1/14 июня. Лето.
Уехала наша горничная Анюта к себе на родину. Обещала вернуться через недельку, другую. Теперь придется быть за горничную, по крайней мере, на нашей половине. Надеюсь на это тратить не более 2-3 часов. [...]
2/15 июня.
В школе у нас народу много. Труднее стало поддерживать дисциплину. [...] В школе есть несколько человек способных. Нилус восхищается глазом ученика Шесток. Его маленькая племянница, Оля, тоже рисует очень точно и делает заметные успехи. Двигается и Дима Лазурский, очень милый и приятный мальчик. Но занятнее всех Рафаэль29. Он вносит столько веселья, что забываешь на него сердиться. [...]
На бульваре встречаем единомышленников. Грызем семечки. Сидим и смотрим на море. Я с Верой Николаевной Ильнарской. Она молодец - несмотря на то, что им очень трудно, она не поступает ни в один из многочисленных театров и влачит скромное существование беженки. Ей уже приходится таскать воду. Живут они в одной комнате, выходящей окнами во двор. [...] Идут разговоры, и о том, не пуститься ли на "дубке", по примеру Волошина, в Крым. Серьезно об этом подумывают Варшавские. Зовут нас, но меня не очень увлекает это предприятие. [...] и Яну не хочется менять синицу на журавлей в небе... [...]
Днем мы с Яном вышли прогуляться. [...] Сталкиваемся со Шмидтами и Варшавскими. Полевицкая обращается к Яну с просьбой:
- Напишите мистерию, мне так хочется сыграть Божью Матерь или вообще святую, зовущую к христианству...
- Постараюсь, - говорит, смеясь Ян.
- Да, пожалуйста, - умоляющим тоном настаивает она. [...]
Когда дождь прекращается, мы уходим.
- Господи, - вздыхает Ян, - какое кощунство и в какое время! Играть Богоматерь, и перед такими скотами! Неужели она не понимает? [...]
3/16 июня.
Год, как мы в Одессе, как не похожа она на прошлогоднюю, немецкую. Та была еще нарядная, уже стояли жары, и ветчина стоила всего 6 рублей... теперь она стоит 48 рублей фунт, то есть в восемь раз дороже. Хлеб сегодня стоил 22 рубля фунт. Клубника стоила одно время 30 рублей за фунт, а сегодня 10, но и это нам не по карману.
Все еще прохладно, - это наше счастье, а то в городе в жару будет очень трудно.
Сколько мы пережили за этот год, год беженства. Одни "смены власти", как говорит наша горничная, чего стоют!
Вид города сильно за год изменился. Все ходят в чем попало. У детей вместо туфель деревянные сандалии, которые очень приятно стучат по тротуарам. На всех углах продают разную снедь, - можно дома и не готовить.
4/17 июня.
У Яна повышенная температура. Днем он был очень бледен, а ночью мешал спать кашель. [...]
а теперь... [...]
6/19 июня.
[...] Мы часы не переставили и живем по-прежнему. Говорят, опасно ходить по улице с часами, на которых Божеское время. Уже родился рассказ, как один красноармеец спросил у одного господина - "Который час?". Тот вынул часы и сказал. Красноармеец увидел, что время старое, схватил часы и растоптал.
11/24 июня.
Вчера целый день была занята стиркой, сегодня полоскала, развешивала. Физический труд приятен, но досадно, что он утомляет так сильно, что нет уже сил заниматься умственным. [...]
Есть слух: подписан мир и взят Харьков. [...]
На днях Ян принес известие, что в Одессу присланы петербургские матросы, знаменитые своей беспощадностью.
Были как-то у нас Варшавские. Они серьезно думают бежать на дубке в Крым. Живут они на проданные драгоценности. А что дальше делать, когда все проедят? В Крыму цены на все нормальные. [...]
По улицам на каждом шагу подводы с награбленным буржуйским добром. Многие дома стоят почти пустыми. Куда же все увозится? [...]
Третьего дня узнали, что Недзельский едет таки в Москву. Скептицизм Яна на этот раз не оправдался. Бросаемся писать письма. [...]
Пешком несемся в Отраду. Боимся опоздать. Там Кипен. Вл. Ос. в красноармейской форме. Все волнуемся. Может поездка окончиться всячески. Он везет в Москву деньги, которые зашивает в полу солдатской шинели. Жена, видимо, волнуется, но сдержанна. [...]
До чего дожили: из Одессы в Москву, все равно, как в сказке о Змее-Горыныче, и сколько всяких застав в виде тифа, холеры, крушения поезда и, наконец, че-ка.
[...] узнали, что в Киеве опять "в проведение в жизнь красного террора" расстреляли еще нескольких профессоров, среди них Яновский. И я вспоминаю высокую фигуру этого знаменитого профессора-медика [...]
Утром сегодня, рано, пришел Федоров. Очень кстати. Они с Яном мне выжали белье. Сделали это быстро и весело. [...] Они не голодают, жена целый день занята хозяйством [...]
[...] Фельдман30 предлагал употреблять буржуазию, вместо лошадей, для перевозки тяжестей. [...]
12/25 июня.
Целый день гладила. Устала больше, чем от стирки. Никогда не подозревала, что гладить так тяжело. [...] Руки, как у прачки - все облезли. [...] Но приятное чувство удовлетворения. Исполнила то, что казалось невыполнимым. [...]
13/26 июня.
После обеда выхожу пройтись и вдруг [...] встречаю Анюту. Вот обрадовалась! Показываю с гордостью содранные пальцы. Возвращаюсь домой. Она загостилась дома из-за забастовок. [...]
- Ну, что-ж! И прекрасно, пора, - шутя, говорю я.
- Что вы! да я ни за что не пойду замуж за мужика. Мне не нравится деревенская работа. Я отвыкла. [...]
- Ну, а что слышно в деревне, что говорят о большевиках?
- Там ужасное творится. Придут петлюровцы - забирают в солдаты. Потом большевики - тоже. Вот и бывает так, что отец против сына, брат на брата. Страсть, что делается. Все ждут перемены власти, а какой - не знают. [...]
14/27 июня.
[...] Главный комиссар университета студент второго курса ветеринарного института Малич. При разговоре с профессорами он неистово стучит кулаком по столу, а иногда и кладет ноги на стол.
Комиссар Одесских Высших курсов - студент первокурсник Кин, который на всякое возражение отвечает: "Не каркайте".
Комиссар Политехнического Института Гринблат, разговаривая со студенческими старостами, держит в руке заряженный револьвер.
Говорят, что низшие служащие очень недовольны, о чиновниках и говорить нечего. Такой идет повсюду кавардак, что даже подумать страшно. Вот, куда заводит мнение, что университет - это фабрика, профессора - высшая администрация, а студенты - рабочие. И это мнение бывшего ученого, пишу "бывшего" потому что, мне кажется, что Щепкин сошел с ума...
16/28 июня.
В газетах еще пишут о ликвидации банд Григорьева. Все одно и то же. Я не могу читать по новому правописанию, не могу выносить этот ужасный большевистский язык. [...]
Слух, что Деникин взял Харьков. Неужели правда? Боюсь радоваться. Ян сильно взволновался. [...]
17/30 июня.
К завтраку Ян принес противоречивые слухи: Харьков взят обратно - это ему сообщил Юшкевич. А в других местах ему сообщили, что взят Екатеринослав, Полтава, а Курск и Воронеж эвакуируются. Колчак, будто бы, прорвал фронт в Царицынском направлении. Начинается наступление на Вятку. И, наконец, совсем невероятное сообщение, что Севастополь в руках англичан, которые совершили десант в 40 тысяч человек. Я ко всему стараюсь относиться спокойно, занимая себя то школой, то библиотекой, а на Яна страшно смотреть. Он только и занят слухами. [...]
18 июня/1 июля.
Ян пошел на базар и вернулся домой вместе с Тальниковым. Цены за сутки очень поднялись, например, вчера вишни стоили 6 рублей, а сегодня - 20. Тальников сообщил, что на завтра, по слухам, назначена всеобщая мобилизация. Может быть, это в связи с падением Екатеринослава, Полтавы и Воронежа, хотя все это из области слухов.
Тальников рассказывает, что в Пролеткульте выставка книг, выпущенных в Москве и других городах. Говорит, что есть хорошие издания. Часть напечатана по новому правописанию, а часть - по старому. Он просматривал каталог, из книг Яна рекомендована "Деревня". Он советует пойти туда посмотреть. Но едва ли мы соберемся. Противно!
Вечером заходим к Полыновым [...] Слухам о разгроме армии Деникина никто не верит. Как всегда, разговоры о продвижении армий. Людей, приносящих сводки, сегодня не было.
У Полыновых дают гостям по стакану чая, это большое удовольствие. Сами они едят хорошо. Сегодня за ужином подавали мясо. Я старалась не смотреть на него, вид его раздражает вкусовые ощущения...
31... [...]
19 июня/2 июля.
Как только начинают носиться слухи о каких-нибудь выдающихся событиях, так начинает подпольная контр-революция бегать друг к другу в гости.
[...] Ян [...] побежал за сводкой на бульвар, но скоро вернулся, так как на бульваре он никого из "заговорщиков" не нашел. [...]
20 июня/3 июля.
Идем вечером к Полыновым. Звоним, отпирает дверь сама Татьяна Львовна и радостно сообщает:
- Можете спать спокойно. Из Москвы пришло приказание - "писателей не трогать".
Мы вздохнули спокойно, ведь вот уже три недели, как ежедневно мы совещаемся с Яном, ночевать ли ему дома. Многие друзья предлагали свой кров, но мы решили до самой последней минуты не переходить Яну на нелегальное положение. Он и так нервен. Сон для него очень важен, а спать в непривычной обстановке ему всегда беспокойно. Надеялись, что в случае опасности, его предупредят. Но все же всякий вечер бывало жутковато. [...]
21 июня/4 июля.
Наступило лето. Люди стали страдать от духоты. Я же довольна, что тепло. По вечерам мы ходим на бульвар, сидим на парапете, смотрим на море. [...] Вчера был византийский закат. Но природу теперь ощущаем глазами, а до души не доходит. [...]
Скончался П. Дм. Боборыкин. Я как раз эти дни думала о нем, говорила о нем с Д. Н. Куликовским. [...] Умер он над мемуарами на 83-ем году жизни. Жаль мне Софью Александровну. Как она теперь будет жить одна? Какое чудесное впечатление она на меня оставила. Жаль очень, что я мало знала ее. Куликовский считает за Боборыкиным положительные заслуги, ценит его "Василия Теркина".
22 июня/5 июля.
В газетах список расстреленных в 11 человек. [...]
Стали брать заложников. Еще арестовано 6 профессоров и 30 присяжных поверенных.
23 июня/6 июля.
[...] Щепкин ужасно свирепствует на заседаниях в у[ниверсите]те, хотя из комиссаров по народному образованию его давно удалили, нашли, что и он слишком правый. На одном заседании вечером в полутемной комнате он много и быстро говорил, что если что нужно для торжества красных идей, то он не пощадит никого: "всех, всех расстреляю, расстреляю..." [...]
27 июня/10 июля.
Вечером на бульваре, но никого из знакомых не встречаем. Проходим по всему бульвару. Останавливаемся у лестницы под памятником Ришелье, пощаженным большевиками. Неподалеку от нас видим двух барышень, очень кокетливо одетых, и молодого человека. У всех на руках повязка с буквами "Ч. К.". Стоят с оживленными лицами, чему-то смеются... Взглядываю на Яна, он, побледнев, как полотно, с искаженным лицом, говорит: - Вот, от кого зависит наша судьба, И как им не стыдно выходить на люди со своим клеймом!
Я вглядываюсь в их лица, стараясь запомнить: барышни брюнетки, довольно хорошенькие, с черными глазами, худенькие, среднего роста - барышни, как барышни, типичные одесситки. Молодой человек с самым ординарным лицом во френче, с фатовским пошибом, со стэком в руке.
страдание.
Идем мимо домов, из окон которых свешиваются ленивые морды красноармейцев, отовсюду слышится гармония, пение, ругань. В некоторых домах уже пылает электричество, хотя еще светло. Театры и иллюзионы залиты электрическими лампочками, кровавыми звездами.
