Устами Буниных
1933 г.

1933

[Из рукописного дневника Веры Николаевны: ]

4 января.

[...] много интересного рассказывал А. В. [Неклюдов. - М. Г.] о доме Соллогуба-Бодэ Колычева, что на Поварской, дом, где якобы жили Ростовы в "Войне и мире". Он в этом доме бывал еще гимназистом, знает все его закоулки. [...]

6 января (24 дек.).

[...] От Яна деньги для Жозефа¹ и 100 - нам. Перед вечером [...] тревожный звонок: телеграмма, еще 100 франков. [...]

7 января (25 декабря).

[...] За 25 лет я первый раз проводила этот день без Яна. А тревожно провожу вторично. Первый раз это было 22 года тому назад, в Порт-Саиде. У него - боли в почке, всю ночь горячие припарки. [...] Сейчас тревоги меньше, но все же тревога.

11 янв.

У Гали плеврит, пока сухой. Вот горе! У Яна было тоже около 40°. [...] Деньги опять вышли. [...]

24 января.

[...] Наши приехали в четверг 12-ого. Оба больные. У Яна насморк и кашель, а Галя в страшной слабости. [...]

Рассказывал [Крымов. - М. Г.] о Толстом. У них 14 комнат. Картинная галлерея. Дочь его, Марьяна, летчица, живет с ними. Ника, ему теперь лет 16, очень способный, электротехник, но, видимо, хулиган. Прибил крохотными гвоздями галоши гостей к полу, гость надел их, хотел сделать шаг и растянулся. Папаша рассказывал об этом с восторгом. Раз он вернулся домой часа в 3 ночи, нажал кнопку, чтобы зажечь лампу, и вдруг электрический плакат: "Не пора ли бросить водку и вспомнить о книжке". [...]

От Толстого Крымов в восторге, и как от писателя, и как от собеседника. Но никаких замечательных бесед он не передал. [...] Крымову понравилось, когда я рассказала, что Толстой говорил: "Когда вхожу куда-нибудь, то бледнеют, - боятся, попрошу взаймы". [...]

У них в Берлине в их литературном кружке, состоящем из Крымова, Бурда, Гуля, Горького, Кречетова и еще кого-то происходят литературные чтения. [...]

Ян на днях написал приветствие Митрополиту Евлогию в стиле 17-ого века. [...]

[В архиве сохранился листок - рукописная копия этого письма:

Высокочтимый и возлюбленный Владыко.

Позвольте просить Вас принять наши самые сердечные поздравления по случаю тридцатилетия Вашего архиерейского служения. Да пошлет Вам Господь еще многие и многие лета сил и благоденствия на радость всей Вашей пастве. Испрашивая святых молитв Ваших за всех нас, пребываем навсегда всей душой преданными Вам

16 февраля.

Жили тут Минские². Я раза 3 с ними встречалась, он не узнавал меня. [...] Раз мы с Яном увидали их. Шли навстречу. Минский повернулся на 90° и стал смотреть через улицу, а Ян меня крепко схватил за руку. Я думала, что он хочет обратить мое внимание на то, что это русские, а он, пройдя, сказал: - Да это Минский. - И стал декламировать его стихотворение о Сирокко, посвященное Гиппиус.

Ян говорил об его стихах - Неправда, что он плохой поэт, как его теперь расценивают. Он очень искусный стихотворец! [...]

Приехали Фондаминские. [...] Страстно, яростно он говорит только о политике, при чем обнаружилось, что он хочет уловить доминирующее желание молодежи в СССР и работать с ними: - Дайте мне десяток молодых людей оттуда и я пойму, что им нужно. [...]

24 февраля.

[...] Получила на днях письмо от Манухиной, очень хорошее, и от "Lopatin". [...] в нем она прислала письмо Каллаш к ней.

Все письма длинные - вот 3 русские женщины, чисто русские души, все души религиозные и напряженно верующие - какие они разные!

