Устами Буниных
1919 г. Часть 1.

1919

[Из дневника Веры Николаевны: ]

2/15 января.

Ян все болен, сегодня было два доктора. [...] Сейчас он прочел "Коляску" и "Рим" и в восторге¹.

- Когда вспомнишь, что целая литература из одной "Коляски" вышла, пол-Чехова из "Коляски"! Какая простота и легкость удивительная!

- А как тебе "Рим" понравился? - спросила я.

- Очень. [...]

4/17 января.

Еще по старому тянутся праздники, а я ничего не чувствую, кажется, что даже совершенно никаких праздников не было, и Нового года не встречали, хотя были в двух местах. У Дерибаса, брата Александра Михайловича, было человек двадцать, мало связанных друг с другом людей. Потом были в клубе Зейдемена. Приехали туда, когда все были пьяны, точно в Москву попали: почти вся редакция "Нового Слова", Шер, Толстые, Гюнтер и другие. [...]

6/19 января.

Был Елпатьевский². [...] Конечно, прежде всего заговорили о событии сегодняшнем, - назначении Колчака Верховным Главнокомандующим. [...]

13/26 января.

Ян очень подавлен. Вчера был в клубе. Ян читал. Кошиц пела, Волошин³ прочел два исторических своих стихотворений. [...]

Сам Волошин, кажется, большой тугоум, какая-то у него толстая черепная кость. [...]

15/28 января.

[...] Потом разговор перешел на политику и Ян сделал предсказания: 1) через 25 лет евреи утеряют силу, 2) будущее будет принадлежать японцам, русским и немцам (?)

- А англичане тоже будут в хвосте? - спросила я.

- Ну, и англичане будут в хвосте, - ответил он, - вообще, только тот народ силен, который религиозен, а евреи по существу своей религии не религиозны. Это удивляет тебя? Религия, как и поэзия, должна идти от земли, а у евреев все абстракция. Иегова их - абстрактен. В религии необходимо, познав плоть, отрешиться от нее. [...]

Он находит, социализм совершенно не свойственен человеческой душе, противоречит ей. [...]

16/29 января.

Встретила Варшавского⁴, присяжного поверенного, журналиста из "Русского Слова". [...]

22 января/4 февраля.

Был у нас Врангель. Чем больше узнаю его, тем больше нравится. [...]

27 января/9 февраля.

Второй день снег в Одессе. [...] Публику здесь снег очень возбуждает - большое оживление, на Дерибасовской молодежь кидается снегом, подростки скользят по тротуару. [...]

В порту спекулянты, не раскрывая ящиков, перекупают их друг у друга, платя вдвое, зная, что все равно останутся в огромных барышах.

29 января/11 февраля.

Был у нас Александр Александрович Яблоновский. Вид у него человека много пережившего. В Одессе он три недели. Из Киева ехали в вагонах с разбитыми окнами и дверями, с пробитой крышей. Стоило много денег, - самое дешевое билеты. Носильщик взял триста рублей. Несколько раз их вытаскивали из вагонов. Некоторые миллионеры платили за купэ шестьдесят тысяч рублей.

В Киеве двенадцать дней не прекращалась стрельба. [...]

Петлюровцы, солдаты, подали протест, что их обманули и не дали им Киева на три дня для разграбления, как было обещано и как бывало в старину. [...]

Из Москвы приехал служащий в нашем книгоиздательстве, Серкин. Книгоиздательство существует, типография работает, книги идут очень хорошо. Советская лавка купила у нас на пол миллиона книг. Юлий Алексеевич постарел, похудел, но мука у него еще есть. Телешов очень изменился, одно время узнать было нельзя, так постарел. Летом у него был налет, сняли даже часы и одежду. Теперь они живут в задней части дома, а передние комнаты заняты Главкосахаром.

Ехал Серкин в ужасных условиях. До Киева 60 верст шел пешком, таща на себе багаж в три пуда. Ночевали в хатах вместе с большевиками. Обыскивали много раз его, но денег не нашли.

31 января/13 февраля.

Холодно и на дворе, и в комнатах. [...] У большинства дров уже нет. Хлеба тоже нет. [...]

7/20 февраля.

Опять у нас хотят реквизировать комнаты.

[...] Ян недавно перечитал "Семейное счастье" и опять в восторге. Он говорит, что мы даже и представить себе не можем, какой переворот в литературе сделал Лев Николаевич. Ян перечитывает старые журналы, а потому ему очень ярко бросается в глаза разница между Толстым и его современниками.

- По дороге неслись телеги, и дрожали ноги, - прочел он: ведь это модерн для того времени, а между тем, как это хорошо! Ясно вижу картину.

Ян много читает по-русски, по-французски. Политика чуть-чуть менее заполняет его. Буковецкий начал писать его. Я рада. Если не работает, то пусть хоть время не пропадает даром.

Вчера во время сеанса приехали Кугель и Раецкий приглашать Яна принять участие в "Живой газете" в качестве одного из редакторов. Эта "Живая газета" будет в пользу безработных журналистов, которых здесь очень много, и многие из них уже сильно голодают. Редакция: Трубецкой, Кугель, Овсянико-Куликовский, Яблоновский, Бунин.

Кроме того, Раецкий затевает здесь школу журналистов и в совет приглашает трех: Овсянико-Куликовского, Кугеля и Яна, с окладом по тысяче рублей в месяц. Не знаю, что из этого выйдет. Ян согласился на оба предложения. [...]

На "Среде" Валя Катаев читал свой рассказ о Кранце, Яну второй раз пришлось его прослушать. Ян говорит, что рассказ немного переделан, но в некоторых местах он берет не нужно торжественный тон. Ян боится, что у него способности механические. Народу было немного. [...]

17 февраля/2 марта.

[...] Перед обедом пришел Кипен в матросской форме [...] рассказывал о моряках, о том, как они забавляются во время пиров. Поют хором "Медный ковш упал на дно и досадно, и обидно, а достать его трудно! Ну, да ладно, все-равно..." Когда пропоют один раз, поют второй, но перед словом "все-равно" останавливаются, а кто не остановится и пропоет "все-равно" - с того бутылка шампанского, и так до бесконечности.

Кипен не знал раньше этого мира и пока он в большом восторге. Он говорит, что все они очень хорошо образованы, знают языки, хорошие математики. [...]

Затем мы все [...] отправились к Цетлиным. [...]

Говорили о большевиках. Ян считает их всех негодяями, не верит в фанатизм Ленина. - Если бы я верил, что они хоть фанатики, то мне не так было бы тяжело, не так разрывалось бы сердце...

Волошин, который сидел рядом со мной, сказал:

- Вот я смотрю на вас и думаю, как мало вы изменились со времен гимназии. Помните бал у Сабашниковых? Вы сидите там и такой же профиль и та же прядь волос, только вы кажетесь там смуглой и брюнеткой, но это эффект магния. На вас смотрит Иловайский⁵...

Как-то [...] перешли на Андрея Белого, - они с Яном хвалили его, как собеседника, - дошли и до Блока. Тут мнения разделились: Волошину очень нравится "Двенадцать"; он видит, что красногвардейцы расстреливают Христа, и он сказал:

- Я берусь доказать это с книгой в руках.

Ян не соглашался с таким толкованием, кроме того он нападал на пошлый язык.

- Поэту я этого простить не могу и ненавижу его за это... [...]

Волошин производит приятное впечатление. Он любит прекрасные вещи, живет художественной жизнью. Он оригинален по натуре, знающ, образован, но я думаю, - не очень умен. Рассказывал, что он два раза был в Риме и один раз все время проводил в католическом обществе, а другой в археологическом. [...]

Потом говорили о том, у кого хорошо изображен Рим: у Ренье, у Гонкуров.

- А Муратов, - сказал Цетлин, - слишком красив. [...]

23 февраля/8 марта.

Пошли к Куликовским. Улицы темные, двор тоже, стали подниматься по лестнице, чуть не разбила нос, из одной квартиры услышали испуганный голос: "Кто идет?" Наконец, мы добрались до Куликовских. Ирина Львовна открыла сама дверь. В столовой они сидят при двух ночниках, она читает вслух.

Д[митрий] Н[иколаевич], как всегда, производит на меня чудесное впечатление, какое-то успокаивающее. Все время шла оживленная беседа. Ян сказал, что он всегда соглашается с его статьями, а когда они разговаривают - то вечно спорят:

- Это от того, что в статьях я резче, - смеясь сказал Д. Н.

И тут сейчас же заспорили. Дело в том, что Д. Н. получил из Севастополя приглашение участвовать во французской газете, цель которой осведомлять союзников, а платформа - союз "Возрождения". Кроме приглашения просьба - привлечь к участию Короленко, Арцыбашева, Вересаева, еще кого-то и Яна. [...] Д. Н. сказал, что он дал согласие, а Ян сказал:

- А я воздержусь. Посмотрю газету, да и с платформой "Возрождения" я согласиться не могу.

Д. Н. удивился. Ян развил свою мысль:

- Вот "Возрождение" требует подчинения Добровольческой Армии себе, разве это возможно?

- Армия должна только воевать, а управлять должны граждане, - возразил мягко Д. Н., - зачем вмешиваться ей, например, в водопроводные дела?