Всю дорогу Ян не может успокоиться. Он даже как-то сразу осунулся. И все повторяет: - Нет, это иное племя. Раньше палачи стыдились своего ремесла, жили уединенно, стараясь не попадаться на глаза людям, а тут не стесняются не только выходить на людное место, а даже нацепляют клеймо на себя, и это в двадцать лет!
Теперь гулять придется по уединенным улицам. [...]
У нас один день вареные кабачки, а другой - картофель с мулями, при чем с каждым днем масла все уменьшается и уменьшается. Готовят у нас давно на железной печурке, которая немилосердно дымит. Хлеб все дорожает и дорожает, несмотря на великолепный урожай.
На улицах то и дело видишь, как грызут кукурузу, называемую здесь "пшенкой". Продают крутые яйца, мамалыгу, ягоды, фрукты и все по высокой цене.
29 июня/12 июля.
У нас в доме именинник. Наша школа чествует своего профессора. Ученики поздравляют Петра Ал. [Нилуса], принесли - кто хлеба, кто вина. Учение было отменено. Видно, что П. Ал. завоевал любовь к себе, и каждому хочется сделать ему удовольствие.
[...] Сообщает нам, что сегодня будут обыски в нашем районе: всё ищут уклоняющихся от воинской повинности. Мы летим домой. [...]
Первую минуту - все точно в панике, прячем, куда попало, деньги. Затем берем себя в руки и садимся за стол. Ян читает...
30 июня/13 июля.
Трудно описать, что пережили мы вчера. Такого состояния я никогда не испытывала. [...]
Около 10 часов по астрономическому времени слышим голоса под окнами во дворе, стук сапог, лязг берданок. Влетает Анюта, бледная, но спокойная:
- Пришли. И пошли прямо к Евгению Осиповичу [Буковецкому], в столовую.
Ян остается на месте за письменным столом. На столе маленькая керосиновая лампочка - дожигаем остаток керосина. Я не выдерживаю и иду туда, где обыскивают. Стараюсь быть спокойной. А между тем уверена, что кончится большой бедой. В буфетной, где как раз находились солдаты с берданками, за тонкой перегородкой, лежит в пустой комнате много нестиранного белья наших сожителей. Они затянули со стиркой и теперь нет возможности перестирать все это количество. Если заглянут туда - все пропало... Красноармейцы, самые обыкновенные великоросы, стоят как-то конфузливо. Прохожу мимо, здороваюсь, кланяюсь, прохожу в столовую, где живет хозяин. Около столовой маленькая комнатка, в которой стоит комод. Начинают обыскивать именно этот комод. Считают рубашки. За обеденным столом, где час тому назад весело пировали скромные именины, сидит высокий, с наклонностью к полноте молодой человек и записывает, сколько чего обыскивающие находят. Я сажусь за этот же стол, слушаю и смотрю. Слышу, спрашивают:
- Сколько рубашек?
- Семь, - отвечает хозяин, который все время что-то безостановочно говорит.
Начинают считать. Оказывается девять. Возмущение.
- Как не стыдно, - говорит записывающий, - интеллигентный человек, а обманывает.
- Да помилуйте, - говорю я, - какой мужчина знает, сколько у него в комоде белья!
- Показывайте припасы. Вынимает наволочку, в которой мука.
- Сколько?
- Пятнадцать фунтов, - отвечает хозяин, - да нас 7 человек здесь живет.
- Какое пятнадцать, - перебивает грудным голосом солдат, - тут целые тридцать будет.
Начинается спор. Мирятся, что 25 и что это на 7 человек. Муки ни у нас, ни у Нилуса нет, а потому хозяин и говорит, что это на всех. То же самое было и с сахаром. Наконец, им, видимо, надоело, и они пошли в следующие комнаты. Хозяин умно повел их после столовой наверх, где спал П. Ал. и где теперь школа. Я не стала подниматься с ними. Пришла и села на диван против стола. Ян сидел все в той же позе, как и полчаса тому назад. Он был в очках, перед ним лежала книга, но он не читал.
Прошло минут 20. Слышим спускающиеся тяжелые шаги по нашей чудесной широкой деревянной лестнице. Еще минута, и стук в дверь. Опять остроумно - он привел их сначала в комнату Яна, а не в мою, которая выходит в холль. Я чувствую, что у меня сердце бьется так, что я едва могу дышать. Я знаю, что в ванной комнате, которая находится между нашими, комнатами, стоят огромные сундуки, оставленные румынскими офицерами, которые реквизировали во время войны эти комнаты. Что в этих сундуках, мы не знаем. Вероятно, оружие, мундиры - а за все это не помилуют. Лично у нас мало чего - драгоценности зарыты на очень высокой печке, - вряд ли они туда полезут. Могут только отнять последние деньги. Но мерзее всего, если они начнут рыться в рукописях Яна - и на что еще наткнутся в них.
Входят трое более ли менее интеллигентных людей, а за ними, стуча берданками, вваливаются кривоногие мордастые красноармейцы. Ян, в очках, с необыкновенно свирепым видом, неожиданно для меня заявляет:
- У меня вы обыска не имеете права делать! Вот мой паспорт. Я вышел из возраста, чтобы воевать.
- А запасы, может быть, у вас есть, - вежливо спрашивает тот молодой человек, который возмущался хозяином.
- Запасов, к сожалению, не имею, - отрывисто и зло говорит Ян.
- А оружие? - еще вежливее спрашивает предводитель шайки.
- Не имею. Впрочем, дело ваше, делайте [обыск], - он кидается зажигать электричество.
При свете я испугалась его бледного, грозного лица. Ну, будет дело, зачем он их раздражает, - мелькнуло у меня в голове.
Но солдаты стали пятиться, а молодой человек поклонился со словами: - Извиняюсь. И все вышли тихо один за другим.
Мы долго сидели молча, не в силах произнести ни слова.
Вошла Анюта.
- Ушли, слава Богу, пошли по квартирам теперь, - и смеясь, передает, как один солдат сказал другому: - Дом-то хорош, а живут голоштанники!
Идем в столовую. Вытаскивается из недр бутылочка вина, и мы распиваем ее на радостях. [...]
[Несколько записей без числа. Вероятно, В. Н. боялась после обыска записывать в дневник. Но ясно, что это записи июльские: ]
[...] После обеда отправляемся к Полыновым. Отпирает дверь Маргарита Николаевна и предупреждает шепотом:
- У нас комиссар иностранных дел, такой-то. Хлопочем устроить выезд Семену Владимировичу...
Входим в столовую и видим небольшого роста молодого человека, очень почтительно с нами здоровающегося. Я взглядываю на Яна и вижу, что он в том состоянии, когда ему все равно. Он садится и вызывающе молчит. Как на грех, хозяева вышли и мы остаемся втроем. Я, боясь, что Ян не сдержится, начинаю разговор о погоде. Комиссар с радостью поддерживает его. По обычаю этого дома, кой кто начинает приходить. Настроение натянутое. Всякий предупреждается, что беседа ведется на незначительные темы. Наконец, является виновник этого нового гостя и, после недолгой беседы, комиссар исчезает. Мы облегченно вздыхаем, хотя на душе неприятный осадок. Отъезжающий, смеясь, говорит, что он получил пропуск и еще какую-то бумагу на таком безграмотном языке, что он сохранит их для потомства. Хозяева говорят, что сильно боялись за Яна - такой у него был свирепый вид...
Были у Тальниковых. Виделись там с Куликовскими. Как он всегда весело, с радостной улыбкой здоровается. Но как он за последнее время подался, похудел. Рассказывает, что на днях он чуть не потерял сознание на улице.
- Уж очень действуют на меня расстрелы и издевательства в чрезвычайке. [...]
- Говорят, палачам платят по 1000 рублей с жертвы плюс все, что на нем.
- Говорят, что расстреливают, и особенно свирепо, две молоденькие девушки. Есть еще один садист, который перед тем, как выдать расстреливаемого палачам, вызывает его из камеры и катается с ним на извозчике, нежно прижимая его к себе...
5/18 июля.
Сидим у Полыновых. Приносится известие, что в порт входят иностранные пароходы. Бежим туда, откуда видно море. Смотрим, молчим, волнуемся. Народу уже много. Говорить боимся, так как в соседе никто не уверен. Опасно показать радость. Опасно задать вопрос. Но что они несут с собой? Освобождение нам и гибель большевикам? Хлеб? Теряемся в догадках. Вечер, пора возвращаться по домам. До утра ничего не узнаем. Дома сидим, пьем вино и делаем тысячу всевозможных предположений. Ночь, а не спится, лезут самые невероятные мысли. [...]
6/19 июля.
Ян вскочил рано. Мне нездоровится, лежу в постели. Натощак Ян выскакивает, чтобы прочесть газету. Быстро возвращается огорченный: транспорт русских пленных, пожелавших возвратиться на родину...
К вечеру уже рассказывается по городу много курьезов. Подходят, например, прибывшие солдаты к фруктовому магазину и покупают фрукты. В корзине ярлык с цыфрой 17. Понимают, что 17 копеек, а оказывается 17 рублей, в 100 раз дороже!
Говорят, что им вместо отправки на родину предлагают вступить в ряды красной армии.
В "Голосе Красноармейца" статьи делаются все свирепее. Особенно отличается Величко. Меня уверяли, что Величко - Гальберштадт, что видели статьи под этим именем, написанные его рукой. Мне не верится.
Облавы, аресты, обыски. Кому грозит чека, тот прячется.
Меня тронул Серкин. Зашел, увидел, что я нездорова, сказал, что принесет курицу. И принес по своей цене - 75 рублей. Удивительно он трогательный человек. Жаловался на жизнь, на народ.
7/20 июля.
ни произнести ни слова, до тех пор, пока Владимир Осипович говорит: "Все благополучно". Тогда мы переводим дух и идем в наши комнаты. Вл. О. дает нам письма. Мы их конечно, только бегло просматриваем и просим рассказать впечатления его о Москве и о наших. Впечатления сильные. Недоедание, если не сказать больше, сильнейшее. Люди все так похудели, что даже трудно себе вообразить, - зима была необыкновенно тяжелая: не топили домов, в некоторых квартирах температура была чуть ли не ниже нуля, а приспосабливаться еще не научились, теперь придумывают что-то для будущей зимы. Многие больны "волчьим аппетитом", вечно хочется есть, особенно страдают этим мужчины. Люди перестали ходить друг к другу в гости. - Ваш брат, Дмитрий Николаевич, прямо сказал мне: - Простите, но я вас не приглашаю к себе - у меня положительно нет возможности предложить вам чашки чаю. - С Вашими родителями я раз обедал в той столовой, где они питаются, но что это за обед?.. Словом, материальное положение ужасно. Видался с Юлием Алексеевичем. Я страшно полюбил его, но он настроен, как всегда, очень пессимистически. Скучает по вас. А с Гершензоном я почти разругался: он большевиствует.
- А какой вид у мамы, очень худа?
- Да, такая милая подвижная старушка...
Владимир Осипович и не подозревает, что этой фразой он пронзает мне сердце. Год назад, когда мы уезжали из Москвы, мама была еще пожилой дамой, слово старушка ей совсем не подходило. Я сразу поняла, что она сломилась за этот год...
Мы долго сидели и слушали. Вл. Ос. каким-то чудом избег двух крушений. [...] Поручение он свое выполнил прекрасно, месяца два будут они сыты...
На политическое положение он смотрит хорошо, надеется, что Деникин победит. - "Все разлагается. Красноармейцы и те недовольны [...]". Он возлагает надежду на зеленых, в Черниговской губернии появился атаман с шайкой, какой-то Ангел. Говорят, что он настроен против большевиков. А южнее орудует Махно, который неуловим. Говорят, он ездит со своей шайкой на телегах, на бешеных лошадях [...] а девиз, написанный сзади каждой телеги: "Бей жидов, спасай Россию".
- Да и здесь в Одессе уже не то твердое положение, которое было месяц тому назад, когда я уезжал в Москву. Вы подумайте, какой развал кругом. Да и сами здешние большевики нервничают. [...]
- Нет, поверьте, долго большевики не удержатся, они в достаточной мере изжиты.
Посидев до возможного времени, Недзельские ушли. Мы принялись читать письма вслух.
