| Наши партнеры |
Живительная сила памяти. «Антоновские яблоки» И. Бунина
1
Рассказ Бунина «Антоновские яблоки» (1900) некоторыми современниками был встречен с недоумением. В рецензии писателя И. Потапенко говорилось: Бунин пишет «красиво, умно, красочно, читаешь его с удовольствием и все никак не можешь дочитаться до главного», так как он «описывает все, что попадется под руку». Вот такими же обвинениями в обилии «случайного» и отсутствии «главного» критика, за
Есть своя знаменательность в том, что «Антоновские яблоки» написаны в 1900 году, на грани двух столетий. Позади весь XIX век, великолепное здание русской классической литературы, создававшееся поколениями писателей, уже высится. Всякий новый строитель, вступающий на леса этого здания, должен чувствовать за собой вековую традицию. В числе того самого важного, из чего образовался «жизненный состав» Бунина-писателя, были проза Гоголя и Тургенева, Толстого и Чехова, стихи Пушкина и Фета. Выбрать и усвоить из богатейшего наследия то, что отвечает собственным устремлениям, художническому и социальному опыту человека, живущего на рубеже веков, и обогатить это новым видением, развитием традиций (в чем и состоит одна из главных традиций великой русской литературы) — такую задачу выполнил своим творчеством Бунин.
«Антоновские яблоки» — рассказ, пустивший корни в вековую толщу русских литературных традиций. Здесь же, как в зерне, можно найти те родовые, главные черты бунинского мировосприятия, бунинского стиля, которые разовьются потом, в последующем творчестве писателя. А Бунину, начавшему писать и печататься еще в восьмидесятые годы XIX века, доведется прожить и большую половину века XX (он умер в 1953 году). Такие рассказы Бунина, как «Антоновские яблоки», дали толчок и новым традициям, находящим неожиданное продолжение и отклик в произведениях уже наших современников.
2
За внешне простым показать сложное, от малого привести к размышлениям о значительном — одно из давних и характерных свойств русской литературы.
Когда читаешь «Антоновские яблоки», поначалу может показаться, что рассказ этот — о редком человеческом даре: памяти запахов. Об удивительной способности восстановить с мельчайшимм подробностями картину прошлого, вспомнив вдыхавшиеся когда-то запахи.
Весь рассказ, кажется, напоен запахом спелых антоновских яблок — запахом меда и осенней свежести. Он разлит над поредевшим осенним садом, в который нас вводят с первого абзаца. Он, вспоминает рассказчик, неотделим и от деревни в богатый, урожайный год. Слышен он и в уютном старом доме помещицы тетки Анны Герасимовны. И угасание прежнего уклада жизни передается так: «Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб».
С первых же строк с этим яблочным ароматом мешаются десятки других запахов, подсказывая памяти рассказчика подробности его юности, прошедшей вдали от городов, среди полей, лесов и садов Центральной России.
«Так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге». Ржаной аромат новой соломы и мякины. «И вот еще запах: в саду — костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев». В окруженном деревьями прохладном и сумрачном теткином доме, кроме яблочного, слышатся и другие запахи: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах... А в дни осенней охоты: «... Как жадно и емко дышала молодая грудь холодом ясного и сырого дня». Если же случится отстать от охоты, остановиться в лесу,- «Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью, перегнившими листьями и мокрой древесной корою». В сумерках возвращаются охотники, «пропахнув лошадиным потом, шерстью затравленного зверя»... Запахи земли, леса, природы неотделимы в памяти рассказчика от славного запаха старинных дедовских книг, их «пожелтевшей, толстой шершавой бумаги»...
(Пожалуй, позднее лишь шолоховский «Тихий Дон» будет так насыщен описаниями запахов — там жизнь героев так же неотделима от мира запахов степи, окружающих их природы и быта.)
Память о запахах в «Антоновских яблоках» объединяется с памятью о звуках, красках, с памятью осязания:
«... Прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок»;
«... С наслаждением чувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту»;
«... шумно шуршит копытами по глубоким и легким коврам черной осыпавшейся листвы»;
«Тявкнула где-то вдалеке собака, ей страстно и жалобно ответила другая, третья — и вдруг весь лес загремел, точно он весь стеклянный, от бурного лая и крика»...
