| Наши партнеры |
Грустная история любви гениального писателя к женщине, которая в результате предпочла ему другую женщину... Кто знает, что чувствовал 56-летний Бунин, полюбив молодую женщину на 30 лет его моложе? Любить гения - тяжкий труд. Судя по этому очерку, Бунин был не подарочек. Мне во всей этой истории он напоминает могучего зверя в клетке, который никак не может применить свою силу - так связывало его чувство долга по отношению к законной жене. Не могло не связывать. Кто знает, как бы развивались их взаимоотношения, если бы они были вдвоём, а не втроём. Пусть эта история послужит лишним напоминанием (которое никогда не будет лишним) о том, что начать отношения - не так уж и сложно, а вот по-настоящему сложно - удержать эту капризную волшебную жар-птицу с гордым именем Любовь. Для меня навсегда останется загадкой, почему такой знаменитый сердцевед, как Бунин, умудрённый к тому моменту шестидесятилетним жизненным опытом не смог (или в действительности не захотел?) удержать ту, которая так много для него значила. Я у них там свечку не держал, но, похоже, что в произошедшем Ивану Алексеевичу нужно было винить в основном себя.
Мужчины, впитывайте мудрость, читая эту статью и учась на чужих ошибках. Женщинам этот материал читать необязательно, настоящая женщина есть цельная натура, и только от мужчины зависит, чтобы она рядом с ним, под его воздействием раскрылась, как раскрывается бутон цветка, только мужчина может оценить женщину и заставить сиять тем светом, который извечно в ней живёт, подобно тому, как огранщик превращает алмаз в сияющий всеми гранями бриллиант.
* * *
Жизнь, увы, не предоставила ей никакой иной роли, кроме роли "ведомой". Роли, которая привычно-обычна в жизни женщины, но которая часто разрушает в ней Личность. Она не замечала этого. Ей казалось, что всё иначе. Ведь её любили. До самой смерти.
Впрочем, о чем это я здесь говорю? Боже мой, а так ли уж важна она в женщине - индивидуальность? Нечто странное, неуловимое, что-то такое, что нельзя потрогать руками, нечто вовсе неподходящее для обыденной жизни в стиле terre a terre [1]
Так ли уж опасно было оно, невидимое глазу разрушение, стирание неведомых граней Личности, если было в её земном круге всё необходимое для удобства и спокойствия: обсаженный цветами дом, никак не напрягающая нервы работа, музыкальные вечера по выходным, общество любимой подруги?..
Правда, всё время хвастающей перед гостями тем, что она, подруга, сумела подчинить всё внимание хозяйки дома лишь Себе одной, заставив её забыть другое сильное чувство - некогда покорившее и пленившее, казалось, навсегда?..
Но ничего не бывает - навсегда. Ничто не бывает вечным. Как и сама Жизнь.
* * *
То чувство было похоже на солнечный удар, на накат внезапно высоко поднявшейся волны.. Впрочем, довольно скоро разбившейся о скалы. Это было закономерно. Иначе и не могло быть. Вот только смертельный разбег волны длился ни много ни мало: четырнадцать лет!
Именно столько времени прошло с того самого момента, как героиня нашего очерка повстречала на грасском солнечном пляже знаменитого русского эмигранта - писателя Ивана Алексеевича Бунина и до встречи её же с оперною певицей Маргаритой Степун, в чей гостеприимный дом, наполненный звуками рояля, попала она в 1933 году, заболев на обратном пути из дождливого Стокгольма в теплый Грасс.
Впрочем, мы спешим. Очень спешим, читатель. Между отмеченными нами значимыми рубежами биографии была ещё целая жизнь, оставшаяся незаметной, незаписанной, полузабытой, стертой, затенённой теми, кто исполнял в её жизни свои, основные роли. Роли Любящих и Ведущих.
Несколько строк о ней, почти забытой Жизни.
* * *
Галина Николаевна Кузнецова родилась 10 декабря 1900 года в Киеве, в культурной стародворянской семье.
Детство её прошло в пригороде Киева, на Печерске, в доме номер три в Эспланадном переулке.
Потом они с матерью и отчимом переехали на Левандовскую улицу с огромными раскидистыми каштанами. С детства Галина Николаевна страстно любила их тень и аромат. Ей казалось, что в Париже каштаны пахнут уже совсем не так. И свечи их не так прямы.
В 1918 году, там же, в Киеве, она окончила первую женскую гимназию Плетнёвой, получив вполне классическое образование. Вышла замуж довольно рано из-за непростых отношений в семье, о которых глухо упоминает в своем автобиографическом романе "Пролог" и в дневниках.
Уже ранней осенью 1920 года Галина оставила Россию вместе с мужем, белым офицером-юристом Дмитрием Петровым, отплыв в Константинополь на одном пароходов, наполненных разношёрстной толпой людей, в отчаянии и безысходности покидавших истерзанную кровавыми новшествами октябрьского переворота Родину.
в Праге стала студенткой Французского института, её первые литературные опыты начали тогда же появляться в газетах и журналах.
Крохотными крупицами её "литературное наследство" рассеяно по ним, эмигрантским изданиям: "Новое время", "Посев", "Звено", "Современные записки".
Встречало всё это, разумеется, неизменно доброжелательный отзыв редакторов и критиков, но что-то в её рассказах, этюдах, новеллах - акварельно-холодных, прозрачных, неизменно с несколько растянутым сюжетом ("Олесь", "Синие горы" и мн. др.) сквозило холодком: безликое, незапоминающееся. Не было во всём написанном искр души, пламени сердца.
Лишь изысканно-бледное отражение чего-то непрочувствованного, недопонятого. Да и она сама, боюсь, всегда и во всём была - "лишь отражением". Поясню свою мысль.
