Г. В. Адамович - И. А. Бунину
7 января 1950 г. Париж
Paris, 7 янв. 1950
53, rue de Ponthieu
Дорогой Иван Алексеевич
Я рассчитывал быть у Вас в четверг, и потому не только не ответил на Ваше письмо, но и не поздравил Веру Николаевну и Вас с Новым Годом. Делаю это с большим опозданием! Я как-то отвык от этого обычая, и не знаю, как Вы к нему относитесь. Искренно желаю Вам в этом году здоровья и благополучия.
Спасибо за выдержку из советской энциклопедии с моей биографией. Сведения самые точные и полные1. Впрочем, я польщен, что они вообще обратили на меня внимание.
А о Георгии Иванове и Блоке - ответить я хотел бы много. Статьи его2 я не читал, знаю только те строки, которые Вы приводите. Насчет Блока у меня много сомнений, пока еще тайных, - и я думаю, что Вы отчасти правы в своем отрицании его. Но все это касается стиля и подбора слов, а музыкальная сущность Блока для меня и до сих пор неотразима. И, вероятно, навсегда неотразимой и останется.
Будьте ж довольны жизнью своей,
Тише воды, ниже травы...3
Мне всегда кажется, что в такие строки Вы просто не хотите вслушаться. Ведь как сказано, с какой единственной верностью тона! Расхождение с Вами, вероятно, в том, что Вы главным образом вчитывались вслушивались, и за музыку до сих пор прощаем и безвкусие (у Блока несомненное) и невнятность. Из-за этого бывает много недоразумений. Вот мне лично представляется (вопреки Ходасевичу, который меня именно за это называл снобом4), что Некрасов - великий поэт. Слова у него все-таки плоские, а дыхание, ритм, музыка - такие, как<их> нет ни у кого. Если бы то, что промычал Некрасов, по-другому написать, это был бы самый большой русский поэт, и те студенты, которые на его похоронах (по рассказу Достоевского) кричали, что он "выше Пушкина"5, что-то верное в своей глупости все-таки чувствовали. Блок - это то же самое, хотя он и "пожиже", чем Некрасов, и испорчен всякими безднами и тайнами, со слов Мережковского. Как Вы над этим ни смеетесь, он связан больше всего с Толстым, и не с "Алешкой", а со Львом Ник<олаевичем>. Кстати, слышал уже довольно много о Вашей статье и очень бы хотел ее прочесть. Не знаю, с какой стороны Вы принялись за бедного Блока, но вообще-то думаю, что загрызть его трудно. "On mordra sur du granit"6
Простите, дорогой Иван Алексеевич, за этот полемический вздор. Может быть, и не совсем вздор. Еще простите за почерк: у меня испортилось стило и попалась скверная бумага. С газетой происходит что-то не менее темное и путанное, чем стихи Блока. И не денежно, а "идеологически", чему отчасти причиной наш общий друг Михаил Львович6"образуется"!
До свидания, дорогой Иван Алексеевич. Я скоро еду в Англию, но надеюсь до этого Вас видеть, и очень бы этого хотел.
Ваш Г. Адамович
1 Ирония Адамовича касается в первую очередь полноты сведений в заметке: в Берлине он появился лишь проездом, а участие в журнале "Благонамеренный" (Брюссель, 1926) ограничилось помещением единственного стихотворения в первом из двух вышедших номеров журнала.
2 См. примеч. 3 к No 80.
3 Из стихотворения Блока "Голос из хора" (1910--1914).