Делаю выписки из них. Вот из письма мамы:
"Пережито много тяжелого и вспоминать даже не хочется. Решила, что человек такая собака, что и не то переживет. Сейчас все таки жизнь кажется раем, по сравнению с зимой и весной... Я как-то привыкла к страданиям, что отношусь ко всему покойно. [...] Я своих вещей продала тысяч на пять во время болезни папы и все потратила на него. С твоими деньгами я думаю поступить так: возьму себе половину и постараюсь сохранить их для тебя, и только тогда ими воспользуюсь, если буду так голодать, как голодала осенью. [...] Хлеба нам не дают пятый день. Ехать на Сухаревку ни папа, ни я не можем, да и хлеб стоит 45-50 р. фунт. Придется пить чай, да и то без сахару. Не правда ли веселенькая жизнь? [...]"
А вот из письма брата: - "Кое-что изменилось. Изменились цены на продукты. Чтобы быть мало-мальски сытым нам приходится проживать около 10000 руб. в месяц: изменилось количество продуктов, попадающих в наши желудки. И, если пока не было дня, когда мы ничего бы не ели, то потому лишь, что спускаем все, что имеем - занавески, костюмы, платье, посуду (цены на все вещи достаточно высоки). Но случалось уходить на службу утром и не евши. [...]
Изменились родители. Похудели, постарели лет на пятнадцать, сгорбились, изогнулись, изнервничались. Папа болел всю зиму. Живя в температуре двух градусов, не имея нужного питания, он болел на почве истощения. Болезнь превратила его в глубокого старика. [...] Болезнь папы не единичное явление. Такой болезнью страдают многие. Многие старые люди впадают в детство и со многими мне приходится возиться на службе, изыскивая способы придумать им работу. [...] Да, старым людям сейчас трудно и плохо жить. Молодых в Москве мало. Я не говорю о детях. Но тем молодым, которые остались здесь и которые все же не могут безучастно относиться к страданиям себе подобных, невыразимо тяжело, и они, молодые, изнашиваются, стареют. Износился, постарел и я. [...] Неужели настанет момент, что я когда-нибудь буду иметь возможность отдохнуть и набраться сил, увидеть южное солнце. [...]
10/23 июля.
Большевики большевиками, а жизнь берет свое. После Петровок очень много свадеб среди простого народа. Не довольствуясь гражданским браком, идут венчаться в церковь. Попадаем и мы на свадьбу. Жениху, сыну умершего друга Яна, 19 лет, невесте - 20. Когда их уговаривали подождать, они возражали: "Мы столько уже пережили, сколько раньше в 30 лет не переживали. Что еще дальше будет? Нужно пользоваться теперь всякой минутой, к тому же у нас хотят реквизировать комнату, вот мы ее и займем!"
[...] Я надеваю лучшее платье. Мы идем. Пять часов вечера (я всегда указываю астрономическое время). Церковь пуста. Народу немного еще. Жених и невеста приходят пешком. Невеста в белом, но без фаты. [...] Пировать будем завтра, в Ольгин день, именины сестры молодого. После венчания грустно расходимся по домам. Все нелепо - и эта скороспелая свадьба, муж-мальчишка, студент Художественной школы, невеста учится танцевать, а теперь при большевиках уже выступает в одном из многочисленных театриков. Оба уже люди новой формации, новых вкусов, стремлений, и хотя они не коммунисты, не большевики, но большевизм уже развращающе действует на их души. Вспоминаем его отца, оригинального и интересного человека, необыкновенно органического. Как был бы чужд ему сын...
11/24 июля.
[...] Я рассказываю, что дорогой я видела по стенам расклеенные афиши, извещающие, что в СКВУЗ'е - нулевой семестр. [...] Я объясняю, что это обозначает подготовительный курс для университета, открытый для того, чтобы революционный народ мог в 6 месяцев, будь то рабочий, мужик от сохи или баба, подготовиться к университету, по всем факультетам, вплоть до математического. Я не шучу. Один вновь испеченный профессор из большевицкой печки доказывает совершенно серьезно, что весь гимназический курс можно пройти в полгода. [...]
Отправляемся на пир. Пьем чай с хворостиками, едим фрукты. Молодые с молодежью веселятся. [...] Среди гостей дама, только что выпущенная из чрезвычайки. Она сравнительно хорошо прожила там, пристроившись к кухне. Но навидалась многого. - "Самое тяжелое для молоденьких барышень, когда их гонят убирать, например, Крымскую гостиницу, населенную красноармейцами, которые кувшины, тазы употребляют совсем не на то, на что они предназначены. [...] если узнают, что она княжна или графиня, тут на самую грязь назначают, а какая ругань стоит, если бы вы знали. Особенно Богородицу не щадят. Прямо жуть брала".
"Вот, - рассказывает один господин, - [...] в лучшие дома и особняки переселили рабочих с Пересыпи, и, Боже, [...] во что они превратили дома и квартиры, я уж не говорю, что все засалено, ободрано, но они ванны превратили в отхожие места, и получились такие очаги заразы, что самые красные врачи говорят, что если не принять экстренных мер, то эпидемии разовьются. [...] Кажется, решено - весь этот революционный пролетариат водворить на старые квартиры. [...]
14/27 июля.
[...] Голод меня мучит лишь иногда по вечерам. А как я боялась недоедания! [...] Правда, мы все меньше и меньше двигаемся и уже очень редко предпринимаем поход на другой конец города.
15/28 июля.
[...] Настроение у всех тяжелое. Арестовывают профессоров. Некоторые успели скрыться. Так Линиченко, дав слово, что отправляется в чека, куда-то ушел, и его не могут найти. Билимович тоже скрывается. Рассказывают, что Левашов скрывался где-то в Отраде, и его кто-то выдал. Ночью пришли, сделали обыск. Он спал, его разбудили, спросили, кто он. Он назвал себя фальшивым именем, но ему не поверили и арестовали. Арестован и проф. Щербаков. Председатель чрезвычайки Калиниченко, студент-медик второго курса, профессорам говорит "ты" и издевается над ними, все грозит расстрелами.
16/29 июля.
Утром библиотека. Там тоже рассказы о расстрелах. - "По ночам, после 12, я слышу пение, - это гонят на расстрел буржуев и заставляют их петь. Вы представляете, какое это ужасное пение", - рассказывает N.
Расстреливать приходится так много, что иногда в мертвецкую привозят еще живого. Недавно сторож так испугался, увидя, что труп зашевелился, что позвонил в чека. И мгновенно оттуда явились палачи и добили несчастного.
Вечером пробираемся по тихим улицам на черствые именины к В. М. Розенбергу. Они ждали нас накануне с пирогом. [...]
У них узнаем, в каком ужасном положении находится детский приют. [...] Дети голодают, у них по одной смене, и, когда нужно стирать, они должны лежать голыми в постели. [...] Мы ничего не можем понять: ведь только 3 месяца тому назад было реквизировано столько всяких материй, неужели нельзя было одеть хоть один пролетарский приют!
Заходит разговор и о нашем питании. Розенберги советуют обратиться в кооператив, в котором он служит. [...] - Селедки очень хорошие, постное масло, маслины.
17/30 июля.
Идем утром в кооператив. [...] Я давно утром не была в центре города. На Дерибасовской все то же, попадаются лишь мундиры всех времен, начиная с Александра II. Результат обысков, конечно. У Агит-Просвета останавливаемся, читаем газету. Очень путанная сводка. Рядом с признанием побед Деникина, говорится об успехах чуть ли не в Персии. Перед окнами толпа. Все озираются, говорят шепотом.
В кооперативе [...] получаем разрешение на некоторые продукты. Болтаем с милым Шполянским32, который неизменно острит. Узнаем, что Саша Койранский38 "в сумасшедшем доме", - он находит, что это единственное место, где теперь можно жить спокойно. [...]
Передается под страшной тайной рассказ: Одного человека арестовали. Он актер. После допроса, за которым он ничего не сказал и никого не выдал, его ввели в соседнюю комнату. К нему подходит седой человек, начинает выслушивать сердце, значит, доктор: "Выдержит", бросает он на ходу. - "Я понял", - рассказывает несчастный, - "что будут пытать и так испугался, что 'выдам', что стал озираться кругом - нет ли чего? Вижу донышко бутылки, вероятно, тут 'пировали'. Нагибаюсь и во мгновение ока перерезываю себе горло. Дорезать до конца не удалось, заметили". Его поместили в больницу, т. к. считали, что он может многое рассказать, и сразу его "разменять" было жаль. Из больницы ему удалось устроить побег. [...]
20 июля/2 августа.
Нет света, весь город погружен во тьму. Уже много дней нет воды. [...] Теперь на улице из пяти прохожих трое с сосудами для воды, и встречаешь людей положительно всех возрастов. Мне особенно жаль старух. Некоторые едва передвигают ноги.
Слух, что немецкие колонисты отступают34
Яну хотят устроить аванс от украинцев. Хлопочет г-жа Туган-Барановская, по просьбе Овсянико-Куликовского, у которого уже приобретены книги для перевода. Хорошо, если удастся - хоть маленькая помощь. Уж очень не хочется идти служить им. [...] Нет, лучше впроголодь жить. [...]
[С этого дня возобновляются и сохранившиеся в рукописи записи Ив. Ал. Бунина: ]
20. VII./2. VIII.
Вчера разрешили ходить до 8 ч. вечера - "в связи с выяснившимся положением" (?) [...] Голодая, мучаясь, мы должны проживать теперь 200 р. в день. Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть. Вечером вчера пошли слухи, подтверждающие отход немцев. [...]
Был у Полыновых; Маргар. Ник. все восхищается моими рассказами, вспоминали с ней [...] о портсигаре из китового уса, который М. Н. подарила когда-то Горькому. [...]
Газеты, как всегда, тошнотворны. О Господи милостивый, - думаешь утром, опять [...] то же: "мы взяли... мы оставили... без перемен" - и конца этой стервотной драке [...] не видно! [...]
9 ч. веч. Опять наслушался уверений, что "вот-вот" [...] В порту все то же, до сих пор непонятное, за последнее время особенно, вследствие каких [вероятно, "каких-то". - М. Г.] беспрерывных уходов, приходов, - контр-миноносец и два маленьких, все бегающих и по рейду и куда-то в даль.
Купил - по случаю! - 11 яиц за 88 р. О, анафема, чтоб вам ни дна, ни покрышки - кругом земля изнемогает от всяческого изобилия, колос чуть не в 1/2 аршина, в сто зерен, а хлеб можно только за великое счастье достать за 70-80 р. фунт, картофель дошел до 20 р. фунт и т. д.! [...] Электричества почему-то нету. (Я таки жег за последнее время тайком, - "обнаглел").
21. VII./3. VIII.
В газетах хвастовство победами над Колчаком, в Алешках и над колонистами, - на Урале "враг в панике, трофеи выясняются" - всегда не иначе, как "трофеи"! [...] А крестьяне будто бы говорят на великолепнейшем русском языке: "Дайте нам коммуну, _лишь_ _бы_ _избавьте_ нас от кадетов!" [...]
Отнес свои рассказы Туган-Барановской. Очень приятна, смесь либеральной интеллигентности с аристократизмом.
Погода отличная, но, хотя я и спокоен сравнительно сегодня, все таки, как всегда, отношение ко всему как во время болезни. Все чуждо, все не нужно, все не то... Многие говорят, что им кажется, что лето еще не начиналось.
Масло фунт уже 160 р., хлеб можно доставать за 90 фунт. Сейчас 4 ч., как всегда, кто-то играет, двор уже почти весь в тени, небо сине-сероватое, акации темно-зеленые, за ними белизна стен в тени и в свете.
[Вера Николаевна в своей записи от 21 июля/ 3 августа тоже жалуется на дороговизну, а потом пишет: ]
Исход немецкого восстания пока еще неизвестен. Передают, что немцы борются мужественно. Все Сергиевское училище на фронте, юнкера в подавляющем большинстве евреи. Среди колонистов много офицеров, скрывающихся от большевиков. Рассказывают, что восстание произошло из-за того, что большевики явились реквизировать лошадей, а колонисты воспротивились. Произошла драка, в результате - несколько убитых коммунистов. Тогда был послан в колонии карательный отряд, который и был встречен вооруженной силой, - много оружия было зарыто в земле.
Мы находимся в напряженном состоянии. Волнуемся. [...]
