196. В. В. ПАЩЕНКО
Ноябрь 1894. Полтава
Ну вот - пусть Господь убьет меня громом, разразит меня всеми нечеловеческими страшными которые терзают меня этой проклятой, несказанной любовью <к> тебе, - успокоиться - ведь что же, вижу все потеряно, что же, наконец, за выгода мне рвать свое же сердце. Но каждую, каждую минуту все забываю - пойми же, Христа ради, этот ужас - забываю, что ты-то и есть причина моей муки, а я забываю и когда вот начинает против всякой воли расти, расти эта боль и не в силах терпеть, заплачу вдруг, опять рванусь к тебе, вот бы уткнуться лицом в твои колени, прижаться к тебе, защититься от отчаяния, а нет, опомнюсь - в тебе все! Но не могу уже больше, или письма мои не доходят, или ты дьявол, что же это, говорю тебе, я бы сам не поверил, что это творится - непрекращающи<еся> страдания! Дай же увидеться с тобою, ради Бога, ради всего на свете! Поклянусь ну чем только могу выдумать, что только есть на языке человеческом, ты не услышишь даже того, что не прикажешь, уйди потом с каким хочешь решением, но только бы полчаса около тебя - ради Создателя, видишь, это безумие, но не порыв минутный - что же я сделаю, если так оказалось. Ну тебе это будет тяжело, м. б., да и не к чему, ты думаешь, ну все равно. Надо же о другом подумать - я же живой, Варя. Если твое решение бросить меня осмыслилось, - чего же тебе бояться, что оно поколебается. А тяжело, но ведь у меня сердце кровью сочится! Жду ответа, ответь во что бы то ни стало, а то я на все решаюсь. Мне все равно теперь, все ничтожно перед моим страданием.
Примечания
Печатается по автографу: ОГЛМТ, ф. 14, No 2771 оф.
Впервые: Весна пришла.
Дата и место написания определены по содержанию.
Черновик письма.
4 ноября 1894 г. В. В. Пащенко уехала из Полтавы, навсегда покинув Бунина. В. Н. Муромцева-Бунина писала: "4 ноября была назначена присяга новому императору. Все мужчины отправились в собор и в приходские храмы. Варвара Владимировна, отпустив со двора прислугу, оставила странную записку: "Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом..." - и, захватив кое-что из своих вещей, бежала из Полтавы, а чтобы замести следы, заняла у друга-идеалиста денег на проезд в Петербург, объяснив ему, будто бы она хочет "поступить на курсы, а Ваня не соглашается..."" (Муромцева-Бунина"Многоуважаемый Юлий Алексеевич! Два месяца, как Вы и сами говорили, что замечали это, я строго со всех сторон обсуждала этот вопрос. Говорила я и Ив. Ал., что не вижу смысла в нашей общей жизни, без общности в духовной стороне нашей совместной жизни, он обыкновенно молчал на это и считал это пустяком. Для меня же без этого немыслима жизнь. Это первый мотив моего решения. Второй - озлобленность обеих сторон, неуменье ужиться обоим в одной берлоге, постоянные сцены - грубые ссоры, которые происходили между нами, совершенно убили мое чувство к нему. Оставалась одна жалость, - но на ней я не считала возможным строить дальнейшую жизнь, - все это заставило меня прийти к бесповоротному решению покончить все разом. Что я и сделала, считая это и честным, и прямым поступком. Зачем нам видеться, о чем разговаривать? Я не могу изменить моего решения. К Вам же, Юлий Алексеевич, я отношусь по-прежнему хорошо, со всем уважением, которое Вы заслужили, тем более, что в дамном случае Вы являетесь посредником. Вполне сознаю всю тяжесть, которую Вы несете, но выполнить просимое Вами, я не могу, а другое - что другое может помочь? Не думайте, что я отношусь индифферентно к трудности Вашей задачи, - я не могу, не в состоянии ничего сделать. Уважающая Вас В. Пащенко" (ОГЛМТ, ф. 17, No 3397/4 оф).
"Многоуважаемая Варвара Владимировна! Не писал Вам о положении дел здесь сначала потому, что события так скоро наступили, что письма не могли предупредить Вас; попытался было телеграфировать Вам, но телеграмма моя не дошла к Вам. В последнее время, после того как состоялась поездка Ив. Алек. к Вам, я стал ждать письма от Вас и потому не писал. Расскажу теперь обо всем. Ив. Алексеевич так был убит всем, что я не выдержал характера и телеграфировал Вам, боясь ответственности перед собой, если бы не предупредил Вас о положении здесь дел. Когда я телеграфировал Вам, то я, может быть, и преувеличил, но это не было намеренное преувеличение, а явилось последствием той смуты, которую пришлось переживать. С одной стороны, мне казалось, что Ив. Алексеевичу не грозит что-ниб<удь> ужасное, а с другой стороны, голос шептал: а что будет, если вся эта история окончится чем-ниб<удь> трагическим, и что скажете Вы? Вот почему я телеграфировал так. В действительности Ив. Алексеевич очень убит, и до сих пор далеко еще не оправился. Все-таки он ходит на занятия. Юлий Алексеевич совершенно добросовестно, любя брата, преувеличивает опасность, я же не замечаю чего-либо угрожающего. Насколько я понимаю, он себя немного утешает надеждой, хотя наверно сам понимает, что эта надежда фантастическая <...>" (ИМЛИ ОР, ф. 3, оп. 3, No 68, л. 1--2).
