждаешься меня. Или не любишь, или не нужен я тебе...

Сходил на Болховскую³, в библиотеку, зашел купить картуз, рыл, рыл - все сапожнические. И представь! - отхватил "Дворянский" (черный, с красным околышем). Правда, глупо? Всякий будет думать, что форсит малый. Ну да черт их дери. Он все-таки очень красив. Н<адежда> А<лексеевна>, разумеется, глумилась немного, хотя вобще она со мной весьма любезна. А то бы я удрал в гостиницу.

Сейчас решился наконец переговорить с Н<адеждой> А<лексеевной> о месте. Начал (ей-богу, невольно) как-то глупо и неестественно. Заговорила она что-то о служащих. "Ну, думаю, пожалуй, сейчас стоит сказать". Закурил папиросу, сел, нога на ногу, потянулся немного, зевнул притворно и, зажмурившись, небрежно выпустил: "Да вы, Н<адежда> А<лексеевна>, примите вот меня поработать". - "Вас? - говорит, - да ведь вам надоест скоро?" Я вздернул плечами. "Если бы, говорю, думал, что надоест, то значит не любил бы это дело; а я и прошусь единственно из того, что оно мне нравится. Я вообще вовсе не нуждаюсь в месте, т. е. в каком бы то ни было". - "Да ведь с Борисом Петровичем поссоритесь. С ним ведь нельзя без этого". А сама перебирает что-то и напевает. Потом перешла на Бориса Петр<овича> вообще и опять перебирает, и опять напевает. "Ага, хочет показать, что у них вовсе уже не так нужен служащий... Ломается, думаю". Разозлился и смолк. Вот тебе и все.

За обедом сказал к слову и о агентуре. Тоже отвечала вяло и уж, ей-богу, не разобрать, что сказала. Не то "да", не то "ладно". Я опять смолк. А тут посетитель какой-то - так дело и разъехалось.

Ну что еще? Многое, многое хотелось бы сказать. Но то, что имело бы место в разговоре, как-то не выходит в письме. Прощай пока, моя милая, моя славная Ляличка! Позволяю себе думать и чувствовать, как бы хорошо было сейчас обнять тебя покрепче, по-юношески, как самого дорогого и близкого душе человека!..

P. S. Сейчас снова вынимаю письмо из конверта и сажусь писать. Сейчас половина 4 ночи. Проснулся я внезапно. Знаешь, что приснилось? Ты, может быть, даже не поверишь, но я не "шутю": что ты замужем за Леонидом Марковичем⁴, как будто вспомнил, что ты идешь к мужу, к Алейникову. Так и обдало неприятным холодом!

Я и забыл приписать тебе, что прочел почти (часов с 6 до 12 с перерывами) "Дым" Тургенева. Я уже давно читал его и теперь прочел его с новым интересом. Многое в нем мне не понравилось. Не понравился даже тон (местами) - грубо-шутливая и насмешливая и притом поверхностная характеристика "света" - тон вовсе не тургеневский. Я знаю, что этот "свет" - пошлость и подлость, и глупость, но у него он малохудожественно обрисован. Но вообще роман произвел сильное впечатление: страшное, злобное волнение овладело мною. Только, слава Богу, что теперь, кажется, уже нет таких Ирин. Разумеется, Литвинов в дураках - она его вовсе не любила. При сильной любви нельзя таких штук проделывать. 

Алекс. сейчас сказала мне, что "мы с Варв<арой> Вл<адимировной> нашли наверху, в сумке (какой-то), стихи Ивана Алексеевича и начали читать. Там написано было что-то про поезд⁵ и т. д. Мы часа два хохотали".

Это, разумеется, мои стихи, которые я дал тебе при отъезде? Что же значит этот "хохот". Что же там было глупого, смешного или жалкого? Я положительно сбит с толку и, главное, не знаю верить или нет. Оно как будто пустяки, но если эти пустяки верны, то они много значат. Одно только чувство искреннего доверия и уважения к тебе заставляет меня думать, что что-нибудь не так. В противном случае - это и не знаю что! Не забудь, дорогая моя, написать мне об этом. Сейчас сижу, как обваренный кипятком. Я даже объяснить не могу получше всех проклятых ощущений, которые невольно поднялись и ударили в голову мне. Если это так - ужасно! Если не так - объясни, ради Бога, и прости за подозрения.

Примечания

Печатается по автографу: ОГЛМТ, ф. 14, No 2754 оф.