Бунин не раз признавался, что от природы он был щедро наделен редкой обостренностью восприятия. Алексей Арсеньев, близкий самому автору герой его книги «Жизнь Арсеньева», говорит: «Зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги». Такой изощренностью чувств, должно быть, обладали дядя Ерошка из толстовских «Казаков» или индеец Гайавата, герой любимой Буниным поэмы Лонгфелло, блистательно переведенной им на русский язык.
Эта-то чуткость, зоркость, изощренность всех чувств была источником удивительных подробностей, наблюдений, сравнений, переполняющих произведения Бунина. Таких, как знаменитые, часто цитируемые строки из повести «Суходол»: «Пробежала собака в холодной тени под балконом, хрустя по сожженной морозом и точно солью осыпанной траве». Или из рассказа «Последнее свидание»: «Мерин задрал голову и, разбив копытом луну в луже, тронул бодрой иноходью».
И в этой сфере Бунин чувствовал себя богатым наследником: ведь его опыт определяла «та изумительная изобразительность, словесная чувствительность, которой так славна русская литература». Обилие таких подробностей живой жизни, «суровой и прекрасной», наполняет и произведения Чехова. Но Чехов сам определил отличие стиля своего младшего современника: «Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Вы, например, гораздо резче меня. Вы вон пишете: „Море пахнет арбузом“... Это чудесно, но я бы так не сказал».
высказываниями персонажа или логикой развития сюжета. Они сами по себе составляют в произведениях Бунина главное; во всяком случае, весьма существенную часть этого главного. Слеп и глух к этому главному был критик, который счел, что Бунин «описывает все, что попадется под руку».
В конечном счете, все подробности бьют в одну цель, вызывают у читателя «Антоновских яблок» одно ощущение. В уже упоминавшейся «Жизни Арсеньева» (книге, после которой Бунин в 1933 г. получил Нобелевскую премию по литературе) герой возмущается, услышав мнение, что в произведениях Фета слишком много описаний природы. «Я негодовал: описаний! — пускался доказывать, что нет никакой отдельной от нас природы, что каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни». Умение выразить такое мироощущение и составляет одну из основных задач автора «Антоновских яблок», то, во имя чего написан этот рассказ.
Все земное, все живое во множестве своих проявлений, раздробленное на отдельные запахи, звуки, краски,- самостоятельный предмет изображения у Бунина. Целые ворохи свежих, запоминающихся наблюдений, подробностей сыплются на читателя, напоминая о нитях, связывающих человеческую жизнь с растительной и животной жизнью, о неразрывном единстве человека и природы.
Вот возвращается в родной Суходол после двухлетней ссылки на дальний хутор крепостная Наталья: «Во всем, во всем — и особенно в запахе цветов — чувствовалась часть ее собственной души, ее детства, отрочества, первой любви» («Суходол»).
Идет на встречу с сыном старая Анисья, садится, обессилев от голода, на землю: «И с задумчиво-грустной улыбкой стала рвать цветы; нарвала, набрала в свою темную грубую руку большой пестрый пук, нежный, прекрасный, пахучий, ласково и жалостно глядя то на него, то на эту плодородную, только к ней одной равнодушную землю, на сочный и густой зелено-оловянный горох, перепутанный с алым мышиным горошком... Бежал по кустам шелковистый шум и шорох, однообразно и хрустально звенела в них овсянка, жалостно цокали и перелетали с места на место, с былинки на былинку серенькие чеканки, точно ища и все не находя чего-то» («Веселый двор»).
«Тонкий, как волосок, серп месяца блестел над черной покатой равниной за рекой, в прозрачном небосклоне. Далеко на селе хорошо и протяжно пели девки старинную величальную песню: „При вечере, вечере, при ясной лучине...“ Когда и с кем это было? Мягкий сумрак в лугу, над мелкой заводью, теплая, розовеющая от зари, дрожащая мелкой рябью, расходящаяся кругами вода, чья-то водовозка на берегу, слабо видный в сумраке девичий стан, босые ноги - и неумелые руки, с трудом поднимающие полный черпак... Шагом едет мимо малый в ночное, сладко дышит свежестью луга...» («Худая трава»).