Культурность и умственно-духовное напряжение Манухиной, воспитанное десятилетним чтением католических книг, серьезное отношение к себе, к своей работе. [...] Писание для нее - служение в меру сил. Страстность, блеск, беспорядочность, безудержность Каллаш, издевающейся надо всем и над всеми, начиная с себя самой, какая-то религиозная одержимость. И, наконец, взволнованное чувство Бога Лопатэн, ее художественность в религии, богатство религиозного восприятия и, в то же время, не меньше, чем у Каллаш, страстность ко всем - и друзьям, и врагам. Но, если у нее есть тонкий юмор, то у Каллаш - сатира, порой довольно грубая, порой блестящая.

Все три писательницы, все три любят литературу, но по-разному. [...]

24 февраля.

[...] стали говорить о Толстом [А. Н. Толстой. - М. Г.], и тут обнаружилось, что и Фондаминский и полковник считают его необыкновенно интересным человеком и И. И. сказал, что его личность несравнима с личностями Зайцева, Куприна, Шмелева. Меня это удивляет, неужели если человек буфонит, смешит, то, значит, личность его выше? [...] Ведь Толстой очень однообразен - рассказы о действии желудка с подробностями, утаскивание золотых перьев с шуточками, переход на "ты", якобы в пьяном виде, съедание какого-нибудь блюда, предназначенного для всех. Действительно, все это он делал талантливо, но и только. Но почти никого он не умеет представлять и, конечно, он как писатель несравненно выше, чем как рассказчик, как собеседник. [...] Но у него был шарм, комичность фигуры, и то, что он себе сказал, что ему все дозволено, а это очень ошарашивает людей. [...]

8 марта.

[...] Вчера приехали Степуны. [...] Он так чудесно говорит, каждому отдает чуточку внимания, каждому отвечает. [...] Конечно, о Гитлере - "метафизический парикмахер". [...] И как с ним легко касаться всяких тем, сразу все схватит, перевернет и подаст так, как редко кто. [...]

Из всего, что мы узнали от Степуна:

Гитлер является оплотом мелкой буржуазии, маленьких чиновников, ремесленников, деклассированных офицеров, людей свободных профессий, вроде массажистов. [...] Гитлер человек глупый, но такой, что всегда, даже за бритьем, только думает "о своем". Окружение выше его. У молодежи явилась тяга в деревню. [...] Уже несколько профессоров-евреев лишились места. [...]

Положение наше денежное очень плохо. Слава, Богу, до 7 апреля заплачено Жозефу. [...]

Сию минуту письмо от Мити [Дм. Н. Муромцев. - М. Г.] - скончался папа.

Я не подозревала, что это будет так тяжело. [...] Папа сам надписал конверт мне, в котором должно быть извещение об его смерти, и просил сделать это немедленно.

13 марта.

Сказала вчера Яну. Он очень был трогателен. Много говорили. Сегодня я сказала Гале с Леней. [...]

Письмо от Павлика [П. А. Муромцев. - М. Г.]. [...] "Теперь таковы условия жизни, что уход в 80 лет, быть может, является освобождением от слишком тяжелых цепей и многие из окружающих с завистью поглядывали на труп. Современная жизнь не влечет, и уход из нее, б. м. - освобождение от очень и очень тяжелых уз". И кончает: "Никто, как Бог, а пока будем тянуть лямку".

20 марта.

[...] Приехал Олейников. [...] Познакомили его со Степунами и Фондаминскими. [...]

31 марта.

Вечером к нам пришли И. И. [Фондаминский. - М. Г.] и Степун. [...] Затем разговор перешел на серьезные темы.

И. И.: Теперь хотят распространить власть до самого дна души, а если человек этому не поддается, ему говорят: "не существуй!" Так у большевиков добивают всех, кто не с ними, так, в меньшей мере, и у фашистов. [...] в Германии нельзя быть нейтральным. У них то же, что у большевиков - "кто не с нами, тот против нас". [...]

Степун: [...] все совершилось без всякого сопротивления, ведь в России все же сопротивлялись.