В Галине очень сильно была развита эмпатия.
Психологи четко и строго определяют такое свойство человека, как "способность переживать и проигрывать в своей жизни лишь чужие эмоции". Не свои, увы! Свои эмоции тогда бывают запрятаны, "зажаты" слишком глубоко. Да и есть ли они? Не иметь своей собственной, сильной внутренней жизни, жить и чувствовать лишь "чужим", всё это - черта натур мягких, пластичных, легко поддающихся чужой воле.
А сильная чужая воля довольно комфортно чувствует себя, отражаясь в таких вот "человеческих зеркалах", согласитесь? Они-то ей и нужны, быть может.. Только они. Так уж устроен человек.
Столь странное, "впитывающее" свойство натуры сильно сказалось и на творчестве Галины Кузнецовой. На манере её письма.
Среди "акмеистически прозрачных" строчек её стихов и дневниковых записей я нашла весьма примечательный эпизод:
"11 декабря 1927 года.
...Чувствую себя посредственно. Голова действует поспешно и беспорядочно. Однако, стараюсь заниматься. Вчера взяла открытку с головой Мадонны и стала описывать её стихами. Вышло следующее:
В косынке лёгкой, голову склонив,
Она глядит покорными очами Куда-то вниз. За узкими плечами Пустая даль и склоны темных нив, И городской стены зубчатый гребень, Темнеющий на светло-синем небе. Она глядит, по-детски рот сложив, И тонкий круг над ней сияет в небе.."
На первый взгляд - ничего странного. Прелестные поэтические строки. Верные рифмы, совершенное описание. Да, всё так. Но в том-то и дело, что это всего лишь - описание, без малейшего оттенка каких-либо своих личных, горячих, искренних впечатлений и чувств. Это - не пережитое, не глубокое. Лишь холодное спокойное скольжение взора. Таких стихов у Кузнецовой много. Их довольно высоко оценивали Вячеслав Иванов, Георгий Адамович, М. Бацилли, но холодно-отточенные строки не слишком трогали глубин души и запоминались, ибо, по справедливому замечанию, М. Духаниной, современного критика и исследователя крупиц наследия Кузнецовой: "... В поэзии Кузнецова, безусловно, - мистик, созерцатель. Она всегда мыслила сложными, абстрактными образами и символами, ловила некие "прекрасные мгновения", которые и являются определяющими для неё в жизни. Чувства её смутны, не вполне осознаны и проникнуты приметами неземными, "серафическими". В её сборнике "Оливковый сад" (1937), например, почти нет стихов о любви; вообще, мало проявлений не только страстей, но и обычных, вполне женских радостей и печалей. Для неё ценно "открывание повсюду таинственных заветных примет: чего? Она не знала, знала только, что именно в них была для неё красота и смысл, без которых всё остальное было ненужно и пресно", - так характеризовала Кузнецова саму себя в автобиографической повести "Художник" [2].
И вот в эту-то смутность чувств, ощущений, томлений, желаний, в упорядоченно-скучноватую жизнь довольно обеспеченной зрелой женщины, молчаливо любимой мужем [3] внезапно ворвалась ослепившая сердце и разум молния в облике Ивана Алексеевича Бунина.
Они встречались и как-то раньше в Париже, но встреча та им никак не запомнилась. Галина Николаевна должна была передать Бунину рукопись чьей-то книги. Она передала, он сказал несколько незначащих слов. Тогда ещё ничего не предвещало ни молний, ни грозы, ни ослепляющего солнца! Для Бунина впереди была жизнь в Грассе, для неё - прохладные жемчужно-сероватые утра над старинными парижскими крышами, утомительно-унизительная беготня по разными редакциям, ожидание отпусков и выходных, во время которых неизменно ехали с мужем к морю. Галина любила море. Обожала купания и солнечные брызги, которые тысечекратно окутывали её всю: ладную, маленькую, с плавными линиями фигуры, совсем-совсем не испорченной зрелостью. И самой себе и знакомым она, по-прежнему, во многом напоминала озорную девчонку: любила ходить в босоножках-сандалиях, открытых платьях, коротких юбках, любила солнце, которое тоже ласково льнуло к ней. Была загорелой, юной, и немного грустной. Что-то невысказанное томило её. Но что? Она никак не могла понять.
В тот роковой для неё и внешне обычный бархатный сезон лета 1926 года они с Дмитрием приехали на морское побережье лишь на две недели. Отпуск мужа уже заканчивался, когда в один из длинновато-скучных, как ей казалось, "грасских дней", гуляя по пляжу со знакомым редактором и писателем Михаилом Гофманом, Галина Николаевна вновь столкнулась с Буниным и была представлена ему повторно. Он обрадовался знакомству, непринуждённо и тепло пожал её ладонь. Сказал несколько любезных слов, медленно скользнув взглядом по обнаженной её руке и задержал взгляд на её улыбке, смущенной немного - Иван Алексеевич был для Галины кумиром, она взахлеб читала его книги и знала наизусть многие стихи.
Какая искра мелькнула тогда между ними, что мгновенно зажглось в тайниках их душ? Что обожгло? Прочел ли Бунин то самое, невысказанное, в её глазах: томление страстей, острое любопытство, и, может быть, неосознанный даже ею самой до конца призыв к вечной игре мужчины и женщины - опасной и сладкой, зовущей и одновременно - пугающе-зачаровывающей.
В чём он выражался, этот призыв к кокетству, обещающий многое? Не решусь сказать. Просто не могу. Ибо тот, кто когда-либо пытался записывать словами едва начавшую звучать мелодию отношений между двумя, неизменно терпел поражение - есть в этом что-то совсем неподдающееся словам, описаниям, четким понятиям, вообще какой-либо логике:
Почти целый год 1926-1927 влюбленные встречались в Париже в маленькой квартирке в Пасси, которую Галина сняла сама, почти тотчас по возвращении из Грасса уйдя от мужа.