Легкое дыхание Оли Мещерской после ее смерти «рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре» («Легкое дыхание»).
Земное существование пса Чанга неразрывно соединилось с капитаном, его хозяином: «Ветер с разных сторон сильно и мягко бил из темноты в морду Чанга, раздувал и холодил густой мех на его груди, и, крепко, родственно прижимаясь к капитану, обонял Чанг запах как бы холодной серы, дышал взрытой утробой морских глубин, а корма дрожала, ее опускало и поднимало какой-то великой и несказанно свободной силой, и он качался, качался, возбужденно созерцая эту слепую и темную, но стократ живую, глухо бунтующую Бездну» («Сны Чанга»).
Читая эти описания, чувствуешь, что новизна, свежесть и радость «всех впечатлений бытия» подвластны изобразительной силе художника. Конечно, до этого были тургеневские «Записки охотника» и толстовские «Казаки», была гениальная «Степь» Чехова. Но никто в русской литературе начала XX века не возвращался с такой настойчивостью к этой теме неотделимости жизни человека и природы, как Бунин.
В своих произведениях 1900-1910-х годов, созданных после «Антоновских яблок», Бунин будет часто с холодным презрением говорить о бессмысленности мира и человеческих стремлений, об иллюзорности, обманчивости того состава, который наполняет «чашу жизни», о тонкой и непрочной перегородке, которая отделяет жизнь от смерти, о соседстве грубого и грязного с самым прекрасным. Материалом для этих выводов ему будут служить и жизнь российской нищей деревни, разорившейся усадьбы, нового буржуазного города, и наблюдения над всемирным наступлением капитала, почерпнутые им из поездок в Италию, на Ближний Восток, на Цейлон. Таковы его «Легкое дыхание», «Чаша жизни», «Господин из Сан-Франциско», «Сны Чанга», «Братья». Этот холодный, непреклонно-презрительный взгляд на все мироздание, на «толпу», живущую «в долине», Бунин в условно-романтической форме выразил в своем сонете «На высоте, на снеговой вершине...». (Бунин очень не любил современных ему декадентов, символистов, но такое индивидуалистическое отрицание мира объединяет его с ними.)
«на вершину» (то есть в самоцельное творчество, в чистое искусство), в произведениях Бунина постоянно пробивается неудержимое, неустанное любование жизнью во всех ее проявлениях, и прежде всего — родной средне-русской природой. «Жизнь и должна быть восхищением...» — скажет позднее Бунин.
А когда в 1920 году, не поняв и не приняв революции, подхваченный волной эмиграции, Бунин оказался вдали от родины и продолжал писать о том, что видел лишь «взором памяти», эта память звуков, красок, запахов родной земли поддерживала и питала все оставшееся творчество писателя.
Вспоминая на чужбине услышанную когда-то песню рязанских косцов, Бунин размышлял: «Прелесть ее... была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими, и нами... и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод... И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый вздох березовом лесу» («Косцы»).
Чувства связи с родной землей, полноты жизни вырастают для героя повести «Митина любовь» из малого — из знакомых запахов (совсем как в «Антоновских яблоках»): «... эти пахучие курные избы... теплый, сладостный, душистый дождь... ночь, весна, запах дождя, запах распаханной, готовой к оплодотворению земли, запах лошадиного пота и воспоминание о запахе лайковой перчатки...»
И подводя важнейшие итоги прожитой жизни, Бунин вспомнит «ту дивную, переходящую в лиловое, синеву неба, которая сквозит в жаркий день против солнца в верхушках деревьев, как бы купающихся в этой синеве...» — и скажет: «Эту лиловую синеву, сквозящую в ветвях и листве, я и умирая вспомню...» («Жизнь Арсеньева»).
«наслаждением своей наблюдательности», выражая в слове все богатство впечатлений, даваемых жизнью. Целая плеяда русских писателей XX века называет Бунина своим учителем в этой зоркости, чуткости к подробностям окружающего мира: Юрий Олеша, Константин Паустовский, Валентин Катаев...