Ян: А кто мог сопротивляться?

Степун: Социал-демократы. [...]

Потом И. И. говорил, что у него одна надежда, что Франция, Англия и Америка поумнеют и, так сказать, сохранят "свободы". [...]

Ян: А скажите, - обратился он к Степуну, который в этот момент с большим аппетитом ел свое любимое пирожное, которое тут называется "макаронами": - а скажите, чем можно объяснить антисемитизм у немцев? Ну, у хохлов понятно: они любят лежать, коряки драть, а "жид" работает.

Степун, проглотив лакомый кусок, с радостной готовностью стал говорить, сначала сидя, затем встал, потом зашагал: - Нет, тут другая причина, немцы работать умеют не хуже евреев. Антисемитизм развивался у них в разных кругах по разным причинам. Так, в ученых кругах он связан с противо-марксизмом. Среди евреев много ученых этого направления, т. ч. в Германии имеется научный антисемитизм. Ведь социализм с юдаизмом имеют одну и ту же цель - оба хотят осчастливить всех людей. [...] Большой антисемитизм в армии. [...] Меньше всего антисемитизма в биржевых, торговых кругах. [...]

18 апреля.

[...] То, чего я больше всего боялась, случилось - Павлик заболел психически. [...] Нашим не сказала. [...] Такого дня я, кажется, никогда не переживала. [...] Тяжело до боли. Хочется кричать!

24 апреля.

Я в ужасном состоянии. Ничего не могу делать. Работоспособность упала до минимума. [...]

19 мая.

[...] Вчера ровно месяц моих невыносимых мучений за Павлика. Это даже грех. [...] сознавать, что страдает самый близкий тебе человек, которому ты почти ничем не можешь помочь, это иногда мне кажется сверх моих сил. [...] Мой грех и Павлик. Я чувствую, что должна была сделать в жизни - посвятить себя ему. Ведь его душа была в моих руках, ведь я, вероятно, могла бы удержать его от всего дурного, если бы всецело отдала ему себя. [...] А Ян и без меня прожил бы отлично [...]

Ян на днях сказал мне: - Я пока внизу, тысячу раз подумаю о тебе. Тысячи мыслей прорежут мой ум. - Он, конечно, говорил правду. Но я ему нужна лишь чем-то одним. И понятно, он, собственно, весь в творчестве, т. е. сам в себе. [...]

Один Ян все же прибежал, заглянул ко мне. Из него истекает ко мне нежность большая, но безмолвная и всегда убегающая. [...]

26 мая.

Кризис полный, даже нет чернил - буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке. [...]

27 мая.

Потушила свет вчера ровно в полночь и скоро заснула. Сквозь сон - шаги, затем кто-то крадется. Оказалось - Ян, пришел проститься. Я обрадовалась. Он рассказал содержание фильмы, которую так расхвалили [...]

Проснулась рано. Ян встал раздраженный. [...] он в ужасе от своего писания - был в каком-то припадке тихого отчаяния. Он переутомился. Безденежье. Однообразие. Неврастения. [...]

Ян восхищается, как умирал Толстой, как он все хотел понять смерть, а мне это желание кажется беспомощным. И, если что потрясает, так это именно его слабость, беспомощность всех этих действий и поступков.

[Запись Бунина, уехавшего в Париж: ]

8. VI. 33.

7 Ґ вечера, подъезжаю к Марселю. Горы голые, мелового цвета, ужасные предместья. Мост, под ним улица, трамвай... Рабочие улицы, ужас существования в них. Всякие депо, шлак... Еще жарко, сухо. Зажженные алым глянцем стекла в домах на горе. Вдали Notre Dame de la Garde... К какому-нибудь рассказу: больной подъезжает к большому городу.

[Запись Бунина: ]

10. VII. 33.

Бальмонт прислал мне сонет, в котором сравнивает себя и меня с львом и тигром.