- Да вот как раз ей теперь и приходится вмешиваться в дела Беляевых - ответил Ян. - Если бы власть принадлежала Рудневу, то он поехал бы на автомобиле и стал бы уговаривать, чтобы рабочие не отравляли воду, которая употребляется миллионным городом. И стали бы мешать "контрреволюционной" деятельности армии, а между тем ведь нужно в таких случаях давить, подавлять!

- Да, - соглашается Д. Н., - тут нужно действовать беспощадно.

- Ну, вот, видите, - продолжал Ян, - а в прошлом году перед большевицкой борьбой, Московская Дума во главе с Рудневым, во-первых позволяла красной армии вооружаться и укрепляться, а во-вторых не только палец о палец не ударила, чтобы готовить к бою войска, верные Временному Правительству, но даже мешала им в этом, говоря, что это "не демократично"...

Тут перешли к большевикам, а от них к Горькому. Куликовские говорили, что когда Бурцев⁶ написал, что "откроет имя, кто был на службе у немцев, то все содрогнутся", многие подумали о Горьком. Д. Н. говорит, что после победы над большевиками нужно будет Горького изгнать из всех обществ, и что он первый не допустит его никуда. [...]

Ян [...] рассказал о [его] честолюбии, как он зеленел при появлении трех, четырех новых лиц, вечно начинал проповедывать и т. д. Потом Ян задал такой вопрос: почему ими было выбрано Капри, в то время почти неизвестное Капри, где главным образом бывали немцы? Кто посоветовал им этот остров? Говорили о непонятной и странной роли Ладыжникова⁷, который долго жил в Берлине. Непонятна его роль около Горького. Деньги все на его имя лежат и даже Ек. П. списывается со счета Ладыжникова, а не Пешкова. Затем Ян нарисовал картину 13 года. Перед возвращением в Россию, летом, сильная болезнь, заливался кровью, чудесное выздоровление после Манухинских свечений. Это было в начале осени, а зимой, в декабре, он поехал в Россию через Берлин. Странно и необычно это... Как чахоточный, после 7-летнего пребывания на Капри, выдержал сразу сначала берлинскую, а потом финскую зиму и зиму в Тверской губ. Да, многое непонятно и будет ли когда-либо понято? [...]

24 ф./9 марта.

Был у нас Гальберштадт⁸ в свои ряды умирающих от голода интеллигентов, которые после этого пошли работать к большевикам, которым нужно было иметь в своих рядах интеллигентных работников.

На Невском теперь устроено бюро, где сидит Тихонов⁹, для получения переводов со всех существующих и несуществующих языков. При Гальберштадте очередь была чуть ли не в версту. Платят, смотря по тому кому - от пятисот рублей до полторы тысячи за лист. Авансы дают свободно. Если какой-нибудь журналист голодает, к нему обращаются с советом: "да возьмите перевод, это вас ни к чему не обязывает, дело хорошее", - это первая ступень. Затем, когда человек уже зарабатывает немного, если он журналист, к нему являются и говорят: "почему бы вам не участвовать в такой-то газете, будете получать несколько тысяч в месяц, а участвовать можете и не участвовать, дайте лишь имя". Существует даже непартийная газета.

Горькому дано в распоряжение 250 миллионов рублей. Подкуп интеллигенции развит до нельзя и чем он контр-революционнее, тем дороже ценится.

Горький вступил в правительство как раз после расстрела офицеров, когда в одну ночь было казнено 512 человек.

Гальберштадт передал два рассказа очевидцев казни. Один знакомый ловил с приятелями рыбу по воскресеньям, и для этой цели они уезжали с вечера на какой-то остров недалеко от устья Невы. Они разложили костер и ждут рассвета. Вдруг слышат крики, не понимают откуда, затем треск пулеметов, потом опять крики. Вдруг к ним подходят два красногвардейца или "красно-индейца", как их зовут в Петербурге, просят позволения прикурить и посидеть. Они испугались и, конечно, разрешили. Красногвардейцы посоветовали затушить огонь, "а то плохо будет". Они затушили. Воцарилось молчание жуткое, которое продолжалось довольно долго. Слышат, что один из красногвардейцев плачет. Спросили о причине. Оказывается, это расстреливали офицеров, они не выдержали вида казни, и теперь не знают, что им будет за то, что они убежали...

Второй случай ему рассказывал рабочий, который раз с товарищем пошел по грибы и тоже услышал стоны. [...] за рощей ров, на краю которого стоят приговоренные к расстрелу: офицеры и в штатском. Латыши произвели залп, приговоренные упали в ров. После этого поставили следующую партию. [...]

- Ужас ведь в том, - сказал Гальберштадт, - что хоть бы какое-нибудь сопротивление, а то в покорном оцепенении люди подставляют себя под выстрелы. Ведь это не единичная смертная казнь, когда личность индивидуализируется. [...]

27 ф./12 марта.

Два года, два кошмарных года, сколько чаяний, надежд похоронено в этот срок. Сколько пролито крови, сколько разорено, почти вся Россия перевернута вверх дном. Последние дни события очень не радостные. Взяты Херсон, Николаев, последний без боя, а в первом происходили бои, кончившиеся убийством шести тысяч человек в самом городе. [...] Есть слухи, что отправлены войска в Херсон и Николаев, чтобы отбить их от большевиков. [...]

Вчера были у Тэффи¹⁰. Она производит впечатление очень талантливой женщины. Под конец она хорошо пропела свои песенки "Горниста", и "Красную шапочку". [...] Одета так, что сначала бросается в глаза мех, яркость шелковой кофты, взбитые волосы и уже наконец - лицо. [...]

28 ф./13 марта.

Пришло известие о смерти Ал. С. Черемнова¹¹. Ян очень взволновался. Слухи: французы уходят из Одессы. [...]

5/18 марта.

Сейчас я долго сидела с Яном. Он возбужден, немного выпил и стал откровеннее. Он все говорил, что была русская история, было русское государство, а теперь нет его. Костомаровы, Ключевские, Карамзины писали историю, а теперь нет и истории никакой. [...] "Мои предки Казань брали, русское государство созидали, а теперь на моих глазах его разрушают - и кто же? Свердловы? Во мне отрыгнулась кровь моих предков, и я чувствую, что я не должен был быть писателем, а должен принимать участие в правительстве".

Он сидел в своем желтом халате и шапочке, воротник сильно отставал и я вдруг увидела, что он похож на боярина.

- Я все больше и больше думаю, чтобы поступить в армию добровольческую и вступить в правительство. Ведь читать газеты и сидеть на месте - это пытка, ты и представить не можешь, как я страдаю... [...]

Утром я видела, как после молебна уходили добровольцы. [...] Народ равнодушно и без симпатии смотрел на них. [...]

"Русском Слове" на каких угодно условиях. Просил очень дать и для первого номера. Кроме Яна, пригласят и Толстого, и больше никого из беллетристов - слишком мало бумаги. [...]

Потом Ал. Ал. рассказывал, как в Москве на задних лапках стоят перед большевиками Немирович¹² и Южин¹³. "Странно, что Южин, он в прошлом году жал мне руки за то, что я первый печатно восстал против большевиков". [...]

7/20 марта.

Был вчера Варшавский, просил Яна дать им для первого номера новой газеты сотрудников "Русского Слова" что-нибудь. [...] Ян принципиально согласился, но не знаю, начнет ли он работать, а пора. [...]

8/21 марта.

Ян был на заседании в редакции "Наше слово", на котором присутствовали Яблоновский, Варшавский, Койранский, Благов и еще несколько человек. [...] Ждали Бернацкого, который обещал приехать, но не приехал, вероятно, его вызвали куда-нибудь экстренно. [...]

Слухи очень неприятные: у Березовки большевики победили, отняли по одной версии 3 танка, а по другой - 5. [...] Очень большие потери у греков. [...] В Херсоне большевики вырезали до 200 семей греческих. Французы сражаться не хотят. [...]

Вокруг Одессы роют окопы, на вокзале навалены мешки с песком. [...]

10/23 марта.

[...] Ян был в редакции "Наше Слово". Присутствовал на заседании Бернацкий. По словам Яна, он по виду приятен, худощав, тонкий нос, пенснэ, моложав, по виду лет сорок (но кажется, ему больше), усталый, губы запеклись, вероятно, много говорить приходится. Чувствуется, что ему нравится, что он министр. Он прост, но со знанием своего превосходства. [...]

Бернацкий очень раздражен на французов. Он говорил, что если добровольцы уйдут, то эту сволочь большевики сбросят в воду. [...]

11/24 марта.

[...] За 3-4 дня положение Одессы должно выясниться: или она укрепится, или французы уйдут, и Одесса будет сдана без боя. [...] Французы хотят действовать, как оккупанты, будут рады внутренней нашей неурядице, как это бывает среди диких племен. [...]

12/25 марта.

В воскресенье после нашего обеда зашел к нам Л. Ис.¹⁴ и сообщил несколько новостей из писательского мира (приехал из Совдепии один человек):

Брюсов¹⁵ занимает три должности: первая - регистратура выходящих книг, вторая - реквизирует частные библиотеки, а третья - профессор истории культуры в Академии социальных наук.

Гусев-Оренбургский¹⁶ в "Известиях" печатает длинную повесть, как один плохой человек стал хорошим, превратясь в коммуниста. [...]

Вчера [...] у нас был Алданов¹⁷. Молодой человек, приятный, кажется, умный. Он много рассказывал о делегации, в которой он был секретарем.