соперника! Но наутро после бурного скандала заплаканная Галина обнаружила лишь пустой платяной шкаф и исчезновение двух больших старых чемоданов. Первое время отвергнутый супруг ещё приезжал к ней, прося вернуться, одуматься, оставляя на пороге букеты и конверты с деньгами, но она наотрез отказывалась их принимать. Постепенно тихий и незадачливый юрист-шофер такси Дима-Володя Петров [4] что-то понял и исчез, как призрачная тень. Растворился в парижской сутолоке.
С прошлой жизнью Галину теперь более ничего не связывало, и со свойственной почти всем женщинам способностью мгновенно "стирать" прошлое, как бы выбрасывать его из головы сознательно, она ещё сильнее почувствовала себя только юной девочкой. Ей и самой не верилось, что она могла пережить уже слишком многое, на целую взрослую жизнь: замужество, революцию, отъезд из России, скитания эмиграции, литературные поражения и успехи, головокружительный роман, разрыв с мужем! Не верилось, и всё тут! Её полностью, с головой накрыло и захлестнуло ослепляющее чувство, действительно похожее на солнечный удар, на вспышку молнии, на морской шторм, тайфун, цунами! Она моментально позабыла всех и вся, может быть, даже и саму себя, бедную, но до сравнений ли и анализа тогда было её ошеломленной столь бурным потоком чувств душе? Она наслаждалась настоящим, ибо это было как раз то, о чём всегда неосознанно мечтала: яркое, захватывающее, безумно интересное, мучительное, непохожее на её прежнюю, на годы вперед расписанную скучную невыносимо "порядочную" жизнь...
Бунин ошеломил её не только и не столько страстностью богатой натуры, блеском своего ума, глубиной душевных переживаний, тонкостью понимания сути её, чисто женского характера - все это было, да, несомненно. Не могло просто быть иначе. Но было в Бунине что-то ещё. Что завораживало и властно гипнотизировало Галину. Она постоянно чувствовала себя как бы "оглушенной" им. Безвольно подчинялась магической красивой жесткости его глаз. Словно тонула в нем целиком. Если же опоминалась на час другой, то, ощущая за плечами пустоту, на целый день давала волю слезам и беспомощно рвала письма Бунина и его короткие записки. Но на следующий день вновь покорно ждала его прихода. Ждала встреч на вокзале, в кафе, в Булонском лесу, в театре, концертном зале. В маленькой комнате с зелёным шёлком на стенах и окном на садовую ограду Тюильри.
* * *
О "неприлично-бурном романе" Бунина и Кузнецовой вскоре уже судачил весь эмигрантско-светский Париж. "На орехи" в этих пересудах доставалось всем: и седовласым друзьям совсем потерявшего голову писателя, и жене его, милой Вере Николаевне Муромцевой-Буниной, допустившей такой неслыханный скандал и безропотно принявшей всю двусмысленность своего положения.
Кто то оправдывал её, Веру Николаевну, прошедшую рядом с Буниным тридцатилетний почти путь странствий и скитаний, кто-то крутил пальцем у виска при виде приятной женщины, рано поседевшей, улыбавшейся растерянно, и рассеянно заговаривавшей со знакомыми совсем не о том, чего требовали от неё простые правила приличия и такт.
Преданная мужем в одночасье, Вера Николаевна вся была наполнена не то, чтобы горем и обидою за себя, нет - просто недоумением.. Что же всё-таки Ян мог найти в этой сероглазой, улыбчивой девочке с аккуратным пробором головки леонардовской мадонны?! Он на старости лет совсем сошёл с ума! Талант писать у девочки совсем мал и хрупок, словесная палитра её - призрачно-бедна, и надо ещё тщательно и терпеливо учить её видеть по-особенному: и дымку гор, и оттенки гаснущей зари и бирюзовые переливы волн: Дар - не главное в ней, да и силы развиться самостоятельно ему дано, увы, не будет.
Это видно ясно.
Но что же случилось с Яном? Он ослеп? Ему, должно быть, безумно нравится то, что она, Галина, заворожено слушает его, едва ли не смотрит ему в рот, ловя каждое слово. Что смеётся беспрестанно, даже и тогда, когда по-настоящему хочется плакать.. Или прилежно пытается записать в рабочей тетради сюжет рассказа, который он дал ей мимоходом. Может быть, Ян так вот просто-напросто хочет удержать время, остановить его бег, он, всегда так безумно боящийся смерти, тления, забвения? Он хочет зачаровать время? Как доктор Фауст?!
Вера Николаевна ничего не знала определённо. Она терялась, мучительно и судорожно размышляла: уйти? Оставить? Бросить? Начать всё заново? Но как?! Мыслимо ли ей жить без него, Яна, хоть миг? Нет. И ему без неё - знала точно - нет. От кого ещё он сможет иметь и принять столько заботы? Мелочной, каждодневной, необходимой! И вот она, не брошенная, но прочно забытая жена, тихо тонула в этом странном, пугающем её, треугольнике чувств, каждый день уходила на дно всё глубже и глубже.. Что бы могло её спасти, вернуть на берег жизни? Как можно было бы ей, усталой и уже не очень здоровой женщине, выжить и не сойти с ума посреди подобного душевного ада? Ну как?! Одиночество, да ещё в эмиграции, с узким кругом знакомых, было ей немыслимо. Ни в коей мере. И бедная Вера Николаевна придумала для себя и для них, влюбленных, весьма красивое спасительное оправдание: сумасбродный Ян, её любимый и обожаемый, полюбил Галину Кузнецову как дочь, ребенка, которого у него почти никогда не было. Что же, видно, так и не зажила в его пылко-восприимчивой душе глубокая рана от потери пятилетнего Коленьки - кудрявого смышленого мальчика, начавшего рано говорить смешными рифмами, и сгоревшего в неделю от скарлатины. Да, именно как ребенка! На милую Галину просто-напросто шумной лавиной излилась вся так и нерастраченная полностью сила и пылкость его отцовских чувств.