3
Мы убедились, сколь важно само по себе — важно содержательно, а не формально — внимание автора «Антоновских яблок» к краскам, запахам, звукам, обилие наблюдений над жизнью природы и бытом. И все-таки замысел рассказа не исчерпывается задачей изобразить родной и знакомый многоцветный, звучащий, дышащий мир; он шире.
Чрезвычайно существенно, что «Антоновские яблоки» разворачиваются как череда воспоминаний. Все эти «помню», «бывало», «на моей памяти», «как сейчас вижу» — постоянные напоминания о ходе времени, о том, что стойкости памяти противостоит разрушительная сила времени. Описания и зарисовки то и дело перебиваются размышлениями об уходящем, исчезающем.
Трудно однозначно определить жанр этого произведения. Мы называем его рассказом — скорее из-за его объема. Но явственно прослеживаются в «Антоновских яблоках» черты очерка: нет ведь в нем фабулы, цепи событий. И не просто очерка, а очерка биографического, мемуарного: так вспоминал о своем детстве, прошедшем в устоявшемся быту, в родстве с природой, старый русский писатель С. Т. Аксаков («Семейная хроника», «Детские годы Багрова-внука»). А в двух средних главках, описывающих Выселки, усадьбу Анны Герасимовны, охоту Арсения Семеныча, несомненны черты идиллии — жанра, который обессмертил Гоголь в своих «Старосветских помещиках».
Бунин и не прячет этой связи, он напоминает о Гоголе скрытыми цитатами, вкрапленными в текст этих глав гоголевскими словечками и оборотами. Тетка ездит "в крепкой, окованной железом тележке, вроде тех, на которых ездят попы«,- оборот, пришедший из начальных строк «Мертвых душ» и повторенный еще раз Чеховым в «Степи». Как и у Гоголя, описание хозяйки усадьбы дается в тех же выражениях, что и описание обстановки: «Она небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная». И постройки, и удивительные угощения описываются подробно, по-гоголевски. Даже о смерти среди этого «сельского старосветского благополучия» говорится с гоголевской усмешкой: столетний старик там прожил бы и дольше, «если бы не объелся в Петровки луку».
«Антоновских яблок», нельзя забывать, пожалуй, главное: это — проза поэта. Родство с лирической поэзией, с музыкой здесь прежде всего в том, как ведется развитие темы.
Четыре главы «Антоновских яблок» распадаются на ряд картин и эпизодов: I. В поредевшем саду. У шалаша: в полдень, в праздник, к ночи, поздней ночью. Тени. Поезд. Выстрел. II. Деревня в урожайный год. В усадьбе у тетки. III. Охота прежде. Непогода. Перед выездом. В чернолесье. В усадьбе у холостяка-помещика. За старинными книгами. IV. Мелкопоместная жизнь. Молотьба в риге. Охота теперь. Вечером на глухом хуторе. Песня.
Но меняются не только эти картины и эпизоды. Их смену сопровождают последовательные упоминания о переменах в природе — от бабьего лета до первого снега и наступления зимы. На заднем плане, параллельно воспоминаниям, разворачивается сюжет о соскальзывании природы к зазимкам, первому снегу. И постепенному угасанию природы соответствует угасание поместной жизни. Рубежи между сменами состояний природы совпадают с рубежами между прошлым и настоящим помещичьих усадеб.
«Вспоминается мне ранняя погожая осень» — так вступаем мы в рассказ. Трижды звучат в первом абзаце слова «свежий», «свежесть». И завершается глава о богатом плодоносящем саде бодрым восклицанием: «Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!»
Во второй главе воспоминания переносят рассказчика как будто в другое место и время, к другим картинам. Но скрытое и непрерывное развитие продолжается. Описания и деревни, и теткиной усадьбы даны «вообще», но прикреплены они к следующей полосе осени (середина сентября), тоже пока светлой, еще безмятежной. И ничто как будто не предвещает перемен в этой «крепкой» жизни, описание которой завершается так: «Окна в сад подняты, и оттуда веет бодрой осенней прохладой». Но постепенно интонация бодрости, свежести уступает место другой, грустной интонации.