Клемансо, который теперь царь и Бог во Франции, действительно не пожелал принять Милюкова¹⁸ и требовал, чтобы он покинул Францию. Он хотел тотчас же уехать, но делегация [...] решила вместе с ним перебраться в Англию, где к Милюкову относятся очень хорошо. [...] Милюков остался в Англии, а вся делегация вернулась в Париж. [...] По словам Алданова, большевизм растет во Франции, есть он и в Англии. [...]

Потом говорили о Толстом [Л. Н. Толстом. - М. Г.], Алданов считает Толстого мизантропом, так же как и Ян. Ян говорил, что до сих пор Толстой не разгадан, не пришло еще время. Алданов расспрашивал о встречах Яна с Толстым. Ян передал их, они были кратки. Сильная любовь Яна к Толстому мешала ему проникнуть в его дом и стать ближе к Толстому. [...]

В воскресенье была на концерте Скрябина. У Шульц, в богатом немецком доме, днем был концерт [...]

Ян стал работать. Настроение ровнее. Он нежен и заботлив. [...]

17/30 марта.

[...] А. А. Яблоновский очень накален. Ян говорит, что он один по-настоящему страдает, а остальные - механические люди!

В Одессе наши москвичи большей частью устроились плохо. У большинства расстраиваются желудки от обедов по столовым. Приходится часами ждать, стоя, чтобы съесть отвратительный обед. [...]

В Москве полный душевный маразм. Все ненавидят большевиков, но все служат им покорно. Ленин говорит, что мировая революция зависит от того, возьмут ли большевики порты Черного моря.

Большевики сильно работают. Они разрабатывают прокламации к добровольцам, где пишут: "как вам не стыдно идти вместе с французами. Разве вы забыли 12-ый год?" и обещают все блага добровольцам. А с другой стороны - прокламации французам, где тоже напоминают 12-й год и пугают им. [...]

Еврейская политика: все газеты [...] за освобождение спекулянтов. Почему? А потому, чтобы в глазах населения дискредитировать власть перед приходом большевиков. [...]

Сейчас возвратились с прогулки. Погода неаполитанская. На улицах масса народу, половина - военные всех наций. Скоро Одесса будет иметь вид военного лагеря. На Николаевском бульваре, около Думы, небольшой митинг. Солдат уверял, что война проиграна из-за Сухомлинова¹⁹. Ему возражали. И, как всегда на митингах, всякий долбит свое. [...]

[...] Ян стал ровнее. Эти дни он делает вырезки из газет, вероятно, готовит материалы для будущих статей. Дойдет ли он в этом до высоты своих художественных произведений? Но все же я рада, что он вышел из мрачно-уединенного образа жизни. Все таки - редакция, постоянное общение с людьми дает известный колорит дню.

Как-то он говорил о трагичности своей судьбы. Принадлежа по рождению к одному классу, он в силу бедности и судьбы, воспитался в другой среде, с которой не мог как следует слиться, так как многое, даже в ранней молодости, его отталкивало. Поэтому ему очень трудно писать так, как хотелось бы.

Возник спор. П. Ал. [Нилус] доказывал, что занятие искусством это сплошное удовольствие, а Ян и Евг. И. [Буковецкий] - что это Голгофа. Евг. И. говорил, что такое отношение П. Ал. вытекает из его характера. Как очень одаренному человеку, ему все давалось удивительно легко. В 17 лет он написал поразительно хороший этюд, а напрягаться он не любит. И это отсутствие напряжения чувствуется в его рассказах. [...]

Вчера пришло письмо, в котором какая-то женщина сообщает Яну подробности смерти Черемнова. Он, оказывается, был кокаинистом. Умер он насильственно: порезал себе вену и принял какой-то яд. Один из друзей нашел его на берегу моря чуть живым. [...] Какая-то ненужность в этой смерти. И почему он ничего не написал Яну? Боялся, стыдился? Ян, правда, странный человек - оказывается, очень любил его, но ничего не сделал, чтобы повидаться или хотя бы изредка общаться. [...]

21 марта/3 апреля.

Позвонил Катаев. Он вернулся совсем с фронта. [...]

Радио: Клемансо пал. В 24 часа отзываются войска. Через 3 дня большевики в Одессе!

[...] Сегодня призвали всех французов в консульство и предлагали уехать. [...]

Кончается мое мирное житие. Начинается скитальческая жизнь, без всяких связей в тех городах, где мы остановимся. [...]

23 марта/5 апреля.

Вчера целый день на ногах. Пришел мистер Питерс²⁰ проститься. В сутки пришлось ему собраться и ехать, бросив насиженное гнездо, в котором он прожил целых 18 лет! Он полюбил Одессу и русских. И вдруг, совершенно неожиданно, по приказанию консула, он должен бежать в Константинополь. [...]

Простившись с ним, я пошла в продовольственную управу. [...] Они спокойны, думают, что большевики поладят с интеллигенцией. Говорили, что дни Деникина и Колчака сочтены. [...]

Я спрашиваю совета: уезжать ли нам? Они уговаривают остаться, ибо жизнь потечет нормально. Я не спорю. Но я знаю, что под большевиками нам придется морально очень страдать, жутко и за Яна, так как только что появилась его статья в "Новом Слове", где он открыто заявил себя сторонником Добровольческой Армии. Но куда бежать? На Дон? Страшно - там тиф! За границу - и денег нет, да и тяжело оторваться от России.

Захожу в то отделение управы, где служит дальняя родственница Яна, княгиня Голицына. [...] Она очень возбуждена, говорит, что им нужно бежать. [...]

На улицах оживление необычайное, почти паническое. Люди бегут с испуганными лицами. Кучками толпятся на тротуарах, громко разговаривают, размахивая руками. Волнуются и те, кто уезжает, и те, кто остается. Банки осаждаются. Франк, который стоил рубль, доходит до 10-12 рублей, фунт - до 200 р. [...]

Вернулся Ян, очень утомленный. Новых известий не было. Я позвонила Цетлиным. Они уезжают, звали и нас. Мы пошли проститься. У них полный разгром. Им назначили грузиться на пароход через 2 часа. Фондаминский хорош с французским командованием, он устраивает им паспорта. Кроме Цетлиной, мы застаем там Волошина, который остается после них на квартире, и жену Руднева. Она только недавно вырвалась из Москвы, где сидела в тюрьме за мужа, но, несмотря на это, она защищает большевиков, восхищается их энергией. [...]

Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей. [...]

Волошин весь так и сияет. Не чувствуется, чтобы он волновался, негодовал или боялся, в нем какая-то легкость.

в вестибюле и в небольших комнатах комитета. Толпятся эс-эры, кадеты, литераторы. Вот Руднев, Цетлин, Шрейдер, Штерн, Толстые и другие. У всех озабоченный вид. [...] Прощаемся с Толстыми, которые в два часа решили бежать отсюда, где им так и не удалось хорошо устроиться. Они будут пробираться в Париж. [...]

Оттуда пошли в "Новое Слово". На улице суета, масса автомобилей, грузовиков, людей, двуколок, солдат, извозчиков с седоками, чемоданами, да, навьюченные ослы, французы, греки, добровольцы - словом, вся интернациональная Одесса встала на ноги и засуетилась. [...]

Мимо нас провезли на извозчике убитого, картуз на заду, сапоги сняты и болтаются портянки. - Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, - сказал Ян.

Еврейская дружина сражалась с поляками. На Белинской улице из домов стреляли в уходящих добровольцев, они остановились и дали залп по домам.

Началась охота на отдельных офицеров добровольцев. Несмотря на засаду за каждым углом, добровольцы уходили в полном порядке, паники среди них совершенно не наблюдалось, тогда как французы потеряли голову. Они неслись по улицам с быстротой молнии, налетая на пролетки, опрокидывая все, что попадается на пути... [...]

Целый день народ. Я лежу за ширмой и слушаю, что рассказывают, стараюсь запомнить, кое-что записываю. Все встревожены, стараются понять происшедшее, так внезапно свалившееся на нашу голову.

Были Недзельский, Розенталь, Гальберштадт. Как всегда, Гальберштадт рассказывал много. Лицо его красно, он очень возбужден. Он признался, что вчера ночью он первый раз в жизни плакал: - Ведь на завтра, воскресенье, было назначено выступление союзников на Киев! [...] Да, - продолжал Гальберштадт, - я - буржуй, буржуй, которого эксплуатировали, впрочем, всю жизнь издатели, не меньше всякого рабочего, но все же социалистические идеи для меня чужды, я никогда не был социалистом и быть им не могу.

- Да почему-же вы не эвакуировались? - спросил Ян. - При ваших связях с французским штабом, вам, вероятно, ничего бы это не стоило?..

- Да, мне даже предлагали место во французской колонии и, будь я на 20 лет моложе, я отправился бы, а теперь начинать новую жизнь трудно...

- Да, - соглашается Ян, - очень жутко. Вот нам m-me Цетлина предлагала, да мы не решились... предлагали и на Дон, но там тиф, да вот и Вера свалилась, да и приятелей неловко оставлять... все это так внезапно...

- Да кроме того, совсем бы и с Москвой разделились, а теперь мы можем переписываться, хотя и страшно получить оттуда первую весть [...] папа был очень болен, - добавляю я.