Лишь окончательно убедив себя в том, что молодая сероглазая, начинающая поэтесса и прозаик "волею Божьей" просто заменила Ивану Алексеевичу потерянного в бесшабашной молодости и скоротечном первом браке малыша-сына, Вера Николаевна смогла принять в Грассе, на вилле "Бельведер", Галину Николаевну Кузнецову в качестве "литературной ученицы" мужа и своей "приемной дочери". Ни больше не меньше. Любовный треугольник был чересчур любящей Душой узаконен.
Стороны его внешне были столь гладки, что походили... непонятно на что. На некую изломанную фигуру, на луч, все стороны которого пересекались в одной точке - Хозяине дома. Его "я" было центральным, основным, единственно значимым. Только его. И - ничьё больше. Вера Николаевна отлично понимала это. Но понимание этого юной "Лаурой"-Галиной вошло в её ум и сердце не сразу, увы!
* * *
Иван Бунин свои дневники 1925-927 года безжалостно предал огню, Галина же Кузнецова в очаровательном "Грасском дневнике", вместившем в себя почти шесть с небольшим лет жизни с ним в одном доме, ни единым словом не выдает этой, связывающей её с хозяином, жаркой и пленительной тайны чувства. Напрасно искать на страницах литературного, изящного, точного в описаниях, увлекательного журнала её хотя бы крохотного намека неё! Роли в очень странном и таком обычном "спектакле реальной жизни" были строго и четко распределены. Он - Учитель. Она - смиренная ученица. Работает в своей келье грасского "монастыря муз" [5].
Переписывает набело роман мэтра "Жизнь Арсеньева". Читает отобранные им книги. Ведёт с ним нескончаемые беседы о литературе. Прилежно исполняет все поручения. Ведёт переписку. Принимает гостей в отсутствие хозяйки. Составляет им компании на прогулках. А то, что происходит ночами.. Есть ли кому-то до этого дело? Даже и истории, беспристрастно смотрящей на всё сквозь пелену времени.
А впрочем, впрочем...
Частая смена настроений, непонятная и неописуемая тоска и слёзы, невозможность самостоятельной литературной работы даже и в незримом внешне присутствии Бунина. Его собственная глухая ненависть, непонятная злоба к тем листкам бумаги, которые она, "милая Галочка", заполняла строками в послеполуденные часы неизвестно почему одна, вспышки его ничем не оправданного раздражения на всех и вся, глухое неприятие уже ею самой любых совершенно слов и жестов Веры Николаевны, ожесточенная и пугавшая Галину беспричинная ревность к книжному образу Арсеньева [6]. Всё это говорит о многом, о слишком многом. Тем, кто может читать сквозь строки и видеть внутренним зрением. И не только о любви, разумеется! Не только.
Вот только несколько характерных записей из знаменитого ныне "Грасского дневника":
"1930 год, 8 января.
Хотя внешне я весела, втайне мне нехорошо. В.Н. [7] вчера сидела со мной в темноте при горящей печке, и говорила, что очень рада, что у нас живет Зуров [8], что он внес в дом оживление, молодость и влияет на меня в этом смысле, а то я чересчур поддаюсь влиянию И. А., живу вредно для себя, не по летам. - Вам надо пожелать только одного, что есть у Зурова, и чего нет у Вас, - сказала В. Н.,- самоуверенности и веры в себя.
Все эти дни грустна, потому что в доме нехорошо. У И. А. болит висок, и он на всех и на всё в доме сердится. Впрочем, и без этого он раздражается на наши голоса, разговоры, смех. Мне часто бывает грустно от этого. Я не знаю, как держаться, чтоб были хорошие отношения в доме.
1930 год. 14 января.
Последнее время всё чаще бываю с В. Н. Сейчас она больна и мало выходит. Вчера мы обе оставались вечером дома, лежали на её постели и говорили о человеческом счастье и о неверности его представления. Человеческое счастье в том, чтобы ничего не желать для себя. Тогда душа успокаивается, и начинает находить хорошее там, где совсем этого не ожидала".
* * *
что выехав, наконец, из Грасса в Париж, вместе с четой Буниных и Зуровым - как раз к выходу своей книги " Пролог" - автобиографического романа о годах юности в России, - сможет вкусить полноту жизни и вознаградит себя за трёхлетнее заточение в "монастыре муз". Она всё-таки отчаянно собиралась найти счастье на проторенных, привычных женских дорогах. Смирение её не особо-то привлекало, хотя она и могла при встрече с приятельницами в кафе, мило опуская глаза, посетовать на то, что женщинам подчас приходиться смиряться со многим им неприятным, и даже - заплакать, жалуясь на полное отсутствие собственной решительности и воли! Да, может быть, как профессиональный литератор, учась у Ивана Алексеевича, она и сделала громадный скачок вперед: почти за год написала книгу, встреченную тепло и с любопытством, но что, что же всё это изменило в ней самой? Что это дало ей? Сделало ли это её окончательно счастливой? И где же его всё-таки искать - призрачное Счастье без воли?
Приятельницы жалели её, кивая головами, снисходительно пожимая плечами, и провожая насмешливо-презрительными взглядами её фигурку в светлом вечернем платье, с меховой беличьей накидкой на плечах.
