Бунин И. А. - Бунину Ю. А., 28 августа 1890 г.

29. Ю. А. БУНИНУ

На этот раз, дорогой Юринька, не извиняюсь за долгое молчание. Ей-богу, не мог написать тебе: я колебался все, следует или не следует написать тебе об одной штуке, случившейся со мной. Хотя эта штука и серьезна для меня, но со стороны она может показаться несерьезной. Повторяю, - для меня она серьезна, уже хотя бы потому, что произвела на меня сильное действие, - серьезна, по крайней мере, теперь. После, может быть, я и сам буду глядеть на нее иначе, - ну да ведь мало ли каких и даже очень частых перерождений не замечаешь за собою. Ты же со стороны, не зная как следует всех ее подробностей и, так сказать, развития и теперь можешь подумать: "Глупости, мальчишество"... И мне было немного неловко... Только сегодня я твердо решил, что все равно ты ее будешь знать; кому же, как ни тебе, следует все знать за мною?..

Я почти убежден, что ты уже догадался, какая это штука. Да, штука - любовная... Тут я немного останавливаюсь в затруднении: черт ее знает, как бы это получше рассказать тебе все. Верь, ради Бога, что напишу с полною правдою и откровенностью, ничего не преувеличивая. Легче всего ты можешь заподозрить, что я буду "пристрастно" описывать тебе качества моего "предмета". Но не заподозревай: чтобы оценить ее беспристрастно, я уже не раз напрягал все свои "жалкие умственные средства" и напишу только истинные, а не те, которые сейчас выдумать можно, результаты этого "напряжения"... Когда, напр., была история с Настей¹ что не вижу многих из них. Здесь же не то; не с того началось (т. е. лучше не "ни с того ни с сего"), да и не так смотрю на эту историю. Впрочем, тебе надоело, должно быть, это "предисловие". Дело вот какое:

С Н<астей>, как я уже писал тебе, у нас давно "разъехалось", именно "разъехалось", - с полгода уже. Да и будучи в связи с нею, я иногда невольно глядел на некоторых хороших барышень не то что с любовью, а по крайней мере, с поэтически-нежным чувством. Это и понятно: она же не могла ни в чем, так сказать, в нравственном удовлетворять меня. Почти так же я глядел и на Варвару Владимировну Пащенко, про которую я писал тебе. Говорю почти так же, ибо к ней, Богом клянусь, я чувствовал именно "товарищескую" (как говорит Верочка²) дружбу. Я познакомился с нею года полтора тому назад (кажется в июне прошлого года)³ в редакции "Орлов<ского> вестн<ика>". Вышла к чаю утром девица высокая, с очень красивыми чертами лица, в пенсне. Я даже сначала покосился на нее: от пенсне она мне показалась как будто гордою и фатоватою. Начал даже "придираться". Она кое-что мне "отпела" довольно здорово. Потом я придираться перестал. Она мне показалась довольно умною и развитою. (Она кончила курс в Елецкой гимназии). Потом мы встретились в ноябре (как я к тебе ехал). Тут я прожил в редакции неделю и уже подружился с нею, даже откровенничал, т. е. изливал разные мои чувства. Она сидела в своей комнате с отворенною дверью, а я, по обыкновению, на перилах лестницы, около двери. (На втором этаже). Не помню, говорил ли я тебе все это. Если и не говорил, то только потому, что не придавал этому никакого значения и, ради Христа, не думай, что хоть каплю выдумываю. Ну из-за чего мне?

Потом мы встретились в самом начале мая у Бибиковых⁴ очень радостно, друзьями. Проговорили часов пять без перерыву, гуляя по садочку. Сперва она играла на рояле в беседке все из Чайковского, потом бродили по дорожкам. Говорили о многом; она, честное слово, здорово понимает в стихах, в музыке. И не думай, пожалуйста, что был какой-нибудь жалкий шаблонный разговор. Уходя и ложась спать, я думал: "вот милая, чуткая девица". Но кроме хорошего, доброго и, так сказать, чувства удовлетворения потребности поговорить с кем-нибудь, ничего не было...

Потом мы вместе поехали в Орел, - через несколько дней, - слушать Росси⁵. Опять пробыли в Орле вместе с неделю. Иногда, среди какого-нибудь душевного разговора, я позволял себе поцеловать ее руку - до того мне она нравилась. Но чувства ровно нимало не было. В это время я как-то особенно недоверчиво стал относиться к влюблению. "Все, мол, х<...>. Пойдут неприятности и т. д.".