У нас на улице около аптеки идет пляс. Временами рвутся снаряды, бомбы, раздаются выстрелы...

- Попляшите, попляшите, скоро заплачете, - говорит печально ухмыляясь Ян.

24 марта/6 апреля.

Вошли первые большевицкие войска под предводительством атамана Григорьева, всего полторы тысячи солдат! Вот та сила, от которой бежали французы, греки и прочие войска. Одесса - большевицкий город. Суда еще на рейде.

25 марта/7 апреля.

Два дня лежу. Благовещенье. Погода чудесная, солнце, синее небо. Смотрю на распускающееся дерево перед моим окном. И как хорошо, и как грустно!

Пронесли мимо нас покойника в открытом гробу, с венчиком, хоронили со священником, а впереди красные знамена с надписью: "Пролетарии всех стран соединяйтесь".

[...] Вчера весь день гости. Вечером был Волошин, читал нам свои стихи, которые нам понравились. Он производит очень приятное впечатление, хотя отношение к жизни у него не живое. [...]

Сегодня в одиннадцать часов утра прилетел к нам журналист Пильский²¹"в теперешнее время пропадешь, запишут в буржуи и тогда капут!"

- Надо образовать беллетристическую группу и послать в Совет своего представителя на всякий пожарный случай, - возбужденно говорил он.

- Ну, да это курам на смех, - возражает Ян, - здесь и беллетристов не так много. Да и что за защита будет... А иметь дело с ними нестерпимо для меня... [...]

Я хотя и не выхожу, но уже ощущаю то "безвоздушие", которое всегда бывает при большевиках. Это чувство я испытывала в Москве в течение пяти месяцев, когда они еще не были так свирепы и кровожадны, как стали после нашего отъезда, но все же дышать было нечем. И я помню, что когда мы вырвались из их милого рая, то главная радость, радость легкого дыхания, прежде всего охватила нас. Я уж не говорю о том, что мы испытывали в Минске, Гомеле и, наконец, в Киеве, где была уже настоящая человеческая жизнь, жизнь, какую мы знаем; большевики же приносят с собой что-то новое, совершенно нестерпимое для человеческой природы. И мне странно видеть людей, которые искренне думают, что они, т. е. большевики, могут дать что-нибудь положительное, и ждут от них "устройства жизни"...

Нам жутковато: в слишком хорошем доме живем мы, слишком много ценных вещей в нашей квартире. Но больше всего боюсь я наших дворовых большевиков...

Немного страшно за Яна, ведь нужно же было начать издавать газету за 3 дня до ухода союзников! Точно нарочно все высказались. Уехали, кажется, только Яблоновские, большинство из редакции и сотрудников остались.

26 марта/8 апреля.

[...] На базаре нет ничего. Куда же все девалось? [...] Была в Продовольственной управе. [...] В коридорах, как и в передней вооруженные солдаты, развалясь, играют затворами ружей. Суета большая. Несут какие-то доски. Никто ничего не делает, но все суетятся. [...] У ворот нашего дома сталкиваюсь с Яном. Он с бульвара. Возмущенно рассказывает:

- На бульваре стоят кучками. Я подходил то к одной, то к другой. И везде одно и то же: "вешать, резать". Два года я слушаю и все только злоба, низость, бессмыслица, ни разу не слышал я доброго слова, к какой бы кучке я ни подходил, с кем бы из простого народа ни заговаривал... На рейде пароходов осталось очень мало. Иностранный только один. Жуткое чувство - последняя связь с культурным миром порывается.

Около 5-ти часов мы опять идем на улицу. Дома сидеть трудно, все кажется, что где-то что-то узнаешь об очень важном. Идем по Дерибасовской вниз по правой стороне. Перед нами странная фигура: господин в огромном черном плаще с жирным пятном на спине. На шее у него фурункул, который немилосердно трется о грязный картонный воротник.

Ян толкает меня и шепотом говорит:

- Комиссар Народного Просвещения Щепкин.

Я так и ахнула. Неужели он такой? Неужели это брат Николая Николаевича, которого я хорошо знала в лицо по Москве? Я перегоняю его и заглядываю ему в лицо, оттененное широкими полями фетровой шляпы. В глаза бросается ярко-красный галстук, выкрашенный масляной краской. Впечатление и от него, и от галстука жуткое...

- И вот кто теперь во главе правительства! Да этот хоть сумасшедший, но культурный человек, а ведь остальные полные невежды и мерзавцы, - говорит Ян.

На Дерибасовской масса тележек с апельсинами, и все едят их, хотя они стоят дорого.

- Да, - говорю я, - вот комиссаром театров, говорят, назначен Шпан, - это, вероятно, тот самый, который приходил к тебе летом и предлагал устроить твой литературный вечер?

- Да, конечно, он. Но, знаешь, он ведь по-русски говорит так плохо, как даже в Одессе редко встретишь. И кроме того, он ведь совершенно безграмотный человек. Неужели у них уж совершенно людей нет?

- Я думаю, что кто поумнее, тот пока хочет подождать ответственное место брать.

- Да, конечно, это так: все выжидают. Есть все таки известная неуверенность, - соглашается Ян.

Вечером у нас опять Волошин. Он плохо устроился в смысле воды. Чаю ему иногда дает прислуга, как особую милость, и то только один стакан! Но несмотря на свое неустройство, он, как всегда, радостен и весел:

- Прекрасно, - подхватывает Ян: - вот вы нам почитайте, а я сегодня не могу.

- Хорошо, - соглашается Волошин, - я буду читать портреты.

Он читает хорошо. Читает долго и много. Этот жанр ему удается. Но портрет он пишет так, как пишут художники, когда выдумывают сами, и отыскивают те черты, которых никто, кроме них, не видит. Мне понравились портреты писательницы Хин и Савинкова, хотя я не знаю, верны ли они. С Савинковым Волошин в хороших отношениях, высоко его ценит, говорит, что он похож на лося.

Под вечер, возвращаясь домой, встречаю Гальберштадта. Он сообщает, что поступил на техническую работу в "Голос Красноармейца". [...]

28 марта/10 апреля.

С утра мы оба чувствуем себя хорошо. Пошли покупать мне чулки, если возможно, башмаки Яну. На Дерибасовской видели войска, по виду утомленные, похожие на мужиков. Среди них баба верхом.

- Не семнадцатый ли век! - восклицает Ян мрачно, - и как им к лицу интернационал!

Входим в галантерейный магазин Васильева. Как все эти дни, торговля идет бойко. Товарищи портовые, очень обдерганные, накупают себе крахмальных рубашек, ценою в 375 рублей штука, галстуков, носков... В магазинах готового платья тоже толкотня - выбирают себе "кустюмчики"... А в башмачном магазине у Безековича, куда мы тоже заходили, портового люда тоже много, и у одного такие портянки, что ему дали газету, чтобы он отжал их перед примеркой обуви. Цены с 250 прыгнули на 650 - пришлось отказаться от покупки.

- Да, это "заработали" на тех, кто "бежал", - говорю я тихо, - ведь за каждый чемодан, чтобы внести на пароход, брали по 1000 рублей, да сколько еще наворовали...

30/12 апреля.

Погода хорошая. С утра небо серое, а к вечеру очистилось. Но тоска, тоска. Завтра можно послать телеграмму в Москву. Но какой ответ получишь оттуда?

Отличительная черта в большевицком перевороте - грубость. Люди стали очень грубыми.

Вчера на заседании профессионального союза беллетристической группы. Народу было много. Просили председательствовать Яна. Он отказался. Обратились к Овсянико-Куликовскому, отказался и он. Согласился Кугель. Группа молодых поэтов и писателей, Катаев, Иркутов, с острым лицом и преступным видом, Олеша, Багрицкий и прочие держали себя последними подлецами, кричали, что они готовы умереть за советскую платформу, что нужно профильтровать собрание, заткнуть рты буржуазным, обветшалым писателям. Держали себя они нагло, цинично, и, сделав скандал, ушли. Волошин побежал за ними и долго объяснялся с ними. Говорят, подоплека этого такова: во-первых, боязнь за собственную шкуру, так как почти все они были добровольцами, а во-вторых, им кто-то дал денег на альманах, и они боятся, что им мало перепадет...

Квартира наша освобождена от реквизиции. Кроме Буковецкого и Нилуса, хлопотал Волошин, очень легко, охотно и бескорыстно. Он, по-видимому, очень легкий и приятно-простой человек. Он прибежал днем сообщить нам об этом и очень радостно стал писать вывеску: "Художественная неореалистическая школа" Буковецкого, Нилуса и Волошина. Мы распределили занятия. Преподаватели - Нилус и Буковецкий, лектор по истории живописи профессор Лазурский, заведующая школой - я. Ученики - дети приятелей и знакомых. Волошин уверяет, что рисовать может всякий.

- Нужно только научиться смотреть на предмет, а если научишься смотреть, то и рисовать научишься легко.

- Ну, значит, я смотреть не умею, - говорю я, смеясь, - ибо простой вещи не нарисую. [...]

Ян был утром в артистическом обществе, потом пошел в пассаж, где видел несколько солдат в греческих шинелях, и подумал: "сколько теперь людей, одетых в одежды убитых"...