«За последние годы одно поддерживало угасающий дух помещиков — охота». Охота в этой главе будет описана еще прежняя, на широкую ногу. Но напоминанием о неумолимом ходе времени станут слова о том, что с конца сентября погода круто менялась, и описание «трепки», которую задавала саду непогода. Правда, вслед за зловещими бурями в конце октября «снова наступала ясная погода, прозрачные и холодные дни» — но это уже «прощальный праздник осени»! Как будто традиционна и неизменна эта помещичья забава, а на самом деле этот обычай тоже идет к угасанию, вырождению. И не случайно дважды уносится куда-то вдаль бешеная охота и рассказчик остается один — вначале среди мертвой тишины леса, потом — в безмолвии усадебной библиотеки.
«Насмешливо-грустно» кукует кукушка в кабинетных часах, «сладкая и странная тоска» возникает при чтении дедовских книг, «печальные и нежные глаза» глядят с портретов красавиц, живших когда-то в дворянских усадьбах — с этой незаметно изменившейся интонацией подходит Бунин к рассказу о том, что «наступает царство мелкопоместных, обедневших до нищенства».
А в том, параллельном сюжете — уже глубокая осень. Ветер, иногда с сухим снегом, пустые равнины, свернувшиеся и почерневшие от мороза листья «в березовой аллее, вырубленной уже наполовину». И в песне, которую «с грустной, безнадежной удалью» поют мелкопоместные на каком-нибудь глухом хуторе в зимнюю ночь,- тоже ветер, что «белым снегом путь-дорогу заметал». Бодрые восклицания перебивают повествование и в последней главе: «Хороша и мелкопоместная жизнь!»; «Славный будет день для охоты!». Но они не противоречат ее элегическому тону, а сами перемежаются с восклицаниями досады: «Но что сделаешь теперь с гончими? ... Эх, кабы борзые!»
дорогая Бунину мысль о неотделимости жизни человека от жизни природы. Мир, творимый в «Антоновских яблоках», полностью подвластен художнику.
4
Но почему рассказ, повествующий о помещичьем разорении, завершается так грустно, трогательно? И отчего это нескрываемое сожаление о том, что уходит, исчезает усадебная жизнь?
«Антоновских яблоках» прежняя деревня. О крепостном праве, помещиках-крепостниках упомянуто глухо, о «мрачных крепостных легендах» сказано мимоходом. «Хорошие девушки и женщины жили когда-то в дворянских усадьбах!» Конечно, при этом вспоминаются не Коробочка, а Татьяна Ларина, Лиза Калитина...
Бунин знал о противоречиях русской деревни: о крестьянских детях, встречающихся лицом к лицу с голодом, о натиске кулака, о вырождении дворянства. Об этом он писал и будет писать в рассказах «Танька», «Веселый двор», в повести «Деревня». В этой повести, через десять лет после «Антоновских яблок», читатель прочтет: «Господи боже, что за край! Чернозем на полтора аршина, да какой! А пяти лет не проходит без голода. Город на всю Россию славен хлебной торговлей,- ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе. А ярмарка? Нищих, дурачков, слепых и калек — да все таких, что смотреть страшно и тошно,- прямо полк целый!» И это Бунин напишет о тех же родных ему краях, которыми он любуется в «Антоновских яблоках». Нет, дело не в незнании темных сторон того быта, который так обласкан памятью рассказчика «Антоновских яблок»!
Вовсе не о помещиках, теснимых ныне из старинных усадеб. Эти мелкопоместные хорохорятся, а не живут. Желают держаться обычаев своей среды, заведенных задолго до них, хотя им, обнищавшим, это уже не по карману.
Та же барская забава — осенняя охота,- да охотничьи трофеи уже не те. После той, давней охоты — убитый матерый волк, который, «оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол». Так и видишь эту, в духе старых мастеров, картину, словно писанную масляными красками, заключенную в богатую раму. А теперь? «Бледный свет раннего ноябрьского утра озаряет простой, с голыми стенами кабинет, желтые и заскорузлые шкурки лисиц над кроватью»... В сравнении с вышеприведенным описанием это как литографированная картинка, своей простотой говорящая о невеселых делах хозяина. Если бы не было в рассказе ничего, кроме двух этих описаний охотничьих трофеев, прежних и нынешних, и тогда мы могли бы говорить, что «Антоновские яблоки» написаны поэтом и в них поэтически выражена тема хода времени, смены эпох и жизненных укладов. Нынешние владельцы усадеб показаны трезво, иллюзий на их счет у Бунина нет.