ДВА ПОЭТА

Ив. Бунину

Мы - тигр и лев, мы - два царя земные.
Кто лев, кто тигр, не знаю, право, я.
В обоих - блеск и роскошь бытия,
И наш наряд - узоры расписные.
Мы оба пред врагом не склоним выи,
И в нас не кровь, а пламенней струя.
Пусть в львиной гриве молвь, - вся власть моя, -
В прыжке тигрином метче когти злые.
Не тигр и лев. Любой то лев, то тигр.
Но розны, от начала дней доныне,
Державы наши, царские пустыни.
И лучше, чем весь блеск звериных игр, -
Что оба слышим зов мы благостыни,
Призыв Звезды Единой в бездне синей.

Кламар, 1933, 5 июня К. Бальмонт.]

Я написал в ответ:

Милый! Пусть мы только псы
Все равно: как много шавок,

Заменяет все красы.

[Из записей Веры Николаевны: ]

14 июля.

Эти дни очень тяжело. Вести о Павлике неутешительные. Видимо, полного выздоровления не будет. Боюсь, начнется разложение личности. [...]

Я кончила перестукивать книгу Курдюмова³. По новому подает Чехова, с религиозной стороны. [...]

[Из записей Бунина: ]

21. VII. 33.

Вечер, шел через сад Montfleury, чувствовал снова молодость и великое одиночество. [...]

В молодости неприятности на долго не держались у меня в душе - она их, защищаясь, выбрасывала.

Почти все сверстники были грз. [гораздо] взрослей меня. Vita scribi ne quit.

30. VII. 33. Grasse.

Проснулся в 4 Ґ. Довольно сумрачно - рассвет совсем как сумерки. В синеватых тучках небо над Эстерел[ем], над Антибск[им] мысом по тучкам красноватое, но солнца еще нет.

Вечером гроза. Лежал, читал - за окнами содрогающееся, голубое, яркое, мгновенное.

Ночью во мне пела "Лунная Соната". И подумать только, что Бог все это - самое прекрасное в мире и в человеческой душе [глагол тут пропущен. - М. Г.] с любовью к женщине, а что такое женщина в действительности?

[Вера Николаевна записывает: ]

5 августа.

[...] Гуляли все вместе. Далеко прошли по Ниццкой дороге. Ночь прелестная, высоко в небе стоял полный месяц. [...] Опять говорили о Шмелеве. О том, что он многим доступен, благодаря своей "национальности". [...]

речи о нем.

7 августа.

[...] Вчера после обеда, когда уже стемнело, вошел Ян со словами: - Ночь - одна в году. Пойдем же к павильону, только через 20 минут.

И, действительно, было хорошо. Шли по парку, увидели маленьких зверьков [...] пришли к заключению, что это крысы. [...] Дошли до дуба. Сидели, смотрели на море, откуда низко шел туман, закрывший уже прибрежные огни. [...] Иногда мне кажется, что Ян чувствует, понимает мое горе и даже бережно к нему относится. [...]

20 августа.

[...] От Цветаевой⁴ письмо. [...] Хочет написать об Иловайских и своем доме. Просит у меня материалов. По ее вопросам сужу, что у нее материала мало и многое легенды. Я уже отослала ей 2 письма. [...]

5 сентября.

[...] Нам придется 2 недели быть без мяса, ибо Ян выдает по 35 фр. в день. [...]

6 сентября.

[...] Проснулась в девятом часу. Ян уже встал. Когда я вошла, он сидел за столом и собирался писать. Поздоровался ласково, радостно.

Вчера мы - Ян, Галя и я вечером гуляли. Говорили о преподавании в школах. Ян нападал на то, что столько лет тратится на учение, говорил, что нельзя учить елецкого гимназистика о Теодорике, или что такое "изъявительное наклонение", что учебники очень плохи. [...] Ему кажется, что во всем мире учат не тому, что нужно и убить 20 лет на учение - это Бог знает, что такое. [...]