Были сегодня в особняке Толстого. Чудесный особняк, особенно хороша лестница, но уж очень загажено там. [...] Теперь его захватили большевики для комиссариата Народного Просвещения и Театров. [...] Чудесный паркет весь затоптан, уже на всем отпечаток загаженности большевицких официальных мест. [...]

За обедом Нилус рассказывает, что на заседание художников явились маляры, которые были встречены с большим почетом. Говорились речи на тему, что маляр и художник почти одно и то же. Указывалось на средневековые цехи. Предлагали возвратиться к ним...

- Да пойми, что все поблажки, которые они делают, только для того, чтобы перетянуть интеллигенцию на свою сторону, заткнуть ей глотку и начать свободнее расправляться с контр-революционерами...

- Но все же можно этим воспользоваться, - возражает Нилус, - и сделать что-нибудь для искусства. Ведь позор, в каком загоне оно у нас было! Нужно поощрять их в этом, а не мешать им. [...]

31 марта/13 апреля.

Сейчас видели гражданские похороны. В России всегда лучше всего умели хоронить - при всех режимах. Не символ ли это нашей страны? Большевики тоже постарались. Похороны помпезные. Масса красных знамен с соответствующими надписями, были и черные с еще более свирепыми - "смерть буржуям", "за одного нашего убитого смерть десяти буржуям"... Оркестр играет марш Шопэна. Покойников несут в открытых гробах. Я видела несколько лиц, почему-то очень темных, но только у одного кровоподтек на правой стороне лица. Некоторые имеют очень спокойное выражение, значит умерли легко, а вовсе это не "жертвы добровольческих пыток", как писалось в их безграмотных газетах. Вместо венчика полоска красной материи вокруг лба. Процессия очень длинная. Я стою около часа на Херсонской и вижу, как идут китайцы с очень серьезными лицами, - отношение к смерти у них иное, какое-то древнее, и смотря на них, я испытываю странную жуть. Впереди гробов разные депутации с венками, увитыми красными лентами. Масса барышень, студентов, рабочих. Порядок образцовый. Публика на тротуарах стоит шпалерами. [...]

1/14 апреля.

[...] К Недзельским шли пешком через весь город, так как трамваев нет. Устали изрядно. У них застали Федорову. Она говорит, что Митрофаныч [А. М. Федоров. - М. Г.] очень беспокоился об Яне, "целую ночь не спал"!

- А вы не боитесь, - спрашивает она Яна, - после вашей статьи?

- Да как вам сказать, как-то я об этом не думал. Может быть, и глупо, что остался, а, может быть, они и не посмеют тронуть... [...]

Вечером у нас Волошин, он остался у нас ночевать (то есть в мастерской Нилуса), чтобы провести вместе весь вечер. Сидели мы в моей комнате, Нилус вышел к нам на один момент, т. к. он чувствовал себя очень уставшим, а Буковецкий совсем не пришел, вероятно, боясь, как бы Волошин не подумал, что он считает себя его знакомым. [...]

Ян угощает нас вином и копченой грудинкой, которую Волошин ест с большим удовольствием, - он уже голодает. Даже съедает наш пайковый гороховый хлеб, который мы не в состоянии проглотить и кусочка.

Поэты просят друг друга читать стихи. Ян опять уклоняется. Волошин читает свои Кемерийские стихи. Он знает, чувствует тонко, любит свой край и все это передается слушателю. Но много стихов у него высокопарных, риторичных, пустых.

Как человек, он обладает следующими особенностями: он никем не интересуется, любит монолог, часто повторяется, но, если что интересует собеседника, он охотно рассказывает и вполне удовлетворяется репликами. [...]

2/15 апреля.

[...] Нилус начал разговор о том, что художников приглашают украсить город на первое мая.

- У меня есть эскиз, как нужно украсить город.

- Неужели ты будешь принимать участие в этом? - спрашивает Ян.

- А почему же нет? Я нахожу, что от жизни уклоняться нельзя. А так как большевики признают науку и искусство, то этим нужно пользоваться, так как самое важное в жизни - искусство и наука, - говорит он со своей милой улыбкой.

- Так значит, - замечаю я, - несправедливо, что возмущаются Горьким?

- Конечно, - подхватывает Волошин, - я никогда им не возмущался... - И он опять изложил свою теорию. Он верит, что люди - настоящие ангелы, принявшие на земле вид дьявольский, а в сущности в каждом человеке сидит распятый Серафим, и он сидит во всяком, и в убийце, и даже в идиоте. А потому не нужно ни от кого отвертываться. Нужно все принимать. В мире все есть, кроме любви. Любовь принес человек. Ненависть - первый шаг к любви.

"оставить в покое всех серафимов". Волошин быстро переходит на то, как, по его мнению, нужно украсить город. [...]

Ян, сдерживаясь, говорит:

- Не понимаю, как в то время, когда люди почти умирают с голоду, ходят оборванными от недостатка материи, когда воцарились разбойники, вы спокойно рассуждаете о том, как наилучшим образом украсить город, украсить лобное место? Ведь это значит помогать тому врагу, которого мы ненавидим, хотим уничтожить, а о развитии искусства и науки в государстве, где мрут с голоду [...] мне просто странно слушать!

5/18 апреля.

[...] Вчера в сумерках Ян зашел в церковь на базаре, где он венчался с А. Н. Цакни. Возвратясь оттуда, он сказал: "Только что из церкви, где не был более двадцати лет! Зачем-то залетел в нее, женившись на гречанке, и подумал: - Как мы легкомысленно поступаем в жизни, которая так коротка".

Вечером Волошин читал нам своего Аввакума. Справился он с ним хорошо, фигура написана выпукло. Техника стиха превосходна.

За чаем он развил свою теорию о материнстве.

- Если женщина любила без взаимности, то в следующем воплощении она родит сына, в которого войдет душа того, кого она любила, и из этого вытекают все результаты отношений матери с сыном: сначала удовлетворение, потом распятие. Вот почему матери иногда покорны невесткам.

У него хорошо - на все примиряющая теория. Вероятно, он один из самых счастливых людей на свете. Что ни случись, он с легкостью жонглера откинет, подбросит вещь и она летит на свое место. [...]

Художники Одессы заняты приготовлением празднества первого мая. Во главе стоит художница Эстер, присланная из Москвы. Волошин тоже в первомайской комиссии. [...] Нилус выбран в правление "Союза Художников". [...]

Третьего дня Куликовские были у нас. Д. Н. принес свою автобиографию и сказал:

- Вот, как только окончу вторую часть, за которую я теперь принялся, так большевики и уйдут. В Харькове я как раз подогнал, когда писал первую часть - последняя строчка совпала с их уходом.

Мы желаем, чтобы он скорее кончил свою автобиографию. [...]

Во многих домах уже нет воды, многим приходится таскать ведра за несколько кварталов.[...]

Ян жадно читает газеты, почти весь день живет злободневностью и только по вечерам, когда уже нельзя выходить, он способен читать какой-нибудь французский роман. Я иначе. Я гораздо меньше времени посвящаю текущим событиям, при первой возможности спасаюсь, углубляюсь в ту или иную книгу, перевод или в разговор с детьми нашей школы.

Многие озабочены и заняты главным образом съедобными делами - где бы что достать, где бы что купить? Наш дом этим не страдает. Мы уже начинаем быть на грани недоедания.

Многие стали перевозить библиотеки в Городскую читальню. Милый Людвиг Михайлович де-Рибас охотно помогает сохранить книги от нынешних варваров.

Профессиональные карточки у нас в руках, но мы не чувствуем себя от этого в большей безопасности, ведь, строго говоря, мы очутились вдруг вне закона. [...]

Слухи все растут. Откуда они берутся? Какая сила порождает их? Почему они так всем необходимы? Может быть, в них наше спасение? И странно, с какой жадностью мы ловим их, передаем нашим друзьям, хотя и не вполне верим им, а все таки успокаиваемся.

Идет сильное "перекрашивание". Уже острят: "Что ты делаешь?" - "Сохну, только что перекрасился".

"коммунистического рая". Нилус, например, все хочет видеть в большевиках что-нибудь положительное. Он вообще таков, что прежде всего в каждом отыскивает хорошее. Ему органически чуждо все подлое, а потому он все надеется найти хоть одну луковку, за которую можно простить. [...]

8/21 апреля.

Пасха. Погода чудесная. Солнце. Синее небо. Распускающиеся деревья. А на душе печаль.

За всю неделю не были в церкви. Только пошли с Яном в Великую Субботу в архиерейскую церковь. Служил архиерей. Народу было мало. Один гимназист, несколько гимназисток, два-три пожилых чиновника, немного старух и стариков. Архиерей, худой с приятным русским крестьянским лицом, служил очень хорошо, на какой-то грани - и величественно и просто. [...] Около меня заплаканная сестра милосердия, а передо мной гимназист, необыкновенно усердно молящийся. И как странно для такого дня - такая пустота в церкви. [...]

И в церкви особенно чувствовалось, как наваливается на тебя тяжелая рука большевизма. То забываясь под чудные слова и песнопения, то пробуждаясь и вспоминая, что наша жизнь кончена, что мы очутились в плену у чудовищ, где нет больше ни истинной красоты, ни поэзии, ни добра, а только циническая подделка подо все это, что теперь раздолье всякому хамству, всякому цинизму и что единственное, что они не могут отнять у нас - это наши духовные богатства, хотя, конечно, ослабить их могут при помощи голода, холода и всяких истязаний - я тут в церкви неожиданно понимаю, в каком направлении нужно работать, чтобы сохранить себя, свое я, не калеча его.