4 Свою рецензию на 65-й номер "Современных записок" Ходасевич завершил полемикой со статьей Адамовича "Некрасов" (Современные записки. 1937. No 65. С. 413--417): "Статья Г. Адамовича о Некрасове (к шестидесятилетию со дня смерти) вызывает невольное недоумение. В основе ее нет ничего неожиданного: свое пристрастие Адамович высказывал уже много раз. Однако в самом этом пристрастии чувствуется какая-то внутренняя "неувязка". Очень уж слабо вяжется весь литературный облик Адамовича с культом Некрасова. Трудно отделаться от впечатления, что тут просто - прихоть, что автора "Чистилища" и поклонника Анненского тянет на Некрасова как на капусту. При этом целиком принять Некрасова Адамович все же не в силах. "Кто-то сказал, что в руках у него (у Некрасова. - В. X.) " "Он не пропел, в сущности, а промычал свои стихи, - не в силах схватить сознанием истинного содержания своей поэзии, постоянно размениваясь на рифмованные анекдоты и нравоучительные рассказы, будто какой-то Рембрандт, воспитанный передвижниками". "Если вслушаться - это черновики... Конечно, только черновики, и при том такие, которых нельзя было бы очистить". После таких и тому подобных оговорок от Некрасова остается не много, но Адамович с капризным упорством именует Некрасова великим русским поэтом. Словно для того, чтобы себя самого убедить в значительности Некрасова, Адамович сближает его с Бодлером, но делает это "декларативно", не приводя убедительных доказательств, - и сближение повисает в воздухе. В конце концов, да простит меня Адамович, его восторги перед Некрасовым напоминают мне анекдот о муже, у которого безобразная жена: всякий раз перед тем, как ее обнять, муж долго стоит у окна, смотрит в ночь и твердит самому себе "по системе Куэ": она не уродина, она не уродина, она не уродина..." (Возрождение. 1938. 25 февраля. No 4120. С. 9).
5 В главке "Дневника писателя" под названием "Смерть Некрасова. О том, что сказано было на его могиле" Достоевский писал: "Некрасов, действительно, был в высшей степени своеобразен и, действительно, приходил с "новым словом" <...> В этом смысле он, в ряду поэтов (то есть приходивших с "новым словом"), должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Когда я вслух выразил эту мысль, то произошел один маленький эпизод: один голос из толпы крикнул, что Некрасов был выше Пушкина и Лермонтова и что те были всего только "байронисты". Несколько голосов подхватили и крикнули: "Да, выше!" Я, впрочем, о высоте и о сравнительных размерах трех поэтов и не думал высказываться. Но вот что вышло потом: в "Биржевых ведомостях" г-н Скабичевский, в послании своем к молодежи по поводу значения Некрасова, рассказывая, что будто бы когда кто-то (то есть я), на могиле Некрасова, "вздумал сравнивать имя его с именами Пушкина и Лермонтова, вы все (то есть вся учащаяся молодежь) в прокричали: "Он был выше, выше их"". Смею уверить г-на Скабичевского, что ему не так передали и что мне твердо помнится (надеюсь, я не ошибаюсь), что сначала крикнул всего один голос: "Выше, выше их", и тут же прибавил, что Пушкин и Лермонтов были "байронисты", - прибавка, которая гораздо свойственнее и естественнее одному голосу и мнению, чем всем, в один и тот же момент, то есть тысячному хору, - так что факт этот свидетельствует, конечно, скорее в пользу моего показания о том, как было это дело. И затем уже, сейчас после первого голоса, крикнуло еще несколько голосов, но всего только несколько, тысячного же хора я не слыхал, повторяю это и надеюсь, что в этом не ошибаюсь" (Достоевский Ф. М. "Земли и воли" во главе с самим Плехановым, и все землевольцы ""дружно и громко закричали" <...> "он был выше Пушкина", и когда Достоевский, несколько растерявшийся, сказал с раздражением: "Не выше, но и не ниже Пушкина". - "Мы стояли на своем: "Выше, выше". Достоевский, очевидно, убедился, что нас не переговорит, и продолжал свою речь, уже не отзываясь на наши замечания" (Плеханов Г. В. Год на родине: Полное собрание статей и речей 1917--1918 г.: В 2 т. Париж: Изд. Поволоцкого, 1921. Т. II. С. 255).
6 Сломают зубы об этот гранит "Les pamphlétaires, je suis destiné à être leur patûre, mais je redoute peu d'être leur victime: ils mordront sur du granit / дословный перевод: Памфлетисты - моя судьба быть их кормом, но я мало боюсь стать их жертвой: они будут грызть гранит" (Correspondance de Napoléon 1er. T. XXXII. Paris: Pion et Dumaine, 1870). Это высказывание приводится в качестве эпиграфа к каждой книге четырехтомника антинаполеоновских воспоминаний: Mémoires de Barras, Membre du Directoire. Publié <...> par George Duray. T. I--IV. Paris: Hachette, 1895, откуда Адамович, скорее всего, и позаимствовал фразу (в конце редакторского предисловия к первому тому встречается процитированный им вариант: "Barras <...> "mordra sur du granit"").
7 M. Л. Кантор.