[Из записей И. А. Бунина: ]

17. IX. 33. Воскресенье.

Видел во сне Аню [А. Н. Бунина, ур. Цакни. - М. Г.] с таинственностью готовящейся близости. Все вспоминаю, как бывал у нее в Одессе - и такая жалость, что... А теперь навеки непоправимо. И она уже старая женщина и я уже не тот.

Уехал Рощин. Тихий сероватый день. И все напевается внутри "Яблочко" - истинно роковая песня России. Какая в ней безнадежная тоска, гибельность!

Coitus - восторг чего? Самозарождения? Напряжения жизни? Убийства смерти?

За последнее время опять - в который раз! - перечитал "Анну К[аренину]" и "Войну и м[ир]". Нынче кончил почти четвертый том - осталась посл. часть "Эпилога". Про Наполеона неотразимо. Испытал просто ужас, и до сих пор обожествлен!

18. IX. 33. Понедельник.

Читаю "М[ертвые] Души". Нельзя читать серьезно - оч[ень] талантл[ивый] шарж и только. А чего только не наплели! "Гениальн. изображение пошлости..." И чего только сам не вообразил! "Горьким словом моим посмеюся..." России почти не видал, от этого местами нелепое соед[инение] Малороссии и Великороссии.

Умер Осип Серг. Цетлин. И осталось Монте Карло, вечная праздничная синь моря.

1. Х. 33.

Вчера именины Веры. Отпраздновали тем, что Галя купила кусок колбасы. Недурно нажился я за всю жизнь! [...]

Проснулся оч. рано, мучась определением почерка подписи под какой-то открыткой ко мне: Сталин.

Прочел 2/3 "Воскресения" (вероятно, в десятый раз). Никогда так не ценил его достоинства (просто сверхъестественные в общем, несмотря на множество каких-то ожесточенных парадоксов, что-ли).

Известие в письме из Москвы о смерти Насти⁵. Оказывается, умерла уже "года три тому назад". Какой маленький круг от начала до конца человеч. жизни! Как я помню, как я гимназистом ехал с ней, держа венч[альную] иконку, в карете в Знаменское! В жизни то и дело изумление, недоумение, а выражать это - наивность!

12. X. 33.

Прекрасный день, но ничего не мог писать. Кажется, серые, прохл., вернее, совсем свежие дни лучше для меня (для работы). Только теперь.

Проснулся часов в 5 - уже не первый раз за последн. [время. - М. Г.] под пение петухов.

Думал: что тут главное? Кажется, что очень горловое, ни чуточки груди. И напряженное. И еще думал: как хорошо так жить - живу с природой, с петухами, с чистым воздухом горным (сплю все еще внизу, отворяя дверь в столовую, где открываю балконную дверь).

13. X. 33.

Ездил в Cannes. Хороший день, что-то под одесское осеннее. Море похоже на Черное. Купание кончилось. Пляж пустой и стал маленький, главное - маленький.

15. Х. 33.

По утрам, проснувшись, слышу, как лают собаки на соседней дачке уже совсем новым, зимним лаем: за этим

[Вера Николаевна записывает: ]

19 октября.

Неприятный день. Завтра присуждается премия Нобеля. Хорошо, что в этом году мы за неделю узнали об этом, и только сегодня об ней думали и говорили.

[...] К нам теперь ездят со своей закуской. Действительно, обеднели очень.

Есть одна надежда - на синематограф. Полонский из Холивуда прислал предложение дать ему право продать или заглавие или всю вещь "Г[осподин] из Сан Франциско". [...] Если бы это дело вышло, то мы были бы спасены, иначе будет очень плохо. [...]

[Запись Бунина: ]

20. X. 33. 9 ч. утра.

16-го послал avion Полонскому в Холливуд. 18-го еще.

Нынче проснулся в 6 Ґ. Лежал до 8, немного задремал. Сумрачно, тихо, испещрено чуть-чуть дождем возле дома.