На возвратном пути читаем на стене новый декрет: все буржуи, моложе 40 лет, завтра в Светлое Воскресенье должны выйти на работу - чистить улицы! У наших ворот сталкиваемся с дворником Фомой. Мы с ним приятели - он из деревни моего деда, а потому мы считаемся земляками и подсмеиваемся надо всем южным. Рассказываю ему о декрете, он усмехается, даже задет неуважением к его специальности.

- Они думают, что всякий сумеет улицу подмести, - говорит он внушительно, - да вы больше грязи наделаете, ведь это надо знать, как делать. Да вы не беспокойтесь, я сам все сделаю, а вам просто придется метелочку в руках подержать. [...]

Пошли с Яном к Заутрене. Улицы пустынны, иногда встречали одного, двух прохожих. Подойдя к церкви, наткнулись на хулиганов, которые выходили с гоготом из ворот. У нас пропало настроение. Ян чувствовал себя дурно, и мы вернулись домой и легли спать. Дорогой он рассказал, что под вечер он опять ходил в базарную церковь, там никого не было, он встал как каменный, около клироса и стоял, не зная, что делать. Прошел батюшка, посмотрел на него. Он вышел, сел без шапки на лестнице паперти и снова окаменел, чувствуя отчаяние. [...]

К обеду пришел Волошин. Как всегда, много рассказывал, весело и живо:

- Поэт Багрицкий уехал в Харьков, поступив в какой-то отряд. Я попросил у него стихотворение для 1 мая, он заявил, смеясь: "У меня свободных только два, но оба монархические". [...]

Офицеры говорят солдатам "ты". Солдаты называют офицеров "товарищами", но трепещут их не меньше "вашего благородия".

Хорошо сказала одна поэтесса про Катаева: "Он сделан из конины"... Его не любят за грубый характер.

После обеда пошли гулять. Начали разбирать эстакаду в порту, чтобы ею топить водокачку. Что за идиотская выдумка! Говорят, что днем наломают, то ночью портовые рабочие растаскают...

Все волнуются, что Одесса останется без воды, так как топить водопровод нечем. Ведь никто из серьезных людей не может верить, что эстакада спасет! [...]

Только что был Бутенко, двоюродный брат Нилуса. В его имении был воинский обоз, вместе с местными мужиками разгромили дом, и все искали убить его. За что? Он всегда был необыкновенно добр к мужикам... Шашками рубили бюро красного дерева. Увезли много ячменя, пшеницы. А на соседнем хуторе Пташниковых, родственников одесских, убили кого-то. [...]

Слухов не оберешься: 1) о заключение мира союзников с Германией. [...] 2) Германия оккупирует на 15 лет юг России без портов Черного моря. Север России займут англичане. 3) В Эльзас-Лотарингии плебисцит. 4) Ансельм в Акермане, как получит подкрепление с моря, двинет войска на Одессу... [...]

Касперовскую икону нашли на базаре, ободранную и исцарапанную. Архиерей служил ей молебен, толпа плакала. Целый день около собора толпился народ, пришлось даже разгонять, женщины падали и бились в истерике. [...]

Когда был у нас Федоров, мы рассказали ему о поведении Катаева на заседании. Александр Михайлович смеется и вспоминает, как Катаев прятался у него в первые дни большевизма:

- Жаль, что не было меня на заседании, - смеется он, - я бы ему при всех сказал: скидывай штаны, ведь это я тебе дал, когда нужно было скрывать, что ты был офицером...

- Да, удивительные сукины дети, - говорит Ян и передает все, что мы слышали от Волошина о молодых поэтах и писателях.

[...] Сегодня двенадцать лет, как мы с Яном пустились в путь!

Одесса превращена в восточный город, главная торговля происходит на улицах. Носки, апельсины, нитки, свечи; торговцы сидят вдоль стен; нищие, убогие - кто поет, кто играет, кто просит, а некоторые просто стоят с надписями на груди.

Вид Одессы очень изменился, вместо моря военных - французов, поляков, добровольцев, греков и цветных воинов - улицы залиты красноармейцами с огромными бантами на шапках. Публика посерела, нет изысканных туалетов, все одеты проще, под один ранг. Лица у большинства отталкивающие. Ян пристально вглядывается и время от времени восклицает: "Да это подбор какой-то! Посмотри, что за лица! Да ты вглядись в них. Раньше были иные! Чем объяснить?" Я волнуюсь, так как Ян возбужден и говорит громко. Прошу его быть осторожнее. Он не обращает внимания на мои слова.

- Боже, сколько за 2 недели пожрали апельсинов, - говорит он, когда мы проходим мимо тележек с ними. - Красноармейцы уничтожают их с остервенением десятками. [...] ведь это какое-то апельсинное увлечение. Посмотри, у всех в руках оранжевые шары... [...]

От всего этого кружится голова и хочется скорее к себе домой.

Идут аресты. Арестован прокурор, арестовано много буржуев.

11/24 апреля.

[...] Вчера вечер у нас провел Волошин. [...] За чаем, когда к нам вышел Ян, мы много говорили о Николае II. Волошин рассказывал со слов очевидцев очень интересные вещи. [...] У него в Крыму было много знакомых среди высокопоставленных. К сожалению, записать опасно. Между прочим, он передал слова императрицы: "Дважды нельзя изменять родине!" Эти слова она произнесла, когда предлагали Николаю II заключить мир с Германией. Вильгельма она ненавидела. [...] Тон нашей беседы был очень приятный, "человеческий", по определению Яна. Было досадно, когда в 9 часов М. Ал. нужно было уходить. Жаль, что я не предложила ему остаться ночевать у нас.

На Маразлиевской улице анархисты реквизировали целый дом. В 24 часа жильцы должны оставить квартиры, вывоз вещей почти запрещен. Книги позволили взять лишь детские и французские. [...]

Сегодня на базаре появилась мука, 9 рубл. фунт, мяса нет, рыба есть.

12/25 апреля²².

Сейчас получила письмо от папы, написанное 10/23 августа, письмо шло 8 месяцев из Москвы в Одессу.

В "Известиях" написано, что Волошин отстранен из первомайской комиссии: Зачем втирается в комиссию по устройству первомайских торжеств он, который еще так недавно называл в своих стихах народ "сволочью".

Часов в 10 утра Волошин прибегает к нам. Он написал ответ и хочет прочесть его Яну. Содержание его письма приблизительно следующее: Есть разница между тем, если сам человек предлагает свои услуги или к нему обратились за помощью. В данном случае обратились к нему, как знатоку русской поэзии. Он согласился оказать посильную помощь и вдруг его за это же порочат.

Ян слушает, ухмыляется: - Прекрасно, но только ваш ответ не будет напечатан. - Волошин удивлен: - Что вы, мне обещали. Я уже был в редакции. - Попробуйте, - говорит Ян, - я очень сомневаюсь.

Ян в подавленном состоянии: "Все отнято - печать, средства к жизни. Ну, несколько месяцев протянем полуголодное состояние, а затем что? Идти служить к этим скотам я не в состоянии. Я зреть не могу их рожи, быть с ними в одной комнате. И как только можно с ними общаться? Какая небрезгливость. Ну, можно понять, когда от нужды, с голода, но ведь многие подсовывают какие-то теории. Я рад, что Волошину попало, а то распятые серафимы. [...] А молодые поэты, это такие с[укины] д[ети]. Вот придет Катаев, я его отругаю так, что будет помнить. Ведь давно ли он разгуливал в добровольческих погонах!" [...]

Слухи, и слухи самые невероятные: 1) Колчак соединился с Деникиным. Царицын отнят у большевиков. 2) Гинденбург идет на Россию. [...] 3) Одесса будет свободным городом. 4) [...] Ленин и Троцкий произносят очень тревожные речи. 5) Киев берут поляки. 6) Взят Петербург. Кем? [...]

Яна стали травить в "Известиях". Пишут, между прочим, что "нижняя часть его лица похожа на гоголевский сочельник". Что это значит, мы так и не поняли. Перелистала даже Гоголя, но и он не помог.

Шли по улице, как всегда чувствовали омерзение, и вдруг чудное пение. Что это?

Мы вошли. Мне очень понравилось пение. Масса огня, но народу мало. [...] Я ощутила религиозный трепет. Лучшее, что создало человечество, - это религия. [...]

14/27 апреля.

В университете начались реформы. Ректор, про-ректор, совет и правление - все упраздняется. Передается все в руки совета комиссаров, т. е. мальчишек I и II курсов, которые мгновенно переменили свои фамилии, но, конечно, это секрет полишинеля. [...] Университет больше не существует, а есть "Сквуз", то есть "Совет Комиссаров Высших Учебных Заведений".

В "Известиях" письма Волошина не напечатали. [...] Слухи, слухи до разврата! [...]

Днем заходит за нами Волошин, чтобы идти к фотографу-любителю, который снимает всех знаменитых и известных людей. Просил привести и Яна. Идем пешком через весь город. Волошин совершает такое путешествие ежедневно: его столовка находится в том районе - там можно есть супа, сколько влезет! Он голодает, по-прежнему цетлинская горничная ему ничего не дает, кроме стакана горячей воды утром. Но он относится и к этому весело. "Похудею, а то я за время пребывания у Цетлиных очень растолстел". [...]