Заходим к Кондакову35! Над ним живут немцы. Кого-то арестовали, как заложника. [...]
[Запись Ив. Ал. Бунина: ]
Почему-то выпустили газеты - "Известия" и "Сов. власть" - хотя сегодня понедельник. Ничего особенного. Махно будто бы убил Григорьева, "война" с колонистами продолжается, красные "дерутся как львы", - так и сказано, - взяли Алёксандровку [...] это напечатано жирным шрифтом, "трофеи выясняются", но между строк можно прочесть, что дело это еще далеко не потушено; говорят даже, что немцы уже перерезали ж. д. на Вознесенск. На базаре еще более пусто и еще более дорого. Прекрасное утро. Прочитав "Известия" на столбе, встретил Ив. Фед. Шмидта. Он зашел ко мне. - Кабачки нынче 50 р. десяток.
Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиант[овые] кулоны. Госуд. Межд. Красный Крест чрезвыч[айно] переводит деньги за границу, арестовывают членов этого креста для отвода глаз.
Как отвыкли все писать и получать письма!
Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы хоть к чорту на рога отсюда! [...]
[Вера Николаевна записывает: ]
22 Июля/4 августа.
Дела Деникина идут хорошо. Уже давно носятся слухи, что большевики вот-вот уйдут. Комиссары нервничают, некоторые уже собираются отправлять свои семьи из Одессы. Другие умоляют тех, кого они охраняли эти месяцы, спасти близких при добровольцах.
Слухи идут волнами. Поднимаются, поднимаются, потом падают. Большевики успокаиваются, а среди нас наступает уныние. [...]
Ведро воды стоит от 5 руб. до 10, если принести к нам, а кто дальше живет, еще дороже.
[Запись Бунина: ]
23. VII./5. VIII.
Снова прекрасный летний день, каких было много, - то же серовато-синее чистое небо, зелень акаций, солнце, белизна стен, - и никакой видимой перемены, все буднично. А меж тем вчера, как никогда, была уверенность, что нынче должна быть перемена непременно.
Вчера после трех пришел Кондаков, безнадежно говорил о будущем, не веря в прочность ни Колч[ака], ни Деникина, вспоминал жестокий отзыв Мишле36 и его пророчества о том, что должно быть в России и что вот уже осуществилось на наших глазах. Потом пришел Федоров и г-жа Розенталь, - принесла весть об эвакуации большев[иков] из Одессы. Кондаков не отрицает эвакуации, но говорит, что она делается для того, что бы грабить город и куда то вывозить, расхищать награбленное, - тянут, в самом деле, все, что только можно, не только ценности, мануфактуру, остатки продовольствия, но даже все имущество ограбляемых домов, вплоть до мебели, - и для того, что бы разворовать те 50 миллионов, которые, говорят, прислали из Киева на предмет этой эвакуации. Потом прибежал Коля: у них был [неразборчиво написанное слово, поставленное в кавычки. - М. Г.], которому [неясно. - М. Г.] официально заявил об этой эвакуации. Пошел к ним. "Одесса окружена повстанцами. Подвойский прислал телеграмму об эвакуации Одессы в 72 ч., перехвачено радио Саблина - сообщает Деник[ину], что взял Очаков, совершил дессант в Коблеве и просит позволения занять Одессу". [...] Как было не верить? Но вот опять день, каких было много, вышли газеты, долбящие все то же, и ни звуком не намекающие на эту передачу... [...]
Вчера говорили о новых многочисл[енных] арестах и расстрелах. Нынче похороны "доблестных борцов" с немцами [...]
4 ч. дня в городе. Читал приказы. Уныние снова. О проклятая жизнь!
[Вера Николаевна в записи от 23 июля/5 августа опять жалуется на дороговизну и на то, что продукты продолжают исчезать, а затем продолжает: ]
Серкин прислал нам мяса и хлеба - тронул он меня до чрезвычайности. Вот простой человек, а какой благородный, ни за что не возьмет дороже, чем ему самому стоило.
[...] [Про Кондакова: ] Н. П. смотрит на Россию очень печально, он не верит добровольцам, не верит государственности русских людей. Ему 76 лет, но он бодрый, высокий, плотный человек, обо всем говорит резко и уверенно. Большевиков ненавидит, как только может ненавидеть культурный человек, так много сделавший в науке. [...]
24. VII./6. VIII.
[...] Ночи прекрасные, почти половина луны. В одиннадцатом часу смотрел в открытое окно из окна Веры. Луна уже низко, за домами, ее не видно, сумрак, мертвая тишина, ни единого огня, ни души, только собака грызет кость, - откуда она могла взять теперь кость? [...] Соверш[енно] мертвый город! На ночь опять читал "Обрыв". Как длинно, как умно нередко! А все таки это головой сделано. Скучно читать. [...] Сколько томов культивировалось в подражание этому Марку! Даже и Горький из него.
Нынче опять такой прекрасный день, жаркий на солнце, с прохладным ветерком в тени. Были с Верой в Театральном кружке.
[...] Комендант печатает в газете свое вчерашнее объявление - о лживости слухов, что они уходят: "Эвакуация, правда, есть, но это мы вывозим из Одессы излишние запасы продовольствия" и еще чего-то. Бог мой, это в Одессе-то "излишние запасы"! [...] На базаре говорят, что мужики так ненавидят большевиков, что свиньям льют молоко, бросают кабачки, а в Одессу не хотят везти.
Слух: Бэла-Кун расстрелян, прочие комиссары, пытавшиеся бежать из Венгрии, арестованы [...]
[Из записи Веры Николаевны от 24 июля/6 августа: ]
[...] Рассказывают, что Ратнер и Кулябко-Карецкий сидят в прекрасной комнате с видом на море, стол ломится от яств. У них была Геккер, она была в ужасе, что они в чека и вдруг... такое изобилие. Сидят себе социалисты и спорят об оттенках, каждый своей партии - и какое им дело до действительной жизни. [...]
Почти весь день ощущаю голод...
Одесса имеет теперь новую черту - в воздухе раздается щелканье. Дети почти все в деревянных сандалиях.
Вечером, как всегда, наши сожители играют в домино, а затем Ян отправляется к ним распить одну бутылку вина. Я же пишу при светильниках дневник...
[Из записей Ив. Ал. Бунина: ]
25. VII./7. VIII.
Во всех газетах все то же, что вчера. [...] Возвращаясь, чувствовал головокружение и так тянуло из пустого желудка, - от голода. В магазин заходил - хоть шаром покати! "Нечего есть!" - Это я все таки в первый раз в жизни чувствую. Весь город голоден. А все обычно, солнце светит, люди идут. Прошел на базар - сколько торгующих вещами. На камнях, на соре, навозе - кучка овощей, картошек - 23 р[убля] ф[унт]. Скрежетал зубами. "Революционеры, республиканцы, чтоб вам адово дно пробить, дикари проклятые!"
"Распаковываются", - говорит один. Да, м[ожет] б[ыть], сами ничего не знают и трусят омерзительно. Другие твердят - "все равно уйдут, положение их отчаянное, про победы все врут, путь до Вознесенска вовсе не свободен" и т. д. [...]
Вечером. Опять! "Раковский привез нынче в 6 ч. вечера требование сколь можно скорее оставить Одессу". [...]
Какая зверская дичь! "Невмешательство"! Такая огромная и богатейшая страна в руках дерущихся дикарей - и никто не смирит это животное!
Какая гнусность! Все горит, хлопает дерев[янными] сандалиями, залито водой - все с утра до вечера таскают воду, с утра до вечера только и разговору, как бы промыслить, что сожрать. Наука, искусство, техника, всякая мало-мальски человеческая трудовая, что-либо творящая жизнь - все прихлопнуто, все издохло. Да, даром это не пройдет! [...]
26. VII./8. VIII.
Слышал вчера, что будут статьи, подготовл[яющие] публику к падению Венгрии. И точно, нынче [...]
Ужас подумать, что мы вот уже почти 4 месяца ровно ничего не знаем об европейских делах - и в какое время! - благодаря этому готентотскому пленению!
Вечером. Деникин взял, по слухам, Корестовку, приближается к Знаменке, взял Черкассы, Пирятин, Лубны, Хотов, Лохвацу, весь путь от Ромодан до Ромен. Народ говорит, что немцы отбили Люстдорф. [...] У власти хватило ума отправлять по деревням труппы актеров - в какой [вероятно, "какой-то". - М. Г.] деревне, говорят, такая труппа вся перебита мужиками, из 30 музыкантов евреев, говорят, вернулось только 4.
Позавчера вечером, идя с Верой к Розенберг, я в первый раз в жизни увидел не на сцене, а на улице, человека с наклеенными усами и бородкой. Это так ударило по глазам, что я в ужасе остановился как пораженный молнией. Хлеб 150 р. фунт.
[Сбоку приписано: ] Зажглось электричество,-- топят костями.
27. VII./9. VIII.
"Красная Венгрия пала под ударами империалистических хищников". [...] "Восстание кулаков" растет, - оказывается и под Николаем [вероятно, Николаевым. - М. Г.] началось то же, что и под Одессой, хотя, конечно, и нынче то же, что читаю уже 3 месяца буквально каждый день: "восстание успешно ликвидируется". С одесск[ого] фронта тоже победоносные [следует неразборчиво написанное слово. - М. Г.], но народ говорит, что немцы опять взяли Люстдорф. [...] Сейчас опять слышна музыка - опять "торжеств[енные] похороны героев". Из-за [из? - М. Г.] этого сделана какая-то дьявольская забава, от которой душу переворачивает. - Масло 275 р. фунт.
[Вера Николаевна в записи от 27 июля/9 августа, между прочим, рассказывает: ]
[...] гулять по улицам тоже противно...
- Я не могу видеть их. Мне противна вся плоть их, человечина, как-то вся выступившая наружу, - говорит Ян теперь почти всегда, когда мы с ним идем по людным улицам.
И вот на днях [...] очень милая женщина, привела меня в архиерейский сад [...] на Софийской улице, сзади архиерейской церкви. [...] фруктовые деревья, синее море, сверкающее из-за них, зеленая трава, на которую можно лечь. [...] Непонятно, почему большевики пропустили этот райский уголок, как не добрались они до него? Ну, как бы не сглазить...
Теперь я каждое утро провожу там, иногда одна, иногда с кем-нибудь из знакомых. Как он уединен, как хорошо он спрятан от глаз улицы! Здесь место встреч самых ярых контр-революционеров. [...] Бывают в нем Кондаков Никод. Павлович со своей секретаршей. [...] Он живет в квартире проф. Линиченко, который обманул чекистов и где-то скрывается. Из-за этого были неприятности у Н. П. с большевиками во время обыска и требования, чтобы он указал, где спрятан его хозяин. Никодим Павлович не голодает, так как его секретарша очень энергичный и ловкий человек, умеет доставать провизию. [...] Но стирать свое белье Кондакову приходится самому, а ему 76 лет, он - мировой ученый.
[Запись Бунина: ]
28. VII./10. VIII.
"К оружию! Революция на Украине в опасности!" [...] "[...] Мы на Голгофе... Неумолимо сжимаются клещи Деникина и Петлюры..." На фронте, однако, везде "успехи", все восстания успешно ликвидируются (в том числе и новые - еще новые! - на левом берегу Буга), "красные привыкли побеждать", "Деникин рвет и мечет от своих последних неудач", "набеги остатков Петлюровщины уже совсем выдохлись". Все напечатано в одной и той же "Борьбе", почти рядом! [...]
3 ч. Гулял. Второй день прохладно, серо. Скука, снова будни и безнадежность. Глядел на мертвый порт [...] На ограде лежит красноармеец, курит. Обмотки. - И желтые башмаки, какие бывают от Питонэ, Дейса - отнятые, конечно, у буржуя. [...]
Очень тяжелые известия об арестованных профессорах. Свирепствует Калиниченко. Говорит им "ты", все время грозит расстрелами... Но пока расстрелян один Левашов. За него хлопотали многие, вплоть до еврейской общины, которая доказывала, что несмотря на то, что он был ярый юдофоб, он у постели больного никогда не делал никакой разницы, бывал всегда безупречен. Щепкин отказался хлопотать о нем...
О расстреле Левашова прежде всего услышали от сторожа, который его узнал в морге среди привезенных трупов расстреленных.