Вырвавшись на свободу от тяжело-ревнивой удушливой опеки и самого Бунина, и смиренной Веры Николаевны, Галина с огромным удовольствием, словно торопясь, в компании с вездесущим, вспыльчивым, нервным Зуровым посещала парижские музеи и литературные вечера, с волнением и трепетом собирала, наклеивала и переписывала в дневник все замечания, высказанные кем-либо в прессе и в частных разговорах о её первой книге.
Бунин же - бледнел, сжимал под столом кулаки, устраивал ей яростно-шипящие выговоры в кабинете на рю Оффенбах, не боясь посторонних ушей и глаз, забываясь донельзя, и вообще, выглядел расстроенным и измученным - так терзала его "частичная эмансипация" возлюбленной! Она в ответ растерянно смеялась, говорила, что это - необходимо, чуть торжествуя в душе, но его нервность и неровность во всём: жестах, словах, поступках, передавалась и ей, чуткому эмпатику. Галина обрывала прежде регулярные записи дневника, много и бесцельно бродила по улицам, задыхаясь в непривычной, моментально перешедшей в лето парижской весне, стремилась к полному одиночеству. Её вновь страшно терзала тоска. Опять внутри возникало ощущение чего то невысказанного, странного, рвущего на части сердце. Она вновь стала томиться и ждать. Бунин, как вещий ворон, почуял тревогу и стремительно перевез всё своё "неправильно-святое" семейство в привычный, сонный, спокойный Грасс. Мучительное арпеджио в его тягостном романе с "ученицей" растянулось ещё на три года. Что было в них, этих годах? Что ожидало её? Она ещё не могла знать. Только предощущала тонкими нервами эмпатика. По возвращении в Грасс личная несвобода Галины Николаевны стала ещё более горько и остро ощутима ею. Каждое её движение - душевное ли, физическое - под ревнивым контролем И. Бунина. "Я не успеваю быть одна, гулять одна..." - с горечью роняла Галина в дневнике.
Положение Кузнецовой вызывает сильное беспокойство у чуткой и бесконечно доброй Веры Николаевны: "... я ночевала с Галей. Много говорили, как ей быть, чтобы больше получить свободы", "Жаль мне Галю да Леню. Оба они страдают. Много дала бы, чтобы у них была удача. Яну тоже тяжело. Сегодня он сказал мне: "Было бы лучше нам вдвоем, скучнее, может быть, но лучше". Я ответила, что теперь уж поздно об этом думать". - писала она в то время в своей тетради.
- что у него бывает ужасная тоска, что он не знает, как с ней справится, и проистекает она от того, что он узнал, видел в Париже, из мыслей об эмиграции, о писателях, к которым он так стремился. И я его понимаю".
Давний друг семьи Илья Исидорович Фондаминский, редактор и издатель, тоже в своё время деливший кров с Буниными, и потому отлично понимающий, что к чему, своими наездами в гости и разговорами тоже усердно и постоянно растравлял и без того неспокойную душу Кузнецовой: "В неволе душа может закалиться, куда-то даже пойти, но мне кажется, всё-таки будет искривленной, не расцветет свободно, не даст таких плодов, как при свободе", "Вы могли бы всё бросить. Но я знаю, что вы выбираете более трудный путь. В страданиях душа вырастает. Вы немного поздно развились. Но у вас есть ум, талант, всё, чтобы быть настоящим человеком и настоящей женщиной", - говорит он ей, решительно предлагая сохранять для неё часть выплачиваемых ей гонораров на отдельном счете в банке, без ведома Ивана Алексеевича. Галина соглашается, нехотя, но уже понимая. что иного выхода у неё просто нет.
Кузнецову смущала не только и не столько её личная "несвобода Женщины и человека". Создавшаяся ситуация усугублялась тем, что молодая писательница по-прежнему фактически была лишена возможности работать и совершенствоваться в своем мастерстве. "... Нельзя садиться за стол, если нет такого чувства, точно влюблена в то, что хочешь писать. ... У меня теперь никогда почти не бывает таких минут в жизни, когда мне так нравится то или другое, что я хочу писать", "... нельзя всю жизнь чувствовать себя младшим, нельзя быть среди людей, у которых другой опыт, другие потребности в силу возраста. Иначе это создает психологию преждевременного утомления и вместе с тем лишает характера, самостоятельности, всего того, что делает писателя", "Чувствую себя безнадежно. Не могу работать уже несколько дней. Бросила роман", "Чувствую себя одиноко, как в пустыне. Ни в какой литературный кружок я не попала, нигде обо мне не упоминают никогда при "дружеском перечислении имен". Клубок тоски и удушающей безысходности становился всё более запутанным и тугим.
* * *
Маргарита Духанина в своей статье об истории взаимоотношений в "грасском четырехугольнике" пишет проницательно: "Кризис в "Монастыре муз" постепенно всё нарастал. Все страдали, все, хоть и по разным причинам, чувствовали себя несчастными".
"...Проснулась с мыслью, что в жизни не бывает разделенной любви. И вся драма в том, что люди этого не понимают и особенно страдают", - записывает она в своем дневнике в мае 1929 года. Примерно в то же время Кузнецова, по прочтении романа А.Моруа "Ариэль" констатирует: "Много интересного. Итог всё тот же. Все несчастны". Л.Ф. Зуров откровенно томится, что "... ему постоянно после работы бывает грустно, не хватает молодости, не с кем пошуметь, повеселиться ...". "Вы уже стали даже медленно ходить, всё себя во всём сдерживаете", - с горечью замечает он Кузнецовой.