Вчера и нынче невольное думанье и стремление не думать. Все таки ожидание, иногда чувство несмелой надежды - и тотчас удивление: нет, этого не м. б.! Главное - предвкушение обиды, горечи. И правда непонятно! За всю жизнь ни одного события, успеха (а сколько у других, у какого-нибудь Шаляпина, напр!) Только один раз - Академия⁶; И как неожиданно! А их ждешь...

Да будет воля Божия - вот что надо твердить. И, подтянувшись, жить, работать, смириться мужественно.

[Вера Николаевна записывает: ]

29 октября около 7 час. утра.

Проснулась в 6 ч. Сошла вниз, напилась кофию. Приготовила Яну. И опять наслаждаюсь утренней тишиной спящего дома.

Ян встал - добр и спокоен. [...]

Письмо от Марины Цветаевой - страстно-восторженное передо мной в прошлом. Пишет, что у меня "козьи глаза". Леня и Галя согласны. Леня даже пришел в восторг. Ему нравятся ее портреты: "намешано, намешано, а выходит живой человек". [...]

5 ноября.

[...] Из Америки насчет синема ответа нет. Ян думает, что один из многих неосуществленных проектов. [...]

В четверг почта принесла деньги из 2 мест: из "Совр. Зап." и от сербов. Передышка дней на 15.

7 ноября.

Вчера нас взволновали письма: от Могилевского, Алданова, Бориса [Зайцева. - М. Г.]. В субботу пришла от Кальгрена⁷ телеграмма в "Посл. Нов.", в которой он просит сообщить адрес Яна почтовый и телеграфный и какое его подданство. [...]

13 ноября.

[...] В четверть пятого 9 ноября по телефону из Стокгольма я впервые услыхала, что Ян Нобелевский лауреат⁸. [...] За эти дни у нас столько было всего, что сопровождает всегда славу - и как все это поверхностно, и собственно не нужно. [...]

14 ноября.

[...] Ян едет в Париж. Отъезд Яна - настоящее комическое синема. Он все делал сам, убирал вещи, комнаты, складывал белье, пары - словом, волновался очень.

21 ноября.

Ночь. Не сплю. Убираю вещи. Вчера письмо от Мити - Павлик покончил с собой 12 ноября в 1 ч. дня. Принял яд. [...] в 7 часов скончался. [...] Ян очень взволновался, хорошо сказал мне несколько слов. Остро хочется быть с ним.

25 ноября, Париж.

Уже ощущение славы явственнее. Уже живем в Мажестике. Уже заказываем манто у Солдатского. Уже чувствую, что многие обиделись, обижаются. Но не могу сказать, что много испытываю радости. Лучше всего ездить на такси и смотреть вокруг.

Два дня здесь, а наедине с Яном была всего минут 20, не больше. Устала так, что сейчас нет 10, а писать трудно.

27 ноября.

Вчера познакомилась с Г. Л. Нобелем и его женой, за завтраком у Корнилова. Он мне очень понравился, похож на Царицынских немцев..

Поезд. Цветы, конфеты, фрукты. Проводы. Необыкновенно грустно. В голове Павлик. [...] Трудно улыбаться. Ян тоже был какой-то растерянный. Грустно было разлучаться с Леней. Хотя ему пожить в Париже одному полезно. Книги его нравятся. [...]

На границе: [...] вызвал подозрение мой чемодан, перевязанный ремешком. Старший [...], увидав тетради, альбом, как-то безнадежно махнул рукой. У Яна тоже потребовали открыть чемодан, где были рукописи. [...] Яша [Я. Цвибак - Андрей Седых. - М. Г.] что-то говорил перед этим насчет премии, но на бельгийцев это не подействовало. [...]

Около часу ночи Галя разбудила меня. Приближалась Германия. [...] Опять быстро заснула. И опять была разбужена, на этот раз проводником, принес кофе с розанчиком, где были тончайшие ломтики колбасы. Было около 8 ч. утра (нем. время). [...] Вошел Ян. В восхищении: "Солнце оранжевое, красное выкатилось. Чудесное морозное утро". Вчера, когда мы вернулись из вагона-ресторана, он сказал: "Первый раз почувствовал, испытал приятность". [...]