Говорят, профессор Щербаков заболевает психически. [...]
Удается спасать многих госпоже Геккер. Я знаю, что благодаря ей, спасен один чиновник, знакомый Куликовских, он при губернаторе заведовал заграничными паспортами. Удалось доказать, что он выдал по чьей-то просьбе паспорт и одному из теперешних властителей. [...]
Но чаще всего удается освобождать из ч. к. за деньги. Освобождение художника Ганского стоило семьдесят тысяч рублей. Торговались долго. Арестован он был, как крупный землевладелец и яростный юдофоб. Сидел он на Маразлиевской и писал портреты своих тюремщиков. [...]
А сколько ошибок - расстреливают одного, вместо другого. Бывают и чудесные спасения, например, Клименко...
Сводки, даже оффициальные, сообщают ежедневно, что Деникин берет город за городом. Настроение у нас поднимается. Появляются новые слухи, каждые два, три дня - большевики уходят. Некоторые дома освобождаются от нынешних властителей - видишь, как неизвестно куда увозится мебель, инвентарь, зеркало, шкап и т. д. Встречаю красноармейца на извозчике с двуспальной кроватью. Куда он ее тащит? [...] Слухов рождается опять такое множество, что голова идет кругом.
Уже многие видели десант в Люстдорфе и на Большом Фонтане. Многим мерещатся корабли в море. [...] чудятся войска, приближающиеся со стороны Николаева...
Теперь большинство населения, как говорит наша горничная Анюта, "жаждет перемены власти". Всем надоело жить впроголодь, таскать воду из порта, слышать постоянную стрельбу, сидеть в темноте и, несмотря на весь страх, который желает власть внушить своим подданным, [народ. - М. Г.] совершенно ее не уважает. Да, внешне большевиков почти никто не приял и не примет, конечно, никогда. Но внутренне большевизм уже многих развратил и, вероятно, будет развращать еще долго. [...]
[...] Всем хочется и сладко есть, и мягко спать, и по-модному одеваться как раз в то время, когда проповедуется чуть ли не аскетизм и требуется уничтожение всякой собственности.
[Из записей Ив. Ал. Бунина: ]
29. VII./11. VIII.
Был в Театральном, чтобы решить с Орестом Григор[ьевичем] Зеленюком (?) об издании моих книг. Он занят. Видел много знакомых. Погода чуть прохладная, превосходная, солнечный день. Море удивит[ельной] синевы, прелестные облака над противополож[ным] берегом.
Туча слухов. Взята Знаменка, Александрия, вчера в 12 ч. "взят Херсон" - опять! "Эвакуация должна быть завершена к 15 авг.". [...] Поговаривают опять о Петлюре, будь он проклят [...] многому не верится, все это уже не возбуждает; но кажется, что-то есть похожее на правду. [...]
Бурный прилив слухов: взят Орел, Чернигов, Нежин, Белая Церковь, Киев! [...] Над Одессой летают аэропланы. [...]
30. VII./12. VIII.
Ничего подобного! [...] Издеваются над слухами. Да, я м[ожет] б[ыть], прав - многое сами пускают.
"Чрезкомснаб, Свуз" - количество таких слов все растет!
4 ч. Был утром у Койранского. Он пессимистичен. Уходя, встретил З. "Дайте сюда ваше ухо: 15 го!" И так твердо, что сбил меня с толку.
Дней шесть тому назад пустили слух о депеше Троцкого: "положение на фронте улучшилось. Одессу не эвакуировать." Затем об [этом. - М. Г.] не было ни слуху, ни духу и власть открыто говорила об эвакуации. Но третьего дня депешу эту воскресили, а вчера уже сами правители совали ее в нос чуть не всякому желающему и уже говорили, что она _только_ _что_ получена вместе с известием, что с севера на Украину двинуто, по одной версии, 48 дивизий, - цифра вполне идиотская, - по другой двадцать дивизий, по третьей - 4 латышских полка и т. д. И цель была достигнута - буквально весь город пал духом, тем более, что частично эта "эвакуация" и впрямь была прекращена, - т. е. прекратили расформировывать советск[ие] учреждения и служащим заявили диаметрально-противоположное тому, что заявляли позавчера-вчера. Соответственно с этим сильно подняли нынче тон и газеты: "Панике нет места!" "Прочь малодушие!" [...] "передают, что Троцкий двинул с _Колчаковского_ _фронта_ _через_ _Гомель", - каково! - "войска на Украину" [...] Все это, конечно, брехня, - известно то, что позавчера состоялось очень таинств[енное] заседание коммунистов, на котором было констатировано, что положение отчаянное, что надо уходить в подполье, оставаться по мере возможности в Одессе с целью терроризма и разложения Деникинцев, когда они придут, а вместе с тем и твердо решено сделать наглую и дерзкую мину при плохой игре, "резко изменить настроение в городе", - однако, факт тот, что они _опять_ остаются!
Газеты нынче цитируют слова Троцкого, где-то на днях им сказанные: "Я-бы был очень опечален, если бы мне сказали, что я плохой журналист; но когда мне говорят, что я плохой полководец, то я отвечу, что я учусь и, научившись, буду хорошим!" [...]
В Балте "белые звери устроили погром, душу леденящий: убито 1300 евреев, из них 500 _малюток".
Немцев восстание действительно заглохло. Нынче газеты победоносно сообщают, что многие "селения восставших кулаков снесены красными до основания". И точно - по городу ходят слухи о чудовищных разгромах, учиняемых красноармейцами в немецк[их] колониях. Казни в Одессе продолжаются с невероятной свирепостью. Позапрошлую ночь, говорят, расстреляли человек 60. Убивающий получает тысячу рублей за каждого убитого и его _одежду. Матросы, говорят, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от безнаказанности: - теперь они часто врываются по ночам к заключенным уже без приказов [...] пьяные и убивают кого попало; недавно ворвались и кинулись убивать какую-то женщину, заключенную вместе с ребенком. Она закричала, что бы ее пощадили ради ребенка, но матросы убили и ее, и ребенка, крикнув: "дадим и ребеночку твоему _маслинку!" Для потех выгоняют некот[орых] заключенных во двор чрезвычайки и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно долго делая промахи.
Вчера ночью опять думал чуть не со слезами - "какие ночи, какая луна, а ты сиди, не смей шаг сделать - почему?" Да, дьявол не издевался-бы так, попади ему в лапы!
Вечером. Слухи: взят Бобруйск, поляками. Гомель вот-вот возьмут [...] добровольцы будто-бы верстах в 30-и от Николаева. А про Херсон, кажется, соврали - теперь уж говорят, что взят будто-бы только форштат Херсона.
Нынче утром был деловой разговор с этим Зелюником, что-ли. Хочет взят "Господ[ина] из Сан-Фр[анциско]", все рассказы этой книги за гроши. [...]
Репортер из "Рус[ского] Слова" - "инспектор искусств" во всей России. Говорят, что сын Серафимовича37 вполне зверь. Сколько он убил! Отец одобряет, "что ж, это борьба!"
2./15. VIII.
В "Борьбе" передовая: "Человечество никогда еще не было свидетелем таких грандиозных событий... в последней отчаянной схватке бьются прихвостни контр-революции с революцией на Украине... Наша победа близка, несмотря на наши частичные неуспехи..." и т. д. [...] "Хищники хотят посадить на трон в Венгрии Фердинанда румынского..." но - "мировая революция надвигается... в Англии стачка хлебопеков и полицейских... в Гамбурге тоже забастовка...", в Турине уличные бои, в городах Болгарии советская власть... Поляки издеваются в Вильне над социалистами... выпороли раввина Рубинштейна, известн[ого] журналиста С. Анского, известн[ого] поэта Иоффе, критика Пичета, писателя Байтера... В Одессе вчера важное заседание пленума Совдепа, ораторы громили контр-революционеров, появившихся среди рабочих в Одессе. [...] Вообще тон всех газет необыкновенно наглый, вызывающий, победоносный - решение "резко изменить настроение Одессы" осуществляется. Цены падают, хлеб уже 15-13 р. ф., холера растет, воды по прежнему нет, весь город продолжает таскать ее из [неразборчиво написанное слово. - М. Г.] колодцев, что есть во дворах некот[орых] домов. Буржуазии приказывают нынче явиться на учет, - после учета она вся будет отправлена на полевые работы. Угрожают, что через несколько дней будет обход домов и расстреляют "на месте" тех буржуев, кои на этот учет не явились. [...]
Щепкин, который недавно закрыл Университетскую церковь и отправил в чрезвычайку список тех служителей, кои подали протест против этого закрытия, на днях говорил открыто, что надо "лампу прикрутить", т. е. уходить в подполье, а теперь снова поднял голову.
4./17. VIII.
Вчера опять у всех уверенность, возбужденность - "скоро, скоро!", утверждения, что взят Херсон, Николаев. [...] Пошел слух по городу, что кто-то читал в Крымских газетах, что Колчак взял Самару, Казань (а по словам иных - и Нижний!). Вечером секретная сводка такова: Саратов обойден с с[еверо]-з[апада], взят район Глазуновки (под Орлом - и даже Орел!), взят Бахмач, поляки подошли к Гомелю, Киев обстреливается добровольцами. [...]
Нынче опять один из тех многочисл[енных] за последние месяцы дней, который хочется как-нибудь истратить поскорее на ерунду - на бритье, уборку стола, франц[узский] язык и т. д. Конечно, все время сидит где-то внутри надежда на что-то, а когда одолевает волна безнадежности и горя, ждешь, что может быть Бог чем-нибудь вознаградит за эту боль, но преобладающее - все же боль. Вчера зашли с Верой в архиерейск[ую] церковь - опять почти восторгом охватило пенье, поклоны друг другу священнослужителей, мир всего того, м[ожет] б[ыть], младенческого, бедного с высшей точки зрения, но все-же прекрасного, что отложилось в грязной и неизменно скотск[ой] человеч[еской] жизни, мир, где [неразборчиво написанное слово. - М. Г.] как будто кем-то всякое земное страдание, мир истовости, чистоты, пристойности... Вышли в архиерейск[ий] садик - на рейде два миноносца, а за молом 2 транспорта: опять привезли русских солдат из Фр[анции]. Значит, опять "две державы" - Франция и "советск[ая] власть" честь честью сносятся, ведут дело, переговоры - и свидетельство того, что Одесса далека от освобождения.
Встретили знакомых, все: "погодите еще судить, почем знать, м[ожет] б[ыть], это вовсе не то" и т. д. Нынче это, конечно, в газетах подтверждается. А газета (читал только "Борьбу") ужасна - о как изболело сердце от этой скотской грубости! Опять свирепые угрозы - "Красный террор, массовое уничтожение всех подлых гадин, врагов революции должно стать фактом!" - точно этого факта еще нет! [...]
6./19. VIII.
В субботу 3-го взял в "Днепро-Союзе" восемь тысяч авансом за право перевести некот[орые] мои рассказы на малорусский язык. Решение этого дела зависело от Алексея Павловича Марковского, с ним я и виделся по этому поводу.
Вчера твердый слух о взятии Херсона и Николаева. Красные перед бегством из Николаева будто бы грабили город и теперь, грабя по пути, идут на Одессу - уже против большевиков. Говорят, что С. и Калиниченко бежали в 2 ч. ночи с 4 на 5 на катере. [...] Там, где обычно святцы - перечисление убийств, совершенных революционерами. Хлеб 35 р., ветчина 280 р.
Когда у Чрезвычайки сменяют караул, играют каждый раз Интернационал. [...]
Был 2 раза в архиерейском саду. Вид порта все поражает - мертвая страна - все в порту ободранное, ржавое, облупленное... торчат трубы давно [неразборчиво написано. - М. Г.] заводов... "Демократия!" Как ей-то не гадко! Лень, тунеядство. [...] Как все, кого вижу, ненавидят большевиков, только и живут жаждой их ухода! Прибывшие из Франции все дивятся дороговизне, темному, голодному городу. [...] Говорят, что много красных прибежало из под Николаева - больные, ободранные. [...]
9./22. VIII.
В "Борьбе" опять - "последнее напряжение, еще удар - и победа за нами!" [...] Много учреждений "свернулось", т. е., как говорят, перевязали бумаги веревками и бросили, а служащих отпустили, не платя жалования даже за прежние месяцы; идут и разные "реквизиции": на складах реквизируют напр. перец, консервы. [...]