«Вишневый сад» Чехова. Бунин, горячий поклонник Чехова, не принял этой пьесы: «Чехов не знал усадеб, не было таких садов». Дело не только в различии садов, различии жизненного опыта двух писателей. В чеховском саду сольются, как сейчас нам ясно, воспоминания и об огромных донских вишневых садах, и о милом Бабкине на Истре, и о подмосковной Любимовке, и о большой усадьбе миллионерши Якунчиковой. Чеховский сад станет символом прошлого, настоящего, будущего. Но не окажется ли этот символ таким емким потому, что в ряду литературных предшественников «Вишневого сада» были и «Антоновские яблоки» Бунина?
— это люди, живущие в быту, создававшемся веками, в обстановке, доставшейся от прошлого. Сами по себе они, может быть, не так уж плохи, но им выпала участь расплачиваться за долги и грехи своего сословия. Отдельные судьбы оказываются на пути истории. Потому-то так много жалкого в них, так они растерянны. Они пытаются забыться, спрятаться ненадолго в охоту (у Бунина), в нелепый бал (у Чехова), сохранить в своей жизни обычаи, переданные им от недавнего прошлого...
Но чувствуем мы, что этa мелкопоместная жизнь, вопреки ходу времени цепляющаяся за старые обычаи чем-то дорога автору. Заканчивая свой рассказ словами песни о широко растворенных воротах и заметенном белым снегом пути, песни, которую мелкопоместные, «прикидываясь, что они шутят, подхватывают с грустной, безнадежной удалью», хотел он выразить не радость по поводу необратимых перемен под сенью старых садов, а иное, более сложное отношение.
"Если писать о разорении, то я хотел бы выразить только его поэтичность«,- с вызовом заявит позднейший герой Бунина, начинающий писатель Алексей Арсеньев. Этой поэтичностью овеяны «Антоновские яблоки». И поэтичность эта заключается в том, что настоящее показано в неразрывной связи с прошлым, как его продолжение; в напоминании о том ушедшем и уходящем, без которого настоящего не было бы.
О переходе от старого к новому, о смене одного уклада жизни другим можно писать по-разному. Жажда перемен, обновления естественна; неизбежность перемен, ухода прошлого Бунин понимает и показывает. Но писатель хочет, чтобы наша память не бездумно-радостно рассталась с прошлым, а сохранила все лучшее, поэтическое в нем, его прелесть и очарование.
— далеком и совсем недавнем — человек не только неизмеримо беднее, он нравственно неполноценен. Тем более это верно, когда с прошлым связана и часть личной судьбы, и часть истории своей страны — а прошлое уходит безвозвратно, исчезает на глазах, в пределах одной человеческой жизни.
Во всем — будь то меняющиеся краски сада, звуки деревенской работы, запахи старого помещичьего дома, радостные ощущения охоты — Бунин видит часть собственной души, детства, молодости. Человек не выбирает себе детства, как не выбирает он себе родины и родителей. Лишь в зрелом возрасте то, с чем с детства сроднилась его душа, сможет он соотнести с социальными категориями, с закономерностями истории. Но навсегда впечатления детства, юности определят его привязанности, сохранят власть над его памятью. И очень часто детство и юность, вопреки аргументам, которые подсказывают разум и знание, предстают в наших воспоминаниях лучше, чем они были на самом деле, а ушедшее навсегда останется милым и незабвенным. Ведь и то чувство неотделимости человека от природы. Которым так многое определяется в творчестве Бунина, было вскормлено детством и юностью, проведенными на орловском хуторе, среди «моря хлебов, трав, цветов».
Память о прошлом, которой дорожит Бунин,- не только память семьи, рода. Жизнь в поместьях, невозвратимо исчезающая на глазах у рассказчика «Антоновских яблок», создала свои обычаи, свой быт — те самые, о которых писали лучшие русские поэты и прозаики. Упоминает Бунин о стае с «бешеным лаем и стоном» — и сразу приходит на память пушкинское: «И страждут озими от бешеной забавы, И будит лай собак уснувшие дубравы». И сила этих обычаев выше каждого отдельного помещика, она непреоборимо овладевает им, становится властной потребностью.