В Гамбург пришли с опозданием на 3 ч. Но, м. б., к лучшему. Ян весь день спал. [...]

От парижской жизни осталось лишь впечатление сутолоки. [...] Пожалуй, приятнее всего было у Кянжунцевых - среда, где премия кажется грошами. Они, действительно, рады, что нам лучше, неприятных завистливых чувств у них не может быть.

В этот же день заезжали к Шаляпину. Я не видела его почти столько же времени, как и Павлика, почти ровно 18 лет. Он постарел, но приобрел более, я бы сказала, организованный вид и в лице и в манерах. Был любезен, гостеприимен. Квартира богатая, с редкими вещами. Кабинет с камином, высокое огромное окно, как в студии художников. Деревянная лестница куда-то, наверху на перила наброшен гобелен. Угощал нервно, порывисто медом, белым вином, которое сам пил, несмотря на диабет. [...] Одет был изысканно. Темные брюки, бежевый пиджак, сшитый очень хорошо. Зеленая рубашка и в тон галстук - продолговатая клетка зеленая и черная.

Столовая тоже огромная, освещена тускло. Есть фарфор русский. Поражает высота комнат. Видели дочерей - Стеллу, уже барышню, похожую на мать, и самую младшую, высокую 12-летнюю девочку. Обе с отцом обращались свободно.

Говорили о Горьком. Они с Шаляпиным переписывались еще 2 года тому назад. Шаляпин или не понимает или делает вид, что не понимает ничего в политике - "Я думал, что эти люди действительно хотят блага народу. Я мужик, крестьянин. А у них Бог знает что. Горький звал назад. Я отказался. Он написал, что знает мою жадность. А они обещали все возвратить мне, но почему только мне? Я здесь тоже богат, но тут всякий богатым может быть, а там исключение".

Покинули Гамбург без большого сожаления. [...] Четверть третьего паром. [...] Вошел шведский журналист, говорящий по-немецки и по-английски. Мне пришлось давать ему интервью. [...] В Малме - депутация русских и журналисты. [...]

6 декабря.

[...] В Стокгольме встреча - русская колония, краткое приветствие, хлеб-соль, цветы; знакомые - Шассен и Олейников, - много неизвестных. Знакомства. Фотографы, магния итд.

Прекрасный дом, квартира в четвертом этаже, из наших окон чудный вид. Напоминает Петербург. Комнаты прекрасные, мебель удобная, красного дерева. Картины. Портреты. [...]

Был Троцкий. Рассказывает, что за кулисами творилось Бог знает что. Кто-то из Праги выставил Шмелева. Бальмонт тоже был кандидатом, Куприн - но это не серьезные. Мережковский погубил себя последними книгами. Ян выиграл "Жизнью Арсеньева". [...] Дания выставляла Якобсона и пишет, что "Бунин это тот, кто помешал нашему писателю увенчаться лаврами".

Ян вернулся из турецкой бани веселый, надел халат, обвязал платком голову и пьет чай с Олейниковым. Сегодня я не сказала с ним ни слова. [...]

[В "Воспоминаниях" Ив. А. Бунина (Париж 1950 г.) помещена статья "Нобелевские дни". В архиве сохранилась рукописная записка Бунина с воспоминаниями о событиях 10 декабря 1933 года: ]

В день получения prix Nobel.

"концертное". Лауреатов [след. слово написано неразб. - М. Г.] провели отдельным входом. Все три молодые. [Опять неразб. напис. слово. - М. Г.], который должен был произнести обо мне речь (Секр. академии?).