16/29 апреля.

Ян вчера был в очень тяжелом настроении. Он сильно страдает: "Я не живу теперь", сказал он мне. "Все равно, хоть умереть сейчас, - жизнь не вмоготу"...

Встретились с Гальберштадтом²³, много новостей. Мне кажется, что последнее время он опять начал пить. У него знакомство с красными офицерами. [...] "В Одессу ждут Ленина, Троцкого, Горького". Прощаемся. К себе не приглашаем. У него, конечно, хватит такту больше к нам не приходить. С тяжелым сердцем возвращаемся домой. [...]

Под вечер забегает Волошин. Он в больших хлопотах по выезду из Одессы, ему здесь не безопасно, и нет денег. [...]

- Я познакомился с Северным в гостиной хорошенькой женщины, - говорит с улыбкой Волошин. - Он очаровал меня. Это человек с кристальной душой.

- Как, - перебивает Ян, - с кристальной душой и председатель Чрезвычайки?

Волошин: Он многих спасает.

Ян: На сто - одного человека.

Волошин: Да, это правда, но все же он чистый человек. Знаете, он простить себе не может, что выпустил из рук Колчака, который, по его словам, был у него в руках. Он рассказывает, что французы пытали его. Связывали назад руки и поджигали пальцы. [...] А Северный сам - против крови! [...]

18 апр./1 мая.

Декрет о запрещении пользоваться электричеством - всем, кроме коммунистов. [...]

Мы с приятельницей [...] решаем с вечера осмотреть город, который так старались украсить новые хозяева наши. [...] Общее впечатление: бездарно, безвкусно, злобно и однообразно. [...]

Когда я вернулась, Ян был уже дома. Он с приятелями тоже ходил по городу. Спрашиваю о впечатлении. - Грязная, гадкая, унылая картина! [...]

да и не глупый совсем, все понимает. [...]

Вечером на улицах были главным образом гимназисты, горничные, отдельные отряды солдат. Людей среднего возраста почти не было видно. Красными значками пестрело очень много народа. [...]

Рабочий праздник. [...] После завтрака иду бродить по городу одна. [...] Все дома с красными флагами, на балконах ковры - по приказу новых властителей, - вероятно, для того, чтобы узнать, у кого есть ковры и затем их реквизировать. [...]

На Соборной площади плакат: стоит толстый буржуй и за шиворот держит рабочего, подписано 1918 год, рядом стоит рабочий, а буржуй подметает улицу, подписано - 1919 год.

На углу Дерибасовской и Екатерининской плакаты на ту же тему: разница между 1918 и 1919 годами. В 1918 стоят буржуй и немец, а под ними лежит рабочий, в 1919 г. стоят рабочий и солдат на буржуе, у которого изо рта торчит огненный язык. [...] На бывшей кофейне Робина, которая с первых же дней новых завоевателей была превращена в красноармейскую казарму, и на балконах которой постоянно сушатся подштанники, рубахи, висит огромный плакат: рабочий, солдат и матрос выдавливают прессом из огромного живота буржуя деньги, которые сыпятся у него изо рта. Народ останавливается, молча посмотрит и двигается дальше. Дальше двигаюсь и я, до самой Екатерины, которая завернута в серый халат. А сзади памятника, над Чрезвычайкой, огромный плакат в кубическом духе: кто-то стоит с неестественно длинной ногой на ступенях, увенчанных троном, а подпись такая:

"Кровью народной залитые троны

Мы кровью наших врагов обагрим".

Авторы плакатов, в большинстве случаев, очень молодые художники. Есть среди них дети богатых буржуев, плохо разбирающиеся в политике и почти не понимающие, что они делают. [...]

Над домом бывшего генерала губернатора устроена иллюминация из французских слов: "Vive la revolution mondiale" - это для команды на французских судах, которые, увы, как нарочно, ушли из порта, и заряд пропал даром. [...]

Над Лондонской гостиницей надпись: "Мир хижинам и война дворцам". [...] Иду по бульвару к Пушкинской улице. Там тоже плакаты и плакаты. Навстречу мне двигаются колесницы, медленно возвращающиеся с парада. В колесницах мелкие актеры и актрисы в разных национальных костюмах. [...] у всех на лице испуг и усталость. [...]

В городском саду на открытой сцене поет охрипшая певица с очень несчастным видом. [...]

Вечером мы с Яном немного бродим по городу. Толпа значительно поредела. На Пушкинской показывали воздушный кинематограф на радость мальчишкам. Мы тоже немного стоим и смотрим.

По дороге домой мы шепотом обсуждаем, почему все таки веселья не было. Приходим к заключению, что кровавые плакаты даже на сочувствующих действуют угнетающе, удручающе. [...]

19 апреля/2 мая.

В газетах - списки расстрелянных. Тон газет неимоверно груб. Приказы, касающиеся буржуев, в самых оскорбительных тонах, напр. "буржуй, отдай свои матрацы". В газетах вообще сплошная ругань. Слово "сволочь" стало техническим термином в оперативных сводках: "золотопогонная сволочь", "деникинская сволочь", "белогвардейская сволочь".

По городу плакаты такого возмутительного содержания, что "от бессильного бешенства темнеет в глазах и сжимаются кулаки", - говорит Ян.

И что за язык у них! Все эти сокращения, брань, грубость. [...]

20 апреля/3 мая.

[...] Последний слух, что Колчак под Москвой, и нет сообщения с Москвой.

[...] До нас доходят уже подробности о расстрелах, об издевательствах в чрезвычайках. Начало положила расправа над семьей убитого из-за угла еще при добровольцах директора частной гимназии Р. [...]

Расстрелено 26 "черносотенцев"! [...]

23 апр./ 6 мая.

[...] Вечер. Сидим со светильниками. У нас целых четыре! Волошин читает свои переводы Верхарна.

Я сижу на нашем клеенчатом диване и под его ритмическое чтение уношусь мыслями в далекие, счастливые времена, еще довоенные. Зима. Ярко освещенный зал Художественного Кружка. Верхарн читает лекцию о своей милой героической стране. Публики очень много, слушают внимательно. Верхарн сразу завоевывает залу. Мне он тоже нравится своим необыкновенно приятным умным лицом. На сцене, как всегда, сидят директора клуба и литераторы. Прячась от взоров публики, выглядывает Брюсов. Он только что пережил тяжелую историю: поэтесса Львова застрелилась из-за него. Просила его приехать к ней, он отказался и она - бац! Поэтому приветствие знаменитому гостю произносит не он, а Мамонтов. Не остался Брюсов и на ужин, который был дан после лекции в одной из верхних зал Кружка. Я сижу рядом с Верхарном. Он мне рассказывает о своей стране, о своей жизни там и во Франции. Каждую зиму они проводят в Сен-Клу. Касаемся и поэзии. Он, конечно, говорит комплименты русской. Я восхищаюсь его творчеством. Верхарн восторгается Москвой, Кремлем. В первый раз в жизни прошу автограф. Один мой знакомый, мой сосед слева, Василий Михайлович Каменский, дарит мне тут же изящную книжечку в красном сафьяновом переплете, и Верхарн вписывает в нее несколько слов. Напротив нас сидит его жена. Очень милая, простая на вид женщина, фламандского типа. Не обошлось без курьезов. Ужин был составлен на славу, но чего-то, самого гвоздя, кажется, осетрины, Верхарн не ест. Пришлось заменять другим блюдом, хотя он умолял ничего не давать взамен, так как он не привык ужинать. Но, конечно, его по-русски закармливали. По-русски, не в меру, хвалили, слишком долго говорили и дошли до того, что Ермилов на русском языке рассказывал анекдоты, которых, конечно, Верхарн не понимал, несмотря на то, что Илья Львович Толстой старался ему переводить... Прошло несколько лет с тех пор, а кажется, что все это было бесконечно далеко. Погиб бессмысленной смертью Верхарн, умер и Ермилов, погибает и наша Россия.

25 апр./8 мая.

Приезжали за матрасами. Красноармейцы были вежливы, но чувство неприятное, когда вмешиваются, на чем спишь. [...] У нас ничего не взяли, хотя и у меня, и у Яна по два. Но я сыграла на психологию. Сказала, что у нас по одному и, сделав жест рукой, пригласила:

- Хотите, идите за ширмы и смотрите.

Они помялись и ушли. Все таки хороший дом их еще смущает, в плохих квартирах они проявляют больше хамства. Уже целая неделя уходит на это занятие - отбирать матрасы, которые потом будут где-нибудь гнить. [...]

Рассказывают, что сотрудникам большевицких газет, в том числе и тем, кто работает в "Голосе Красноармейца", т. е. Гальберштадту, Регинину и другим, выдали обувь и одежду, и еще что-то. [...]

Чувствуется, что Волошин хорошо и точно передает его.

- Французы, - говорит Ян после чтения, - отличаются от русских в поэзии. Они слишком все договаривают, тогда как мы много оставляем работы читателю. Кроме того, кто из романских поэтов скажет:

Для берегов отчизны дальней

Ты покидала край чужой...

- Да, - соглашается Волошин, - но зато никто из русских поэтов не скажет, как Ренье, - и прочел "Прощание".

фигуры с длинными палками.