По перехвач[енному] радио белых они будто бы уже в 30-40 верстах от Одессы. Господи, да неужели это наконец будет! [...]
Погода райская, с признаками осени. От скверного питания худею, живот пучит, по ночам просыпаюсь с бьющимся сердцем, со страхом и тоской. [...]
Грабеж идет чудовищный: раздают что-попало служащим-коммунистам - чай, кофе, какао, кожи, вина и т. д. Вина, впрочем, говорят, матросня и проч. товарищи почти все выпили ранее - Мартель особенно. [...]
"Я вам раньше предупреждаю" - слышу на улице. Да, и язык уже давно сломался, и у мужиков, и у рабочих.
Летал гидроаэроплан, разбрасывал прокламации Деникина. Некоторые читали, рассказать не умеют. [...]
[На этом кончаются записи этого периода. Дальнейшие события рассказаны в дневнике Веры Николаевны. Привожу выдержки: ]
11/24 августа.
Вчера по дороге в архиерейский сад я встретила Ол. К. З., которая сообщила, что в Люстдорфе десант. Я не придала значения этому сообщению [...] потом [...] слышала рассказ о 16 вымпелах у Люстдорфа, но все же отправилась в библиотеку, где Л. М. Дерибас подтвердил мне о десанте и прибавил, что большевики снаряжаются, чтобы защитить Одессу. [...] После завтрака зашла Марг. Ник. [Полынова] и сообщила [...], что лучше не выходить после 4-х на улицу. Но мы, конечно, пошли. На Елизаветинской долго сидели [...] на балконе и видели, как удирали на извозчиках и в колясках матросы, евреи и другие деятели революции. Причем все удиравшие держали ружья наперевес, впрочем, некоторые довольствовались револьвером. Смешнее всего, что никто на них не нападал. Мы долго наблюдали, как выходили и выезжали из Комендатуры переряженные люди. Один в синей блузе, которая очень топорщилась, вероятно, под ней много уносил с собой этот коммунист. Один велосипедист тащился черепашьим шагом, - к велосипеду был привязан белый сверток, конечно, очень тяжелый.
[...] Длинный узкий снаряд, пробивший дом насквозь с Преображенской на Елизаветинскую, ударился в дом, что на углу Софийской и Торговой, но не разорвался и, сбив слегка штукатурку, упал на мостовую. Я видела белый шарообразный пар над мостовой, а выше белый столб, похожий на известковый.
Сегодня утром я проснулась от пушечной пальбы. Было 6 часов утра. Ян уже не спал, мы мигом оделись. Когда пальба прекратилась, Ян исчез. Он был в соборе, и при нем вынесли из алтаря Георгиевское знамя.
Я вышла на базар. Цены на все очень поднялись. Потом мы с Яном встречали на Херсонской въезжавшие автомобили с добровольцами: масса цветов, единодушное ура, многие плакали. Лица у добровольцев утомленные, но хорошие.
5 ч. 30 м. дня. Опять пальба.
Красный балаган окончен, все звезды сняты, красная тюрьма уже не красуется при въезде на Николаевский бульвар. Одна женщина хорошо сказала про это большевистское украшение: "тюрьма свободы".
Полтора часа идет бомбардировка. Говорят, засела на Чумке кучка большевиков. В порту начался десант, вот они и палят.
Погода дождливая. Настроение тревожно-серьезное.
[...] Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда - еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе.
13/26 августа.
Познакомились с Апухтиным, который приехал сюда в качестве товарища министра печати. Высокий брюнет с пушистой бородой, без левой руки. Он организовывает агитационный отдел при добровольческой армии. Занял то помещение, где был "Буп" и назначил для устройства всего Клименко. Почему? Не знаю. - Приглашают Яна. Ян был у Апухтина и находит его несведущим в литературе человеком.
15/28 августа.
Вчера вели в бывшую чрезвычайку женщину, брюнетку, хромую, которая всегда ходила в матроске - "товарищ Лиза". Она кричала толпе, что 700 чел[овек] она сама расстреляла и еще расстреляет 1000. Толпа чуть не растерзала ее. При Яне провели ту хорошенькую еврейку, очень молоденькую, которую мы видели на бульваре в тот день, когда Ян совершенно пришел в уныние, увидя на ее руке повязку с буквами Ч. К. Она еще кокетничала в тот вечер с очень молодым и щеголеватым товарищем с такой же повязкой...
В газетах пишут, что арестован Северный, который так раскаивался, что выпустил из своих рук Колчака.
Была у Розенталь. Она полна слухов о зверствах, которые теперь совершаются. Вероятно, работают под добровольцев большевики. Необходимо, чтобы как можно скорее прибыла в Одессу твердая власть.
Киев пал.
16/29 августа.
Неприятная новость: Кунянск взят назад. [...]
Добровольческая армия основывает во всех завоеванных городах газету. В Одессу для этой цели и прислан Апухтин, который во главе своего агитационного дела поставил Клименко. [...] Клименко поручает Берлянду заведование театрами и изданием брошюр, книг. Берлянду, который был вхож в "буп". [...]
Ник. Бор. П. осматривал чрезвычайку. Впечатление гнетущее. Во дворе рогожи, пропитанные кровью, веревки. Это для того, чтобы привязывать к телу груз, перед тем, как бросить его в море. Одежды, вернее остатки одежд. Особенно тяжелое впечатление производят подвалы, где держали обреченных перед расстрелом. Темницы в Венеции кажутся пустяками.
Товарищу Лизе, которая выкалывала глаза перед расстрелом, лет 14-16. Что за выродок!
Около Чрезвычайки волнуется народ. Настроен антисемитски. Одна старушка очень плакала. Я спросила, о чем? - "Племянника убили, гимназиста 7-го класса".
Говорят, что палачей будут вешать на площади. Народ уверяет, что их будут возить и показывать в клетках.
17/30 августа.
[...] Панихида, молебен в соборе и парад на площади. Я, к сожалению, не была. Ян рассказывал, что за панихидой отдельно молятся о боляринах (Корнилове, Алексееве и, вероятно, Духонине) Лавре, Михаиле и Сергии. За молебном провозглашали многая лета "Верховному Правителю Державы Российской" благоверному болярину Александру (Колчаку).
"как встал, так и простоял, не двигаясь, все богослужение". Ян на площади подошел к нему. Около него оказался Воля Брянский41, который их и познакомил. Воля, кажется, в высоких чинах.
Ян говорит, что приятно видеть такой порядок. Все время играли Преображенский марш. Я никогда не думала, что Ян может находиться в таком патриотическом настроении. Он весь горит.
Мы часто заводим речь о будущем. И не можем решить, отправляться ли нам в Крым или заграницу, или оставаться здесь. Здесь очень приелось, а удастся ли устроиться в Крыму? [...]
18/31 августа.
[...] Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там. [...] И нет ни сил, ни возможности помочь им. [...] Неужели не увижу я их? [...]
Был Воля Брянский с Георгием в погонах. [...] он начальник по гражданскому управлению. Захлебывается от своего высокого положения. [...] Отец - товарищ министра при доб[ровольческой] армии. [...] Воля рассказывал, что в Керчи было восстание и он бережет шашку, на которой следы крови! Все таки, все это очень чуждо мне. [...]
20 авг./2 сент.
Последние дни Ян очень волновался из-за газеты, которую основывает Добровольческая армия. Три дня сряду были заседания. Наконец, сговорились. Редактором будет Дм. Ник. Ов[сянико]-Куликовский. Сначала против него восстал Койранский в очень резкой форме. Но Ян уладил. [...] Все сговорились и почти каждый стал заведующим тем или иным отделом. Сегодня обсуждали гонорары. [...]
24 авг./6 сент.
[...] Вчера был Валя Катаев. Читал стихи. Он сделал успехи. Но все же самомнение его во много раз больше его таланта. Ян долго говорил с ним и говорил хорошо, браня и наставляя, советовал переменить жизнь, стать выше в нравственном отношении, но мне все казалось, что до сердца Вали его слова не доходили. Я вспомнила, что какая-то поэтесса сказала, что Катаев из конины. Впрочем, может быть, подрастет, поймет. Ему теперь не стыдно того, что он делает. Ян говорил ему: "Вы - злы, завистливы, честолюбивы". Советовал ему переменить город, общество, заняться самообразованием. Валя не обижался, но не чувствовалось, что он всем этим проникается. Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения. Он говорит, что ему дорого лишь мнение Яна, а раз это так, то как-то странно такое спокойствие. Ян ему говорил: "Ведь если я с вами говорю после всего того, что вы натворили, то, значит, у меня пересиливает к вам чувство хорошее, ведь с Карменом я теперь не кланяюсь и не буду кланяться. Раз вы поэт, вы еще более должны быть строги к себе". Упрекал Ян его и за словесность в стихах: "Вы все такие словесники, что просто ужас".
Валя ругал Волошина. Он почему-то не переносит его. Ян защищал, говорил, что у Волошина через всю словесность вдруг проникает свое, настоящее. "Да и Волошиных не так много, чтобы строить свое отношение к нему на его отрицательных сторонах. Как хорошо он сумел воспеть свою страну. Удаются ему и портреты".
Был присяжный поверенный, офицер, потерявший ногу. [...] Он просидел 4 дня в харьковск[ой] чрезвычайке. Очень накален против евреев. Рассказывал, как при нем снимали допросы, после чего расстреливали в комнате рядом "сухими выстрелами". Раз [...] с ним сидел молоденький студент, только что кончивший гимназию, и горько плакал. Его вызвали на допрос в соседнюю комнату, обратно принесли с отрезанным ухом, языком, с вырезанными погонами на плечах - и все только за то, что его брат доброволец. Как осуждать, если брат его до конца дней своих не будет выносить слова "еврей". Конечно, это дурно, но понятно. [...]
Мне очень жаль Кипенов, Розенталь и им подобных. Тяжело им будет, какую обильную жатву пожнут теперь юдофобы. Враги евреев - полуграмотные мальчишки [...], которые за последние годы приобрели наглость и деньги, вместо самых элементарных знаний и правил общежития.
Вечером были Розенталь, Кипен, Недзельский, который принимает участие в какой-то газете, где будут только русские.
[...] Я только что прочла Наживина "Что же нам делать?" [...] Он знает народ, знает мужика. Я в первый раз ощутила весь ужас, который произвела революция, как-то впервые ощутила это всем организмом.
29 авг./11 сент.
[...] Была у Кондакова. Он громил газету. Со страшной злобой говорил о Овсянико-Куликовском. [...]
[...]
5/18 сентября.
[...] Во-первых, Брянский молод для своего положения, чувствуется, что он и сам удивлен этому и часто говорит лишнее, во-вторых, он по природе своей несерьезный человек, в сущности любит выпить, закусить, в пьяном виде пофорсить [...], в третьих, нет у него государственного понимания, и это самое печальное. Правда, он неглуп, очень способен, цепок, быстро во всем разбирается. Но все это, так сказать, без верхнего этажа. [...] Он, между прочим, рассказал, что теперь он обеспечен, так как ему посчастливилось купить дешево табаку и продать его дорого. [...] Он рассказывал, что в нескольких местах приходили депутации от крестьян с выражением неудовольствия, что добровольческая армия за "жидов", что крестьяне жалеют, что не встали за Григорьева или Махно, так как те "против жидов".
Перехвачена 61 телеграмма о том, чтобы задерживать ввоз в Одессу товаров. Ясно, падает цена на хлеб, и хотят опять взвинтить.
В Севастополе началось брожение. Вероятно, будут приняты меры. Закрыта газета "Прибой". Недовольны и "Югом".
Заходил Кипен. [...] Говорили, конечно, о евреях. Он не понимает, в чем дело. Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у власти, тогда как она у [...] народа, вернее у простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? - евреи. Спекуляцией кто? - евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй разубедить их. Я же уверена, что уничтожь еврейский вопрос - и большая часть еврейства отхлынет от революции. А этого большинство не понимает или не хочет понять. [...]
Стук в дверь, шум. Я подхожу к двери, открываю ее и вижу военного. Слышу, как он спрашивает Людмилу: "Здесь живет академик Бунин?" Я выхожу в прихожую и здороваюсь. Он представляется: "Пуришкевич"38.