Эстрада, кафедра. Для нас 4 стула с высокими спинками. Эстрада огромная, украшена мелкими бегониями, шведскими флагами (только шведскими, благодаря мне) и в глубине и по сторонам. Сели. Первые два ряда золоченые вышитые кресла и стулья - король в центре. Двор и родные короля. Король во фраке (?). Ордена, ленты, звезды, светлые туалеты дам - король не любит черного цвета, при дворе не носят темного. За королем и Двором, которые в первом ряду, во втором дипломаты. В следующем семья Нобель, Олейниковы. В четвертом ряду Вера, Галя, старушка-мать физика-лауреата. Первым говорил С. об Альфреде Нобель.

Затем опять тишина, опять все встают, и я иду к королю. Шел я медленно. Спускаюсь по лестнице, подхожу к королю, который меня поражает в этот момент своим ростом. Он протягивает мне картон и футляр, где лежит медаль, затем пожимает мне руку и говорит несколько слов. Вспыхивает магния, нас снимают. Я отвечаю ему.

Аплодисменты прерывают наш разговор. Я делаю поклон и поднимаюсь снова на эстраду, где все продолжают стоять. Бросаются в глаза огромные вазы, высоко стоящие с огромными букетами белых цветов где-то очень высоко. Затем начинаются поздравления. Король уходит, и мы все в том же порядке уходим с эстрады в артистическую, где уже нас ждут друзья, знакомые, журналисты. Я не успеваю даже взглянуть на то, что у меня в руках. Кто-то выхватывает у меня папку и медаль и говорит, что это нужно где-то выставить. Затем мы уезжаем, еду я с этой милой старушкой-матерью. Она большая поклонница русской литературы, читала в подлиннике наших лучших писателей. Нас везут в Гранд отель, откуда мы перейдем на банкет, даваемый Нобелевским Комитетом, на котором будет присутствовать кронпринц, многие принцы и принцессы, и перед которым нас и наших близких будут представлять королевской семье, и на котором каждый лауреат должен будет произнести речь⁹.

особое внимание со стороны Нобелевского Комитета. Никогда, никому этого еще не делалось.

[Продолжение записей Веры Николаевны: ]

24 декабря. Сочельник - их. Дрезден.

[...] Очень живу Павликом. [...] Очень тяжело. [...] В Дрездене я ничего не видала. [...] У Степунов бываем, они очень милы и заботливы. Ян с Ф. А. перешли на "ты". У них живет его сестра Марга. Странная большая девица - певица. Хорошо хохочет. [...]

25 декабря.

31 дек.

Мы в Берлине. Все случилось неожиданно, как это у нас всегда бывало в далекие годы наших странствий. [...]

Остановились в Континенталь-отель. [...] Вечер вчера прошел хорошо. Но все же это не Стокгольм. Там был энтузиазм, а тут чувствуется вялость. Гессен, оказывается, не оратор, в нем нет ничего чарующего. Степун говорил хорошо. [...] Главная тема его речи - "подлинность". Сирин гораздо лучше понимает стихи Яна и звук их передачи правильный. Выбор хорош и смел. [...] И все же Ян стихи свои читает лучше всех. Он умеет заворожить слушателей. [...]

Кончается самый для меня незабываемый год. Тяжело было и после кончины мамы, но все же была одна потеря, а этот, кроме двух смертей, принес еще ужасную болезнь Павлика, кончившуюся самоубийством. И это известие пришло среди поздравительных телеграмм и писем. Не знаю, как отнестись к Нобелевской премии. С ней тоже что-то утерялось дорогое для меня в Яне. [...]

1. Слуга Буниных.

2. Поэт H. M Минский.

3. Курдюмов - псевдоним писательницы М. Каллаш, написавшей книгу о Чехове "Сердце смятенное", Париж, 1944.

4. См.: Марина Цветаева, "Неизданные письма", Париж, 1972, сс. 407--414.

6. В ноябре 1909 г. Бунин был избран почетным академиком.

8. Более подробно об этом в статье В. Н. "То, что я запомнила о Нобелевской премии", "Новый Журнал" No 67, 1962, сс. 136--140.

9. Речь Бунина напечатана в "Воспоминаниях", Париж, 1950, сс. 270--272.