Мысль о необходимости перемен не оставляет обитателей грасского монастыря ни на минуту: "Сегодня вышел очень серьезный и грустный разговор с Л. [Зуровым] о будущем. Уже давно приходится задумываться над своим положением. Нельзя же, правда, жить так без самостоятельности, как бы в "полудетях". Он говорил, что мы плохо работаем, неровно пишем, что сейчас всё на карте. Я знаю больше чем когда-нибудь, что он прав".
На какое-то время нервную обстановку в доме частично разряжает новое лицо: частым гостем здесь становится Ф. А. Степун. Под обаяние его личности попадают все домочадцы: "Он, как всегда, блестящ. В нем редкое сочетание философа с художником: в обращении он прост, неистощим..." - такова характеристика Веры Николаевны. "Вчера у нас на вилле Бельведер в кабинете И.А. был некий словесный балет. Степун насыпал столько блестящих портретов, характеристик, парадоксов, что мы все сидели, ошалело улыбаясь. И.А. ему достойный собеседник, но в нем нет этого брызжущего смакования жизни, которое есть в Степуне", "Он ... был весел и весь блистал, резвился, переливался, так что удовольствие было смотреть на него и слушать. При этом он столько людей перевидал, со столькими переговорил за эти последние месяцы, когда ездил с лекциями по разным городам, и всё это с самых неожиданных точек зрения оглядывает, с такими неожиданными жестами, дорисовывая, говорит!" - пишет Кузнецова. Много страниц "Грасского дневника" посвящено Ф.А.Степуну. Кузнецова с истинным удовольствием описывает все его стычки и столкновения с Буниным, и чувствуется, как часто в этих спорах она держит сторону гостя, а не хозяина!
Федор Августович Степун - философ, критик, писатель, блестящий спорщик, которому ближе всего были авторы-символисты, в частности, Блок, Белый с его "Петербургом", - точно специально фехтовался с Буниным, во всём с ним не соглашаясь. Таких жарких словесных баталий давно не помнили на Бельведере. Однако лето проходило, Степун - гость Фондаминских, больших приятелей Буниных - возвращался к себе в Германию, а с его отбытием в доме снова воцарялись уныние, скука и общее недовольство. Скоро это "семейное неблагополучие" становится заметно окружающим, и многие перестают бывать у Буниных и не зовут их к себе. И.И.Фондаминский, не скрывая, говорит об этом Кузнецовой: "Я не люблю, когда вы бываете у нас вчетвером. Так и чувствуется, что все вы связаны какой-то просто ниткой, что всё у вас уже переговорено, что вы страшно устали друг от друга..." Какое проницательное замечание, не правда ли, читатель?!
наволочки все штопаны, простынь всего 8, а крепких только 2, остальные в заплатах. Ян не может купить себе теплого белья. Я большей частью хожу в Галиных вещах", - записывает Вера Николаевна в самый канун 1933 года, года, который разрушил "Монастырь муз" и принес с собой столько радостей и бед, побед и поражений, падений и взлетов, сколько Бунины не знали за всю прежнюю эмигрантскую жизнь.
О Нобелевской премии говорили на Бельведере последние три года - с тех самых пор, как у Ивана Алексеевича Бунина возникли реальные виды на её получение. Осенью жизнь в доме вертелась вокруг бесконечных обсуждений "кому дадут" и жадного, почти безнадежного ожидания. То же происходило и этой осенью; пик пришелся на 9 ноября, день присуждения премии: "Все были с утра подавлены, втайне нервны и тем более старались заняться каждый своим делом:. И.А. сел за письменный стол, не выходил и как будто даже пристально писал". Уже через несколько часов всё стало известно: Бунин и Кузнецова, чтобы "скорее прошло время и настало какое-нибудь решение", пошли "в синема", куда и прибежал возбужденный, сам не свой Зуров с ошеломляющей новостью.
Премия означала грядущие перемены в жизни, пока никто и не предполагал, какие. Даже и по истечении недели после известия в доме царило изумление и известная растерянность: "Мы всё ещё очнулись не до конца. Я вообще не могу освоиться с новым положением и буквально со страхом решаюсь покупать себе самое необходимое, - записала Кузнецова 17 ноября, добавив в конце: ...дальние огни Грасса ... - ...чувство, что всё это кончено, и наша жизнь свернула куда то..."
Присуждение премии отнюдь не улучшило отношений Бунина с другими писателями эмиграции (и без того сложные, ибо "Бунину ничего не нравилось в современной прозе, эмигрантской или европейской", - и он своих "антипатий" никогда не скрывал.). К неприязни добавилась откровенная зависть некоторых бывших соратников. С Мережковскими вышел скандал и полный разрыв отношений, да и с остальными тоже. Дурной характер Бунина создавал прецеденты для постоянных ссор: с Б.К.Зайцевым, с Тэффи: Тэффи пустила по городу остроту: "Нам не хватает теперь ещё одной эмигрантской организации: "Объединение людей, обиженных И.А.Буниным".
Сложившаяся ситуация очень огорчала Г.Н.Кузнецову, о чём она неоднократно упоминает в дневнике.
секретаря с Буниным отправился писатель Андрей Седых (Я.М.Цвибак). Поездка осталась в памяти как триумф: "Фотографии Бунина смотрели не только со страниц газет, но из витрин магазинов, с экранов кинематографов. Стоило И.А. выйти на улицу, как прохожие немедленно начинали на него оглядываться. Немного польщенный, Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: - Что такое? Совершенный успех тенора. Приемы следовали один за другим и были дни, когда с одного обеда приходилось ехать на другой", - вспоминал А.Седых в своей книге "Далекие, близкие" (1962).
Ничего не предвещало для Бунина грядущих испытаний. Назад решили возвращаться через Берлин и Дрезден, чтобы навестить в Германии милейшего Федора Августовича. Седых вернулся во Францию.