Можешь поверить мне, что за это время я часто думал и оценивал ее и, разумеется, беспристрастно. Но симпатичных качеств за нею, несмотря на мое недоверие, все-таки было больше, чем мелких недостатков. Не знаю, впрочем, может быть, ошибаюсь.

С июня я начал часто бывать у них в доме⁶. С конца июля я вдруг почувствовал, что мне смертельно жалко и грустно, напр., уезжать от них. Все больше и больше она стала казаться мне милою и хорошею; я это начал уже чувствовать, а не умом только понимать. Но не называл это началом влюбления и, помнишь, пиша тебе из Орла о ней⁷, говорил правду. Сильное впечатление (в смысле красоты и т. п.) произвела она на меня накануне моего отъезда, со сцены: она играла в "Перекати-поле"⁸ (Гнедича) любительницей, играла вполне недурно, главное, - очень естественно (* Она готовится в "настоящие" актрисы⁹. Мать у ней тоже была актрисой, а отец прежде держал оперу в Харькове. Прожился и стал уже специально заниматься докторством.). Ночью, вспомнив, что я завтра уезжаю, я чуть не заплакал. Утром я написал ей, напрягая всю свою искренность, стихотворение:

Нынче ночью поезд шумный
Унесет меня опять...

На прощанье поласкать.
Ты прости за вольность эту:
Даже больше я скажу,--
Я признаюсь, что с тревогой
На тебя давно гляжу.
Уж давно щемит мне сердце
От желанья - быть с тобой,
Ближе быть к тебе и нежно
Охватить твой стан рукой.
Ты давно мне милой стала;
Но колеблюсь я; боюсь,
Что опять с одной тоскою
От счастливых грез очнусь...
Ну да что об этом?.. Будет!..
Мне твоей любви не знать;
Нынче ночью поезд шумный
Унесет меня... опять.
Может быть любовью это
И нельзя назвать... Но верь:

Говорю с тобой теперь.
Жизнь еще <не> оскорбила
Это чувство. И дай Бог,
Чтоб оно не потемнело
От обид и от тревог...
Никогда уж больше в жизни
Не скажу об этом я...
Об одном прошу: порою
Вспоминай и про меня!
Грустно будет, коль напрасно
Душу я тебе открыл...
Мало в юности мы ценим
Тех любовь, кто нам не мил...
Будь же чуткой... Сядь поближе,
Дай мне ручку поласкать,
Дай хоть видеть, что могла ты
Все простить и все понять *.

(* Напиши, как ты находишь это стих<отворение>? Карамзин? Только, ей-богу, искренний.)

Написал и сейчас же злобно зашагал вниз. Простились мы очень холодно, по крайней мере, и она и я с серьезным видом. Это было в самом конце июля.

<отворением>, она сказала: "Если вы меня считаете способной на это, зачем писали? И зачем подозреваете, когда знаете, как я отношусь к Вам. Вы мне всегда казались милым и хорошим, как никто". Уехал я опять с грустно-поэтичным чувством. Дома я долго размышлял над этим. Чувство не проходило. И хорошее это было чувство. Я еще никогда так разумно и благородно не любил. Все мое чувство состоит из поэзии. Я, напр., в жизни никогда не чувствовал к ней полового влечения. А приходилось, напр., сидеть колено об колено в гамаке, в саду, или, впоследствии, обниматься и целоваться. Т. е. не капли! я даже на себя удивлялся. Знаешь, у меня совсем почти никогда не бывает теперь похотливого желания. Ужасной кажется гадостью... Впрочем, ты может быть не поверишь...

А целованье и обниманье случилось так. Надо тебе сказать, что я никогда не ждал и не надеялся на него. Я только наслаждался своими хорошими чувствами. Ей-богу, правда, только наслаждался. Милый Юринька, ты не поверишь, каким перерожденным я чувствовал и чувствую себя!..

8 августа я опять приехал к ним в Елец и вместе с ее братом¹⁰ и с нею поехал к Анне Николаевне Бибиковой (* Вот тоже милая и умная девушка!) в имение их верст за 10 от Ельца на Воргле. У Бибиковой есть еще брат Арсений¹¹ (лет 18), приехала еще некая Ильинская, барышня, занимавшаяся прежде в "Орловск<ом> вестн<ике>". Стариков - только один Бибиков, но он к нам почти не показывался. Было очень весело и хорошо. Мы провели там трое суток. И вот 12-го ночью мы все сидели на балконе. Ночь была темная, теплая. Мы встали и пошли гулять с Пащенко по темной акациевой аллее. Заговорили. Между прочим, держа ее под руку, я тихонько поцеловал ее руку.

- Да вы уж серьезно не влюблены ли, - спросила она.

- Да что об этом толковать, - сказал я, - впрочем, если на откровенность, т. е., кажется, да.