Что еще важнее — создала эта жизнь и замечательную художественную культуру, в первую очередь литературу, отложившуюся в шкафах старинных усадебных библиотек.
— а охвачено больше столетия: от екатерининской старины к «романтическим временам» Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина, потом к бабушкиной эпохе, игре на клавикордах и чтению «Евгения Онегина». «И старинная, мечтательная жизнь встанет перед тобою...» Да, стихотворения печатались по соседству с объявлениями о продаже крепостных. Так писалась история русской культуры, и эту сложность нельзя ни спрямить, ни упростить. Но, не забывая о темных сторонах прошлого, сохраним с благодарностью память о лучшем в его наследии.
«Суходол» он будет размышлять: «Росли суходольцы среди жизни глухой, сумрачной, но все же сложной, имевшей подобие прочного быта и благосостояния...» Но «за полвека почти исчезло с лица земли целое сословие...». «Не имеем мы ни даже малейшего точного представления о жизни не только предков наших, но и прадедов... с каждым днем все труднее становится нам воображать даже то, что было полвека тому назад!» И дальше, как призыв: «Надо помнить...»
Пусть «мы», «наше сословие» здесь — это дворяне, потомки древних родов, а «предки наши» — стольники, воеводы, «мужи именитые», ближайшие сподвижники, даже родичи царей. Но «Суходол», как и "Антоновские яблоки«,- несравненно больше, чем эпитафия по поместной жизни.
Не узкосословный, а большой общечеловеческий смысл заключен в этой поэтизации прошлого.
«Антоновских яблоках», «Суходоле», «Жизни Арсеньева», стала живой традицией и неожиданно — а по сути, глубоко закономерно — возродилась уже в наши дни. Так, звучит эта тема в иную эпоху, в произведении писателя с совершенно иным социальным и историческим опытом, нашего современника,- в повести сибиряка Валентина Распутина «Прощание с Матерой».
«И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя для Матеры, для острова и деревни, носящих одно название».
гидростанции. Но многое объединяет эти столь далеко отстоящие во времени произведения, и в первую очередь — ход авторских раздумий.
Распутин по-бунински чуток к подробностям живой жизни: «Вот стоит земля, которая казалась вечной, но, выходит, что казалась — не будет земли. Пахнет травами, пахнет лесом, отдельно с листом и отдельно с иголкой, каждый кустик веет своим дыханием; пахнет деревом постройки, пахнет скотиной, жильем, навозной кучей за стайкой, огуречной ботвой, старым углем от кузницы — из всего дождь вымыл и взял розные терпкие запахи, всему дал свободный дых». И совсем по-бунински — переход от этих, столь много говорящих сердцу запахов родной земли к размышлениям о связи прошлого с настоящим: «Почему, почему при них, кто живет сейчас, ничего этого не станет на этой земле? — не раньше и не позже. Спроста ли? Хорошо ли? Чем, каким утешением унять душу?»
«Ты — не только то, что ты носишь в себе, но и то, не всегда замечаемое, что вокруг тебя, и потерять его иной раз пострашнее, чем потерять руку или ногу... Быть может, лишь это одно и вечно, лишь оно, передаваемое, как дух святой, от человека к человеку, от отцов к детям и от детей к внукам, смущая и оберегая их, направляя и очищая...» Без этой памяти о прошлом, утверждает Распутин, нельзя знать правду о человеке: зачем он живет. И потому так категоричен его вывод: «Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни».
Не случайно обращается к памяти о прошлом Валентин Распутин, прозаик, вошедший в литературу в
"Я хочу, чтобы жизнь, люди были прекрасны, вызывали любовь, радость, и ненавижу только то, что мешает этому",- сказал однажды Бунин. Этим пафосом, наполняющим лучшие произведения писателя, они и дороги нам.
Публикуется по книге: Вершины: Книга о выдающихся произведениях русской литературы/ Сост. В. И. Кулешов — М.: Дет. лит., 1983.