Я: Очень приятно, войдите. Ив. Ал., вероятно, скоро вернется.
П: Мне кто-то передавал, что Иван Алексеевич хотел бы со мной познакомиться.
Я: Да, он будет жалеть, если вы не дождетесь его.
П: Мне некогда. Передайте Ив. Ал. программу нашей партии. Я надеюсь, что и он будет сочувствовать. В ней два главных пункта - конституционная монархия и против евреев.
Я: Ив. Ал. не антисемит. Да кроме того, он человек не партийный.
П: Теперь все должны быть партийны.
Я: Да, это правильно. Но Ив. Ал. поэт. А поэт не может быть партийным человеком.
П: Я - тоже поэт, а в то же время я для партии сделаю все, что хотите, даже на луну влезу.
Он взял из моих рук обратно 2 экземпляра программы своей партии, оставив лишь один Ив. Ал. Прощаясь, он сказал: - А я не думал, что у Ивана Алексеевича такая молодая жена. Вы совсем девочка. [...]
Вечером приехал Воля. Привез 2 бутылки вина. Он только что с обеда от англичан. Был совершенно трезв. Оказывается, это он направил к нам Пуришкевича. Как-то Ян сказал ему, что было бы любопытно посмотреть на этого неукротимого человека. А Брянский и сказал тому, что Ян хочет с ним познакомиться, а он уже решил, что значит в партию вступит. [...]
7/20 сентября.
Я сама не своя. В газетах: в Москве восстание, к которому присоединились красные части. В конце концов, восстание подавлено. Ужасно беспокоюсь за М[итю], за родителей. Страшно думать.
Решено, что в понедельник мы в Крым не едем.
Ян целый день писал свою лекцию "Великий дурман".
8/21 сентября.
[...] Ян совсем охрип после лекции. Он не сообразил, что читать ее дважды ему будет трудно. Кроме того, он так увлекся, что забыл сделать перерыв, и так овладел вниманием публики, что 3 часа его слушали, и ни один слушатель не покинул зала. [...] Когда он кончил, то все встали и долго, стоя, хлопали ему. Все были очень взволнованы. Много народу подходило ко мне и поздравляло: Билимович, И[рина] Л[ьвовна] Ов[сянико-] Куликовская, которая, впрочем, сказала, что одной фразы она не простит, а именно: "прочел с удовольствием" - это по поводу того, что солдаты избили автора приказа номер 1. Очень восхищалась Л., но больше всех Ник[одим] Пав[лович] Кондаков: "Ив[ан] Ал[ексевич] - выше всех писателей, сударыня, это такая смелость, это такая правда! Это замечательно! Это исторический день!" А у самого слезы на глазах. Он меня очень растрогал. Настрадался, значит, при товарищах! И многие, многие подходили и говорили какие-то слова. А я? Я была не вполне удовлетворена. [...] Ян хочет кое-что выпустить.
11/24 сентября.
Свершилось то, чего я так боялась: в Москве восстание, которое подавлено в самом начале. 77 человек расстрелено, среди них Щепкин, Астров, инж. Кузнецов, Алферов и многие другие,
14/27 сентября.
Был Подгорный39. Привез поклон от Чирикова, от Ладыженского. Он зиму и лето провел в Ростове с Врангелем, Балавинским. [...] Мне было странно видеть его у нас. Так и повеяло 1905 годом. [...] Вероятно, я очень соскучилась по всему родному, близкому, по нашей Москве... [...]
24 сен./7 окт.
[...] 20 сен[тября] Ян вторично читал "Великий дурман". Публики было еще больше. Не все желающие попали. Слушали опять очень хорошо. Ян читал лучше, чем в прошлый раз, с большим подъемом. Хорошо написан конец. Но все же с некоторыми мелочами я не согласна. Мне хотелось бы, чтобы было меньше личного. [...]
День Добровольческой Армии прошел оживленно, щедро и со вкусом. [...] Я замечу лишь одно: большая разница с большевистскими праздниками, какое-то свободное состояние духа, можно говорить, смеяться. Мне кажется, что кровавые плакаты действуют даже на сочувствующих раздражающе. [...]
Мне очень нравится ходить по вечерам в библиотеку, почти никого нет. Читаю "Былое и думы", как хорошо! [...]
29 сен./12 окт.
[...] Деникина я не видала. Зато видел его Ян, которому он очень понравился. Он совершенно не похож на портреты. По словам Яна, он очень изящный человек с голым черепом, легко и свободно ходит. Глаза бархатные под густыми ресницами, усы черные, бородка седая. Улыбка удивительно хорошая. Прост в обращении.
1/14 октября.
[...] Вчера у нас были с визитом Брянский и генерал Чернявин, начальник штаба.
Известия о Махно: взяты Бердянск, Мелитополь и Александровск. Вырезывается вся интеллигенция. О казнях Воля говорит совершенно спокойно, как будто о том, что свинью к праздникам режут. Для меня это ужас!
Чернявин человек приятный, но твердый, для него смертная казнь - необходимость, и он спокойно будет подписывать приговоры. [...]
5/18 октября.
По его мнению, картина в России безотрадная.
Он пережил в Ельце налет Мамонтова, рассказывал о нем. Большевики не придавали серьезного значения этому рейду, поэтому все комиссары попались в руки казакам, которые всех их перебили. Лозунг их: "спасай Россию и бей жидов". Местное население тоже относилось враждебно к евреям, так как высшие должности были заняты ими. Убит сын доктора Лапинера, сам Лапинер спасся, хотя и был арестован, убита вся семья Залкинда, Гольдмана и многие другие.
Велихову подставил казак к груди револьвер и хотел убить, как "жида", пришлось показывать паспорт. Казак сказал: "Да, дворянин жидом быть не может!"
Против собора был повешен китаец. Были и пожары. Сгорела библиотека, составленная из помещичьих, очень ценных книг.
В Ельце основан Народный университет, слушатели, главным образом, гимназистки.
и нагнал такой страх на своих помощников, что все предпочитали грабить, а не убивать. [...]
В мужском монастыре теперь устроен кинематограф.
Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Это в Ельце-то! Кроме картошек и пшена, ничего нельзя было достать. Молоко было, но очень дорогое.
Велиховы поселились было в своем имении, мужики относились к ним хорошо, но вскоре налетели комиссары и все у них отняли: мебель, белье, одежду и т. д. [...]
7/20 октября.
"Есть, Ваше Превосходительство". Все эти дни Ян оживлен, возбужден и деятелен. То бездействие, в котором он пребывал летом при большевиках, было, несомненно, очень вредно и для его нерв[ов] и для его души. Ведь минутами я боялась за его психическое состояние. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы нас не освободили добровольцы. Редко кто так страдал, как он. Он положительно не переносит большевиков, как я кошек... [...]
8/21 октября.
[...] Ян согласился взять на себя редакторство40 только потому, что если бы он отказался, газета стала бы влачить жалкое существование, попала бы она в руки правых или же была бы под ферулой Клименко. За Яном вошел Кондаков, согласились участвовать Кипен, Шмелев, Тренев, Ценский, остался Федоров, которого бывшая редакция, не спросясь, поставила в числе сотрудников своей новой газеты "Современное Слово". Так она поступила, по-видимому, и с Койранским, и со многими другими.
28 окт./10 ноября.
41. Странное впечатление производит она: очень мила, приветлива, говорит умно, но чувствуется, что у нее за душой ничего нет, точно дом без фундамента, ни подвалов с хорошим вином, ни погребов с провизией тут не найдешь.
Большевики к ним были предупредительны, у нее поэтому не то отношение к ним, какое у всех нас. Очень много одолжений ей делали Малиновские. Они спасали квартиру Марьи Павловны42. Шаляпин на "ты" с Троцким и Лениным, кутит с комиссарами. Луначарский приезжал в Художественный театр и говорил речь - "очень красивую, но бессодержательную, он необыкновенный оратор".
Ек. Павл. Пешкова43 44 - ярый большевик. Бонч45 взял его в секретари - даже Ек. Павл. возмущается, ведь он не способен что-либо делать на таком посту. Об Алек[сее] Мак[симовиче] она ничего не знает. - Мария Федоровна46 царит, у нее секретарь, сестра Троцкого - г-жа Каменева. [...]
Электричества опять нет. [...]
Ян сказал с большой грустью: "Бедные наши, едва ли они переживут эту зиму. Неужели мы так с ними и не увидимся? Я не верю в это".
[...] По вечерам Ян ездит в газету. [...] Я сижу и занимаюсь, если никто не заходит ко мне. Люблю, когда приходит Велихов, он очень милый и с ним мне интересно. [...] Люблю, когда он приходит к нам с Дидрихсом. [Дитерихс? - М. Г.] [...]
Люблю, когда Ян, возвратись домой, ужинает со мной вдвоем в моей комнате. Люблю слушать новости, которые он привез из газеты. Теперь они редко утешительны, а потому грустно, а первое время, когда мы шли вперед, были очень радостны эти наши вечера. Иногда к нам заходит милый Петр Александрович [Нилус].
Иногда мы идем на половину к Евгению Осиповичу [Буковецкому].
Напечатан Андрэ Шенье в моем переводе. [...]
3/16 ноября.
Газета не вышла - ток прекратился ранее 5 часов, а потому не успели напечатать. По справкам оказалось, что ток прекратился лишь в районе "Южного Слова". Не вышла тоже газета "Единая Русь". Что это значит? Говорят, что нужно дать монтеру. [...] Ян поехал на заседание очень взволнованным. [...]
23 н./6 декабря.
и об ориентации на немцев. [...]
У Яна за эти дни началась полемика с Мирским и Павлом Юшкевичем за то, что он заступился за Наживина. Но Ян отвечал им зло и остроумно. [...]
24 н./7 декабря.
"Новости" и "Листок" полны статьями об Юшкевиче. Оказывается, он большой писатель. Новость! Новость! [...] сегодня узнала, что и Вальбе, и Пильский, и Тальников очень высоко ценят его, как писателя!
28 н./11 декабря.
В Ростове напечатано в газетах, что на днях будет опубликован акт исторической важности. Деникин - Верховный правитель, а Врангель - Главнокомандующий.
Колчак второй раз разбит (слухи).
Речи в английском парламенте убийственны. Неужели они ничего не понимают?
2/15 декабря.
же мы можем сунуться? Везде зима, холод. Правда, нас трудно теперь чем-либо напугать - мы знаем, что такое холод, что такое голод, но все переносится легче у себя дома.
Слухи: взят Харьков, Колчак в С. Франци-ско. [...]
Был на днях Петя. Рассказывал, что он видел на Жмеринке петлюровских солдат, мертвых и живых. Мертвые навалены на станциях и по линии ж. д. с объеденными собаками боками, ушами и т. д. Живые - разуты и раздеты, многие больны сыпняком. Со здоровыми, которые больше похожи на тени, чем на людей, он разговаривал. Они говорили, что их взяли по набору. Он спрашивал: "Вы петлюровцы?" Они отвечали: "Нет". - "Так зачем же вы шли?" - "Так разве мы знали, по какой мобилизации нас призывают?" - отвечали они жалобно.
Был Велихов и рассказывал (со слов Ратнера), что в Ростове "Пир во время чумы". Спекулируют. Покупают валюту. Берут взятки. Теснота ужасная. Падение нравственности. [...]
Вчера происходили выборы в Думу. [...]
Тучей саранчи, как Атилла, идут большевики. На пути своем они уничтожают все, оставляя голую землю, именно то, что больше всего надо немцам. Кажется, для беженцев с севера готовят Сабанские казармы.
Получили визы на Варну и Константинополь. Вчера на пароходе, уходившем в Варну, творилось что-то ужасное.
Крона стоит 10 рублей, марка - 34 рубля, франк - 95 рублей, и достать невозможно.
Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один Бог. Проектов много. [...] Есть план хлопотать перед Шиллингом, чтобы он испросил разрешение у французов, чтобы они или даром или по пониженной цене перевезли нас во Францию. Ян поехал к Брянскому. А. Д. должен сегодня говорить с ген. Шиллингом.
9/22 декабря.