24 декабря 1933 года Вера Николаевна записала в дневнике: "Ян с Ф.А. (Степуном) перешли на "ты". У них живет его сестра Марга. Странная большая девица-певица. Хорошо хохочет".
Что происходило в доме Степунов в декабре 1933 года, доподлинно не известно. Никто из очевидцев записей об этих днях не оставил. Если верить воспоминаниям И.Одоевцевой, которая близко дружила с Галиной Николаевной, "трагедия" произошла сразу: "Степун был писатель, у него была сестра, сестра была певица, известная певица - и отчаянная лесбиянка. Заехали. И вот тут то и случилась трагедия. Галина влюбилась страшно - бедная Галина: выпьет рюмочку - слеза катится: "Разве мы, женщины, властны над своей судьбой?.." Степун властная была, и Галина не могла устоять..."
Маргарита Августовна Степун родилась в 1895 году в семье главного директора известных на всю Россию писчебумажных фабрик. Её отец был выходцем из Восточной Пруссии, мать принадлежала шведофинскому роду Аргеландеров. Судя по всему, М.А.Степун получила блестящее образование - семья была не только весьма и весьма состоятельной, но и "просвещенной". Любовь к музыке Марга унаследовала от матери. По воспоминаниям Ф.А. Степуна, в доме было "много музыки, главным образом пения. Поёт мама и её часто гостящая у нас подруга".
землячества и выступала на вечерах с "московскими воспоминаниями", можно предположить, что до революции она жила в Москве. В эмиграции часто выступала с сольными концертами (в Париже впервые в 1938 году), где своим сильным, "божественным контральто" исполняла произведения Шумана, Шуберта, Брамса, Даргомыжского, Сен-Санса, Чайковского, Рахманинова. Скорее всего, именно музыка и прекрасный голос Маргариты Августовны очаровали Галину Николаевну, которая некогда признавала в автобиографической (неоконченной) повести "Художник", разумея себя под главной героиней: "Музыка с детства была для неё чем-то особенным, принадлежавшим к миру волшебных стихий, владевших ею. Она жадно стремилась к ней и не знала, кто может повести её по правильному пути. Ещё в юности у неё была такая тайная мечта: у неё есть друг, гениальный музыкант. Она время от времени приходит к нему, и он часами играет для неё в огромной полупустой студии: Часы, которые они проводят вместе, принадлежат к чему-то самому высокому, самому прекрасному, что бывает на земле...".
Так или иначе, "друг - гениальный музыкант" у Кузнецовой, наконец, появился. Кто знает, быть может, после нескольких лет под одной крышей с деспотичным эгоистом Буниным и мрачным неврастеником Зуровым Галина Николаевна уже не могла себе позволить влюбиться в мужчину...
После возвращения в Грасс жизнь там уже совершенно не та. Зуров и Бунин в состоянии постоянной, скрытой ссоры с Кузнецовой. Вера Николаевна замечает, но не слишком разбирается, в чем дело: "Галя стала писать, но ещё нервна. ... У неё переписка с Маргой, которую мы ждем в конце мая".
В конце мая 1934 года М.А.Степун приехала в Грасс. Поскольку записей Кузнецовой за этот период нет, снова обращаемся к дневнику В.Н.Буниной:
"Марга у нас третью неделю. Она нравится мне. ... Можно с нею говорить обо всём. С Галей у неё повышенная дружба. Галя в упоении и ревниво оберегает её от всех нас: (8 июня 1934 года)".
её спокойствие. ... Ян как-то неожиданно стал покорно относиться к событиям, по крайней мере по внешности: (14 июня 1934 года)".
"Дома у нас : не радостно. Галя как-то не найдет себя. Ссорится с Яном, а он - с ней. Марга у нас: (8 июля 1934 года)".
"В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Её обожание Марги какое-то странное. ... Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления и потому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее: (11 июля 1934 года)".
"Уехала Марга. Галя ездила её провожать до Марселя: (23 июля 1934 года)."
Понимал ли Бунин, что это начало конца? Судя по всему, нет, то есть не придавал значения, как это всегда с мужчинами бывает, отношениям двух женщин. Он ссорился с Галиной, пытаясь что-то вернуть, склеить, увещевал её громкими фразами типа "Наша душевная близость кончена", на что она, по выражению Веры Николаевны, "и ухом не поводила". В октябре Кузнецова уехала вслед за Степун в Германию. "Галя, наконец, уехала. В доме стало пустыннее, но легче. Она слишком томилась здешней жизнью, устала от однообразия, от того, что не писала: Ян очень утомлен. Вид скверный. Грустен. Главное, не знает, чего он хочет. Жив`т возбуждением, и очень от этого страдает".
в нашем доме было от лукавого..."
Бунин потерпел полное поражение там, где совсем не ожидал. Разрыв с Кузнецовой был для него настоящим ударом. Впрочем, многие современники, считавшие Бунина человеком на редкость холодным, не делали из этой истории особой драмы: "Кузнецова была последним призом Ивана Алексеевича в смысле романтическом. И когда Галина Николаевна уехала с Маргаритой Степун, Бунину, в сущности, стало очень скучно", - писал Яновский. Многие воспринимали ситуацию юмористически и подтрунивали над Буниным - тот же Яновский, встречая его в Париже, ехидно осведомлялся: "Как изволите поживать, Иван Алексеевич, в смысле сексуальном? - Вот дам между глаз, так узнаешь, - гласил ответ".