Помолчали.

- А знаете, - говорит, - я тоже, кажется... могу полюбить Вас.

У меня сердце дрогнуло.

- Почему думаете?

- Потому, что иногда... я вас ужасно люблю... и не так, как друга; только я еще сама не знаю. Словно весы колебаются. Напр., я начинаю ревновать Вас... А вы - серьезно это порешили, продумали?

Я не помню что ответил. У меня сердце замерло. А она вдруг порывисто обняла меня и... уж обычное... Я даже не сразу опомнился! Господи! что это за ночь была!

- Я тебя страшно люблю сейчас, - говорила она, - страшно... Но я еще не уверена. Ты правду говоришь, что часто на то, что говоришь вечером, как-то иначе смотришь утром. Но сейчас... Может быть, ввиду этого мне не следовало так поступать, но все равно... Зачем скрываться?.. Ведь сейчас, когда я тебе говорю про свою любовь, когда целую тебя, я делаю все это страшно искренно...

На другой день она действительно попросила меня "забыть эту ночь". Вечером у нас произошел разговор. Я просил ее объяснить мне, почему у нее такие противоречия. Говорит, что сама не знает; что сама не рада. Расплакалась даже. Я ушел, как бешеный. На заре она опять пришла на балкон (все сидели в доме, а я один на нем), опять обняла, опять начала целовать и говорить, что она страшно бы желала, чтобы у нее было всегда ровное чувство ко мне.

Кажется, 14-го мы уехали с Воргла. Я верхом провожал ее до Ельца. На прощанье она попросила меня возвратить ее карточку.

- Хорошо, - сказал я и заскакал, как бешеный. Я приехал в Орловскую гостиницу!² совсем не помня себя. Нервы, что ли, только я рыдал в номере, как собака, и настрочил ей предикое письмо!³: я, ей-богу, почти не помню его. Помню только, что умолял хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть. Письмо сейчас же отослал и прилег на диван. Закрою глаза - слышу громкие голоса, шорох платья около меня... Даже вскочу... Голова горит, мысли путаются, руки холодные - просто смерть. Вдруг стук - письмо! Впоследствии я от ее брата узнал, что она плакала и не знала, что делать. Наконец, настрочила мне:

"Да пойми же, что весы не остановились, ведь я же тебе сказала. Я не хочу, я пока, видимо, не люблю тебя так, как тебе бы хотелось, но, может быть, со временем я и полюблю тебя. Я не говорю, что это невозможно, но у меня нет желания солгать тебе. Для этого я тебя слишком уважаю. Поверь и не сумасшествуй. Этим сделаешь только хуже. Со временем, может быть, я и сумею оценить тебя вполне. Надейся. Пока же я тебя очень люблю, но не так, как тебе нужно и как бы я хотела. Будь покойнее".

<...>, если только вынесу. Просто измучился.

Напиши мне поскорее, драгоценный Юринька, или хорошо, кабы ты приехал. Мать очень часто плачет.

P. S. Повторяю кое-что из географии, катехизиса и истории. Читаю Аполлона Григорьева, - у меня целый большой том¹⁴<ан> Зола¹⁵. Он произвел на меня очень сильное действие. Думаю, что в нем захвачено побольше, чем в "Крейцеровой сонате"¹⁶, напр. Отчего же мало писали про него?

Впрочем, мне все-таки непонятен, напр., Жак. Ведь "выдумать" на человека все можно. Потом, как небрежно описано душевное состояние Рубо после убийства. После него, напр., почти нет не одной сцены между Рубо и Севериной, которая характеризовала бы их отношения, чувства поярче. И потом - слишком уж легко у Зола решаются люди на убийство, напр., Северина на подговариванье Жака убить Рубо. Неужто в современном человеке живет такой - (не зверь) - а скот? Вообще, во многих местах только описания, а не изображения. Но, в общем, - сильное, тяжелое впечатление. Великий он все-таки писатель!

Посылаю тебе еще одно письмо, уже давно написанное, но не отосланное. Вот, брат, тоже история!

В "Северном вестнике" или в августе (я не видал) или в сентябре - мое стих<отворение>¹⁷.

В "Наблюдателе" - тоже¹⁸. Сам опять-таки не видал, а говорил Михаил Яковл<евич>, который видел.

"Северный вестник" - представь - платит по 50 к. за строчку: я получил письмо от секретаря, какого-то Миляшкина¹⁹. В след<ующий> раз пришлю тебе это письмо, дабы удостоверить.

А "Наблюд<атель>" поместил, даже ничего не ответив на мое письмо²⁰. Вот ослы!

Примечания