[...] Кл[именко] распространяет, что Ян перестал редактировать газету. Конечно, он ждет не дождется остаться единоличным хозяином "Южного Слова". Яну все это так противно, что взял бы все, да и бросил. [...] В пропаганде все очень заняты тем, сколько получает Ян, и цифра растет не по дням, а по часам.
10/23 декабря.
3 декабря взят Киев - официальное сообщение. Взят и Кременчуг.
судно. Что это значит? Почему такое поспешное бегство?
Вчера были Велихов и Дидрихс. Мы много смеялись, старались быть веселыми. Велихов читал свои стихи. [...] Ян, как всегда, был в редакции. Говорит, что теперь ездить очень жутко. Временами слышатся выстрелы. [...]
11/24 декабря.
Ян был во многих местах. Общее впечатление: паника!
Прежде всего пошел к Кондакову, чтобы его предупредить, что митрополит Платон уехал, но Никодим Павлович уже ушел. Ек. Н., его секретарша, говорила, что положение отчаянное, что жена Шиллинга уже отправлена в Новороссийск на английском судне.
Слух, что Одессу займут 21 декабря.
Ян отправился к Билимовичу в округ. [...] Затем он пошел в пропаганду. Там говорят, что дела очень плохи. Есть слух, что предполагается внутреннее восстание. Затем он зашел к Б. Вл. Юрлову, который сообщил, что были большие аресты. Он очень ругал власть, говорил, что здесь Бог знает, что делается. [...] Успокоительные вести только из Константинополя, что в Одессу приходят английские пароходы, в порту очищается для них место.
В "Мессажери" Ян узнал, что "Данюб" не пойдет, а 2 января идет другой пароход, который горел. Для пассажиров места только в трюме, но, может быть, на нем можно было бы устроиться. Зашел Ян и к Аркадакскому, который прямо плачет, возмущен властью, тем, что они ведут очень глупую политику с рабочими. В воскресенье он отправляет семью в Батум на "Ксении". На "Ксению" попасть очень трудно, он дал Яну записочку к Карпову. Ян расспрашивал его о Батуме, где А[ркадакский] прожил 6 лет. [...]
У Туган-Барановских паника. [...] Уезжать им необходимо. Ее сын, юноша 17 лет, страстный поклонник Яна, слишком много наговорил против большевиков. Не сносить ему головы, если останутся в Одессе - донесут обязательно! Да и фамилия опасная. [...]
В четыре часа у нас были Кондаков и Билимович, который сегодня же передаст бумагу о командировке Шиллингу и, кроме того, будет испрашивать разрешение на 25.000 руб. романовскими на каждого. После ухода Кондакова и Билимовича Ян поехал к Брянскому. [...]
13/26 декабря.
[...] Были в Сербском консульстве: 5 франков или 10 динар за визу. Ян долго беседовал с консулом. По его словам, в Белграде очень тесно, но нам все же, вероятно, удастся устроиться. [...]
Фронта почти уже не существует: это не отступление, а бегство. Офицеры возмущены на командный состав, что он не заставил буржуазию их одеть, что им не платят жалованья, и их семьи должны голодать. [...]
Вчера мы пили вино, Ян возбудился, хорошо говорил о том, что он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга. Что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее. Когда он говорил, то на глазах у него блестели слезы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, все это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира. Потом он иллюстрировал: - Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плэд. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.
Нилус был тоже грустен: "Вот играл в карты с Евгением и думал: все кончается, уезжаю заграницу, а вернусь ли?". Когда мы с Яном вчера убирались, он сказал: "Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание и кто знает, вернемся ли?"
Вчера же заходил к нам Никодим Павлович [Кондаков]. Билимович докладывал Шиллингу о командировке Н. П. и Яна и испрашивал разрешение относительно денег. Шиллинг сказал, что он ничего не имеет против, но все зависит от Совета. Вероятно, откажут.
Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное. Лучше Балканы. [...]
Ян нездоров: насморк, повышенная температура (38 ®).
Письмо от Назарова47 из Константинополя и Бурцевская газета, где определенно говорится, что Петлюра - немецкий агент. Есть и объяснение настоящей политики Англии по отношению к нам: существует или молчаливый или словесный договор между Германией и Англией. Немцы помогают большевикам завоевать Россию, чтобы завоевать ее для Европы. Если бы побеждала Добровольческая Армия, то она завоевала бы Россию для России, а это вовсе не на руку союзникам. Им выгоднее, если Россию завоюют большевики, с которыми будет легче обо всем договориться. А Деникину и Колчаку они скажут - сами вы не справились, а потому надо разделить влияние.
17/30 декабря.
Меня принял стоя. Я пробыла у него минуты две. Он прочел письмо Яна и сказал, что будет в 3 часа у Кондакова. Вопрос шел о том, отправлена ли бумага французам, относительно проезда на пароходе и относительно ассигновки на командировку. Мне показалось, что дело безнадежно.
Была в пропаганде. Денег не дают. [...] В 3 часа я была у Кондакова. Билимович сказал, что не знает о судьбе поданой бумаги. Я предложила, что съезжу к Брянскому. [...] Билимович предложил довезти меня. И чем мы дальше ехали, тем он становился все любезнее.
В приемной Брянского я прождала с полчаса. [...] Наконец, я была принята. [...] Бумага уже послана французам, но прямо в Константинополь к де-Франси. Относительно ассигновок нет никакой надежды. Будто бы нет ни романовских, ни думских. Я думаю, что они просто не хотят посылать ни Кондакова, ни Яна, ибо они с ними не единомышленники, - все они из "Единой Руси", а "Южное Слово" только терпят. Им и Россию хочется превратить в "Единую Русь", а не в Великую Россию. Вот, в чем трагедия.
18/31 декабря.
[...] Говорят, в Клеве было 10000 офицеров, батареи и орудия стояли на горе. Можно было всех уложить. Но почти все офицеры бежали и защищали город всего несколько безумцев. [...]
На станции приходили голодные люди и не находили даже куска хлеба. Кидались в деревни, моля о хлебе, о ночлеге, но мужики захлопывали двери со словами: "Вы буржуи!" (Была З. П. Тулуп, которая все это рассказала.) [...]
Ян был у английского консула, который принял его очень любезно. Виза на Батум будет нам дана. Обещал помочь с выездом. [...]
20 дек./2 янв.
Весь вечер и полночи мы провели у де-Рибаса. Праздновали его день рождения, ему минуло 63 года. Все последнее время он жил в большой тревоге: старшая дочь с семьей бежала из Киева. Наконец, добрались до Одессы после 19 дней пути, испытав 3 крушения и обстрелы. Им пришлось идти 10 верст пешком и они бросили чемоданы, оставив только мешки за плечами. А в Киеве ими брошена квартира. Хорошо еще, что вся семья вместе - у них 2 мальчика подростка, очень милых. Сын де-Рибаса тоже неожиданно приехал из Кременчуга. Таким образом, у них был тройной праздник - все в сборе. В этом доме легко дышится, любовная атмосфера, все относятся друг к другу с большой нежностью. Все одарены от природы. [...]
Александр Михайлович рассказывал, что несмотря на то, что он был в сильнейшей тревоге за детей, он все же решил праздновать этот день, и вдруг такая радость, он никогда не преклонял колени перед Творцом с таким чувством, как сегодня. [...]
с ним. И что в настоящую минуту, накануне эмиграции, он чувствует минувшую жизнь так остро, что трудно передать. И речь Александра Михайловича, полубуддийская, полунеаполитанская, ему очень близка. [...]
22 дек./4 янв.
Был у нас Ам. П. [Шполянский] за паспортами - может быть, и устроится проезд. [...]
25 декабря.
Вчера отбыли в Болгарию Нилус, Федоров, Тухолка, Оболенский. Должен был еще Шумский, но он не мог войти на пароход. Петр Александрович был очень подавлен, очень волновался, почти ничего не взял с собой. Перед отъездом он вел очень рассеянную жизнь, точно боялся быть серьезным. Я рада за него, что он все же уехал. [...]
он и отношением властей к себе. Им с Ник. П. [Кондаковым] отказано в командировке, и всего нужно было для этого 50000 руб. [...] Кроме того, их хотели втиснуть на "Витязь", без мест, и очень недовольны, что они отказались, [...]
Возвращены наши паспорта из французского консульства с визой во Францию. Я снова твердо держусь за парижскую ориентацию. Может быть, это легкомысленно, но внутренний голос мне говорит, что нужно ехать именно туда. Балканы пугают меня больше. Будет теснота, бестолочь, претензии, а это хуже голода и холода. Да и болезней не оберешься. [...]
Взяты Мариуполь, Пятихатка и Знаменка. Появляются все новые и новые банды. [...]
Деба просил [...] передать, что он вывезет Кондакова и нас на французском транспорте, но не в Варну, а в Константинополь.
27 дек./9 янв.
гораздо более сложные. [...] Добровольцев везде бранят, особенно евреи, даже те, кто настроен против большевиков. Рассказывали, что вчера в тюрьму ворвались 60 офицеров и избили политических, а также и смотрителя тюрьмы, который вмешался. [...] Неужели это правда? Говорят, Драгомиров из Киева вывез несколько вагонов сахара, вместо раненых. Неужели и это правда? Говорят, что спекулируют и берут взятки почти все. Что же это такое? Неужели все разложилось сверху до низу?
Была у Деба, никакой пароход не отходит, заявил он мне любезно. Извинилась за беспокойство и вышла. Это, конечно, отказ. Встретила Полонского, с которым догнала Шполянского. Аминад Петрович сказал, что еще надежда не утеряна и что завтра он будет у нас. Он опять отговаривал ехать на Балканы, - туда отправляется Лопухов и сотрудники "Единой Руси". [...]
Наблюдается два настроения: очень спокойная уверенность, что ничего не будет, это, главным образом, среди чисто русских, которые не будут в состоянии уехать; а другое, почти паническое, при чем отъезжающие боятся большевиков, а остающиеся, евреи - погромов. Говорят, что на улицах офицеры при виде еврея говорят - вот хорошо было бы их всех уничтожить.
Короче: хуже положения не бывало.
А некоторые, как весной, только и мечтают о поляках, немцах. [...]
[...] По слухам, Киев был продан. Власти бежали раньше всех. [...] В Киеве объявлены вне закона все судейские, все журналисты, все писатели и даже актеры. Говорят, что расстрелено несколько человек за спекуляцию. Последний слух: Врангель и Деникин арестовали Лукомского и Романовского.
Ян был у Туган[-Барановский]. Слышал, что и Шиллинг и Чернявский бесчестные люди, оба подкуплены. Советовали Яну не верить никому. Уговаривали ехать в Польшу. Предлагали достать польские паспорта. Они едут через Галац в Варшаву. [...]
Вчера из Киева пешком пришел Шульгин с десятью молодыми людьми, которые его обожают и по одному его слову готовы на все. В деревнях их кормили и давали ночлег за керенские. [...]
30 дек. / 12 янв.
31 дек. /13 янв.
Наступают последние часы 19-го года, который принес столько горя и печали. А 20-ый может быть еще тяжелей. Мы - накануне того, чтобы покинуть родину и, может быть, надолго. Скитаться без цели, без связи, вероятно, будет очень тяжело. Тяжело уезжать и потому, что близкие в худшем, чем мы, положении, а мы помочь им не в силах. [...]
Встречать Новый год идем к де-Рибасу, там семейно, уютно, бездомным особенно приятно. [...]
Примечания
30. Председатель Исполкома.
31. Знаменитая артистка.
32. Литератор, Аминад Петрович, писавший под псевдонимом Дон-Аминадо.
33. Художник, поэт.
35. Н. П. Кондаков, искусствовед.
36. Вероятно, французский историк Жюль Мишлэ.
37. Писатель А. Серафимович, в прошлом участник "Сред".
38. В. М. Пуришкевич, политический деятель, основатель "Союза русского народа", участник убийства Распутина.
40. Речь идет о редакторстве газеты "Южное Слово". Произошло это после скандала, связанного с протестом против постоянного вмешательства Клименко в редакционные и литературные дела газеты.
41. Артистка Художественного театра, вдова А. П. Чехова.
42. М. П. Чехова, сестра А. П. Чехова.
43. Жена М. Горького.
45. В. Д. Бонч-Бруевич, секр. Совнаркома.
46. М. Ф. Андреева, гражданск. жена М. Горького.
47. Вероятно, Е. И. Назаров, поэт.