Но что бы ни говорили современники, Бунин переживал это расставание глубоко и страстно, тем паче, так сложилось, что после начала Второй мировой войны Галина и Марга, волею судеб и обстоятельств, были вынуждены жить в Грассе, всё в том же Монастыре муз. Да и вообще, совсем разорвать отношения не получилось. Вера Николаевна была искренне привязана к Кузнецовой, да и Степун очень ей нравилась. Бунин вынужден был примириться с существованием этой пары, которая казалась ему странной и нелепой. Но он так и не понял и не простил Кузнецову. Его записи, посвященные ей, полны негодования, горечи и сожаления ("Главное - тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления: Собственно, уже два года болен душевно, - душевно больной...", "Что вышло из Г<алины>! Какая тупость, какое бездушие, какая бессмысленная жизнь!").
Бунин не хотел понять, что полюбив, Кузнецова не могла не уйти в другую жизнь, ибо абсолютно четко понимала: рядом с ним, в его судьбе ей больше нет (и никогда не было?) места. Дальнейшая жизнь в Грассе представлялась немыслимой. Вряд ли Кузнецова решилась бы уйти - и позволить себе влюбиться - раньше. Она рассудила, что только теперь, когда Нобелевская премия подвела промежуточный итог литературной деятельности Бунина и - немаловажно - укрепила его материальное положение - удар не будет таким жестоким. Да, она могла уйти ещё несколько лет назад, когда, например, в неё влюбился художник Сорин и предлагал ей замужество, но она не сделала этого, хотя Сорин не оставил её равнодушной. Тогда ей не хватило решительности и воли, а, может быть, Сорин не проявил должной настойчивости. Теперь же всё сложилось по-другому. Сама Кузнецова, наконец ощутила в себе уверенность в том, что может жить своей собственной жизнью, преодолев комплекс ребенка, который развился у неё за годы, проведенные рядом с Буниным. Да и Марга Степун, надо заметить, была отнюдь не мягкотелым мечтателем Сориным. Приходится признать, что Кузнецова в некотором роде сменила одну "крепостную" зависимость на другую. Все без исключения современники говорят, что Маргарита Августовна была сильным, волевым, очень властным человеком и, бесспорно, доминировала в отношениях. "Степун властная была, и Галина не могла устоять: До конца жизни своей Степун держала Галину в лапках..." - говорила И.Одоевцева.
ООН, с которым были в 1959 году переведены в Женеву. Их последние годы прошли в Мюнхене.
Кузнецова так и не стала широко признанной писательницей; уйдя от Бунина, она так и не смогла реализовать до конца свой талант. Сложно сказать, почему этого не произошло. Может быть потому, что она была слишком женщина (слабая, бесхарактерная, мечтательная, субъективная в оценках и восприятии) для того, чтобы реализовать себя в литературном творчестве. Вдобавок ко всему, время, когда формируется писательская индивидуальность, было безвозвратно упущено (как тут не вспомнить слова И.И.Фондаминского о том, что душа в неволе развивается искривлено и не дает плодов).
Нерегулярно Кузнецова всё же публиковала некоторые свои стихи и рассказы в "Современных записках", "Новом журнале", "Воздушных путях". В 1967 году в Вашингтоне отдельным изданием вышел "Грасский дневник" - пожалуй, самое интересное и значительное, что было ею создано. В глазах рядового читателя Кузнецова навсегда осталась только "последней любовью Бунина", неким его придатком. Она решилась на поступок, разорвав с ним свою жизнь, но, по иронии судьбы, это никак не повлияло на её литературный и даже личностный статус в восприятии других людей - и современников, и потомков.
Последние годы жизни Бунина прошли в ужасающей нищете и болезнях. Его взаимоотношения с другими людьми - особенно с писателями - отличала всё большая озлобленность и агрессивность. Он публиковал свои едкие, желчные "Воспоминания", поносящие всех и вся - особенно Есенина, Блока, Горького, Волошина, Мережковских и, кажется, искренне ненавидел весь мир. О нем ходили нелепые слухи; в основном Бунина обвиняли в просоветских симпатиях (быть может, из-за Л.Ф.Зурова, который, продолжая жить в Грассе и парижской квартире Буниных, после войны стал активным участником движения "советских патриотов").
Л.Ф.Зуров, который не нашел в себе сил вести самостоятельную жизнь и оставался с Буниными до самого конца, прожил творчески малопродуктивную жизнь. На его долю выпало тяжелое психическое расстройство, многолетняя бесплодная работа над так и неоконченным романом "Зимний дворец", и - как финал - богатейшее наследство в виде обширного бунинского архива.
В 1995 году, в издательстве "Московский рабочий", впервые в России был полностью опубликован "Грасский дневник" Г.Н.Кузнецовой и её избранная проза. На авантитуле, там, где обычно публикуется изображение автора, был помещен роскошный, огромный портрет Ивана Бунина. Так и осталась его "грасская Лаура" навсегда в тени, и по смерти безропотно выполняя свою незаметную роль Ведомой.
Увы, такую обычную в реальной, сегодняшней, всегдашней жизни для миллионов женщин!
Примечания:
[1] земли, приземленности - франц. (прим. автора)
[3] В момент расставания с Дмитрием Петровым Галине Николаевне было уже около 33-х лет! (прим. автора) (Я насчитал только 27 - прим. Р.Б.)
[4] его имя варьируется в прихотливых воспоминаниях современников (прим. автора)
[5] Так В. Н. Бунина называла виллу "Бельведер" (прим. автора)
[6] то есть, молодого Ивана Бунина! (прим. автора)
[8] Малоизвестный литератор-эмигрант, приглашенный на виллу Буниным, Зуров был тайно влюблён в Веру Николаевну Бунину и много лет сохранял это чувство. Бунин обо всём знал. Треугольник, таким образом, уравновесился и стал квадратом! (прим. автора)
Светлана Макаренко