После отъезда из Полтавы В. В. Пащенко Бунин, вероятно, послал ей несколько писем, из которых до нас дошло только это, комментируемое здесь. Возможно, после этого письма Бунина С. П. Балабуха вновь писал В. В. Пащенко из Полтавы 12 декабря 1894 г.: "Многоуважаемая Варвара Владимировна. Я вчера узнал от Юлия Алексеевича о том, что Иван Алексеевич делал опять попытку к переговорам с Вами. Полученная телеграмма на него подействовала убийственно. На вид он держался в последнее время довольно удовлетворительно, но, как видно, он таил про себя некоторые надежды, которые и служили ему поддержкой. Прошло уже более месяца, за это время он похоронил много надежд, но не все. Нужно еще некоторый промежуток времени. Если ему сейчас прямо сказать, что все похоронено, то он... право, у нас нет сил поставить пред ним так в открытую дело, а потому мы прибегаем к некоторым утешительным допущениям. Он и теперь говорит, что он хорошо понимает, что порванные отношения не восстанавливаются, по внутренно он цепляется за какие-то надежды, конкретно это выражается в том, что он хочет свидания с Вами. Я знаю, что Вам очень тяжело тянуть всю эту историю, но Вы более сильный человек и потому более объективно можете отнестись. Мы хотим попросить Вас вот о чем, в ответ на его просьбу о свидании с Вами напишите ему, что Вы находитесь в том же хаотическом состоянии, как и месяц назад, что свидание теперь немыслимо, что на время Вы не видите возможным не только свидеться с ним, но и писать ему, а потому пишете через Сергея Павловича (напишите так письмо, чтобы его можно было показать ему), что постараетесь увидеться с ним после Рождества, или назначьте какой-либо определенный или неопределенный срок. Нам нужно выиграть время для того, чтобы острота горечи, растянувшись на продолжительное время, не так убийственно действовала, это раз, а во-вторых, за это время Юлий Алексеевич постарается его устроить в Москве, потому что в Полтаве ему немыслимо успокоиться. Сделайте так, Варвара Владимировна, это Вас ни в каком отношении не свяжет, все будет сделано, чтобы даже самая мысль о необходимости свидания была вытравлена. Вы теперь, вероятно, можете вдали отнестись объективно. Вы же знаете, что мы имеем дело несомненно с больным человеком. <...> Если бы Вы знали, как трудно ладить с ним, то не затруднились бы написать так, как мы находим нужным. Если бы Вы признали возможным написать такое письмо, то предупредите телеграммой: "пишу", нам это важно, смею думать, в нашей человеколюбивой миссии. Вчера целый день возились с ним. <...> Сейчас у нас земское собрание, очень интересное, жалко только, что ни я, ни Юлий Алексеевич не можем совершенно безмятежно предаться посещениям и бываем урывками через эту возню" (ИМЛИ ОР, ф. 3, он. 3, No 68, л. 3--4).
В. Н. Муромцева-Бунина писала об отношении Ю. А. Бунина к положению младшего брата: "Юлий Алексеевич беспокоился, когда он оставался один дома. Решил выписать Евгения, чтобы тот увез младшего брата к себе. Но и Евгений один не решился ехать с ним. Тогда друзья, посоветовавшись, устроили Юлию Алексеевичу отпуск, и в декабре братья двинулись в путь, не оставляя младшего ни на минуту одного. Он настойчиво требовал, чтобы они остановились в Ельце. Старшие братья долго отговаривали его, но в конце концов уступили, и ему пришлось еще раз пережить на крыльце дома Пащенко тяжкую минуту. Отворил ему дверь сын доктора и, волнуясь, резко сказал, что "адреса сестры они не знают, а родители не желают его принимать..." Из Ельца братья поехали на Бабарыкино, в Огневку" (Mypoмцева-"Ты сегодня был у отца с целью просить моего с тобой свидания... Это показывает мне, что Юлий Алексеевич не передал тебе содержание моего к нему письма еще в Ельце, так как в нем я выяснила, как основания моего отъезда из Полтавы, так и мое решение расстаться с тобой как два порядочные человека, строго охраняющие свои убеждения о свободе и любви в семейных отношениях. Что же мне еще сказать тебе?.. Любовь, как ты и сам заметил в твоем письме, уходила с каждым днем... Уважения друг к друг у нас за эти два года не установилось и не выработалось... Что же осталось между нами для обоюдного счастья? На чем могли мы построить дальнейшую нашу жизнь? Ведь не могу же я допустить, чтобы ты без этих оснований, осмысливающих всякую частную семейную жизнь, желал ее. Не могу допустить, чтобы ты старался и создать каким-либо насильственным путем, а потому, думая, что ты сумеешь овладеть тяжелыми для тебя же порывами, желаю тебе всего хорошего, что может быть хорошего в жизни каждого человека. Вот все, что я могу объяснить тебе. Я долго не принимаю серьезного решения, но никогда его не переменяю и думаю, что оно послужит к общему нашему благу. В. П." (Собр. соч. (1). - Т. 4. - С. 464).