- Что такое? - спрашиваю я, открыв двери, чувствуя, как сильно бьется сердце.

- Простите, я домовой комиссар, получил приказ вымерить все комнаты. [...]

26 апр./9 мая.

У нас завтракает писатель Федоров. У него седые длинные волосы. Он очень приятен на этот раз. Настроен против большевиков. [...]

"мирного восстания". [...] Что за бессмысленное сочетание слов - "мирное восстание"? И как может восставать правительство? [...] Говорят, что отбирать будут все, оставляя только самое необходимое и то в очень малых размерах. Как-то даже не верится. Ведь этим они возмутят всех, восстановят против себя все население. [...]

Дома, рассказав _все, что слышали, нашим сожителям, мы, на зло большевикам, пьем хорошее вино. Конечно, Евг. Ос. [Буковецкий. - М. Г.] относится к нашим сообщениям недоверчиво: он не любит верить неприятным вещам.

27 апр./10 мая.

Волошин устроил себе выезд через комиссара красного флота, поэта, который пишет триолеты, тоже, по словам Волошина, очень милого человека. [...]

- А велик ли красный флот? - спросил Ян.

Последний вечер Волошин проводит у нас со своей спутницей, Татидой. Сидим при светильниках в полумраке. Грустно. На столе жалкое угощение. За последнее время мы привыкли к Максимилиану Александровичу. Он вносит бодрость, он все принимает, у него нет раздражения к большевизму, но он и не защищает его. Он прощает людям не только недостатки, но даже и пороки. Может быть, это проистекает от большого равнодушия к миру - тогда это не достоинство. Но такое спокойствие приятно среди всеобщего возбуждения, раздражения, озлобления.

Волошин одет по-морскому: в куртке с большим вырезом и в берете. Он снабжен всякими документами на тот случай, если попадется в руки французов, у него одни документы [...], а если будет обыск при отходе, - то он имеет какие-то мандаты. Но все же исход путешествия их сильно волнует. [...]

Потом речь заходит о молодых поэтах, населяющих квартиру Цетлиных. Это совершенно безнравственно-грубые люди! Один из них украл у Волошина ножик из несессера. Когда его уличили, то он отдал, нисколько не смутясь. [...]

В первом часу ночи мы провожаем уходящих в море наверх, в мастерскую П. Ал. Нилуса. Завтра в 5 ч. утра им нужно уже быть на дубке. Прощаемся, желаем им добраться благополучно до Коктебеля. [...]

[...] Познакомилась с Анной Николаевной Буниной, бывшей женой Яна, с которой уже в темноте возвращались домой. [...]

На улицах товарищи со своими дамами довольно весело прогуливаются по Дерибасовской. [...] Я сообщила А. Н. о смерти Бибиковой²⁴. Оказывается, А. Н. очень высоко ставит Варвару Владимировну - "такой живой, умный, добрый человек"... Она очень жалела ее. В Москве она часто бывала у них. Но знала ли она, кто это? А. Н. произвела на меня приятное впечатление.

29 апр./12 мая.

"[...] нужно, чтобы пища доставляла человеку радость, чтобы каждая еда для него была праздником. [...]" Что же будет с Россией, если не только вкусно, но просто нечего будет есть! Ведь в Великороссии минувшую зиму уже голодали...

30 апр./13 мая.

С утра в городе волнение. Угроза приведена в исполнение: издан декрет о "Мирном восстании", то есть в законном порядке ходить по домам и отбирать у всех все, оставляя по паре ботинок, по одному костюму или платью, по 3 рубашки, по 3 пары кальсон, по 2 простыни, по 2 наволочки и все в таком роде, и по 1000 рублей денег на человека. Город разделен на участки и в каждый участок командируются работники и работницы, стоящие на советской платформе, и, для контроля что ли, назначаются чиновники и служащие в банках. Многие, говорят, отказываются, что, конечно, не безопасно. [...]

Легко представить, что пережили все граждане, и сознательные, и несознательные. Одни мучились, в чем остаться, что надеть на себя - башмаки или туфли? Некоторые напяливали на себя несколько костюмов. [...] Мы испытывали очень противное чувство: мы живем в доме, где много ценных вещей, - картин, фарфора, ковров, икон... Поживиться было бы чем.

Но вдруг в 2 часа дня узнаем, что "мирное восстание" отменяется. Моментально город облетают 2 версии: 1) вмешательство английского крейсера [...] и 2) немирное восстание "ропитовцев" (т. е. рабочих в "Русском Обществе Пароходства и Торговли"), они меньшевики. Рассказывают, что когда начали производить "мирное восстание" в порту, то пролетарии встретили пришедших кипятком и ножами. О, эти легко не расстанутся с собственностью, они не буржуи!

"восстание" произошло, обыскивали "честно". Женщинам распускали волосы, подозревая, что в прическах драгоценности, тщательно осматривали клозеты, высыпали соль, сахар, желая убедиться, что ничего не спрятано. [...]

2/15 мая.

Холодно, ветрено. [...] День идет обычно. Чтение по-английски, перевод. Минутный завтрак. Библиотека. [...]

[...] И вот все, как водится: самый революционный народ в мире устраивает еврейский погром. [...] На Большом Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 мирных жителей. Все лавчонки против дачи Ковалевской разнесены, хозяевам удалось спастись. Ночью в рыбацком селении около монастыря солдаты врывались в дома, стаскивали с кроватей ни в чем неповинных людей. Люди бросались в поле, в море. За ними охотились, как за зайцами, по мокрым от росы хлебам. Убит Моисей Гутман, тот самый, который нас перевозил с дачи - очень милый еврей. Все сделано было так неожиданно, что многие попались врасплох, спаслись те, кто успел сесть в лодку и уйти в море. Расстреливали человека со сна, на глазах родных. Расстреливали люди, не видевшие раньше своих жертв, месяц назад прибывшие с севера.

В этом погроме чуть не погиб Алек. Абр. Кипен. Он живет у рыбаков, как раз там, где происходил погром, а в эту ночь он, к счастью, ночевал в санатории "Белый цветок", которая стоит среди поля совершенно одиноко в верстах двух от моря. На рассвете к ней подъехал отряд красноармейцев. На крыльце кто-то находился. Солдаты спросили: "Нет ли здесь жидов?" Им ответили, что нет ни одного. - "Побожись!" - Побожились. И солдаты отъехали. Как это страшно и примитивно! Великое счастье, что Александр Абрамович спал. Он не отрекся бы. С ним был уже такой случай в Кишиневе во время погрома. Его спросили, кто он? Он, конечно, по своему благородству и храбрости, ответил, что он еврей. Но ему не поверили, найдя, что он не похож на "жида". [...]

телу усопшей. Она, помолодевшая, совсем девочка, спокойно лежала, точно спала, еще не в гробу, а на столе. А в соседней комнате подшкваривали яичницу, и не чувствовалось в доме торжественности смерти. Так всю жизнь и прожила Варвара Владимировна студенческой жизнью. И всегда была довольна. [...]

3/16 мая.

"В "Известиях" сообщается подробнее об убийстве на Большом Фонтане, а также и о погроме евреев. [...]

7/20 мая.

[...] ухожу в библиотеку с радостным чувством, что большевики еще не заставили меня работать черную работу, и я спокойно могу сидеть там, сколько душа хочет, в тишине и оторванности от всего, - это настоящий отдых! И все же во мне разлита печаль. Читать не могу, - вместо этого вношу в свою голубенькую тетрадку свои заметки. У меня своя полка. Иногда голубенькая тетрадка остается на ночь тут, среди моих книг; но иногда охватывает страх, что сделают обыск, и я уношу ее домой.

"мирного восстания". Избит, ранен и ограблен художник Бодаревский. Он лежит теперь в больнице Он с сестрой жил у себя на даче. [...] Явились "товарищи" и заявили, что им известно, что у них в саду зарыто золото. Конечно, никакого золота не оказалось, а бедный старик чуть не умер. И все это среди бела дня...

Вдруг вижу - входит Ян.

- Я за тобой. Пойдем домой. На Херсонской и Елизаветинской ставят пулеметы. Спросил, в чем дело, говорят, что ждут какого-то наступления с улицы Петра Великого. Будто бы это добровольцы наступают. Конечно, это брехня обычная, но все же умнее быть дома. [...]

9/22 мая.

[...] После обеда идем на именины мужа Щепкиной-Куперник²⁵ ханжества, женщина, старается быть скромной, часто вздыхает, настроена пессимистически, но жалеет "несчастный народ". С мужем кокетливо задирчива. В доме первое лицо - она. Служит у большевиков в санитарном отделении, не голодает. [...] На столе много сладких пирогов из крупчатки, сласти. Народу много. Много незнакомых. Понемногу разбираюсь. Вот с томным видом известная артистка Полевицкая с мужем, господином Шмидт, режиссером театра Красного флота. [...] Находится здесь и бывший товарищ министра и философ С. В. Лурье, красивый человек, приятно картавящий; господин с вылупленными глазами - тоже шумевший при Временном правительстве, - Кауфман; высокий огромный человек, служащий в Бупе, господин Берлинд; одна сослуживица Татьяны Львовны, очень религиозная женщина, воюющая с большевиками за то, что они не хотят признавать христианских праздников, и еще несколько лиц.

Сначала обмениваются политическими новостями. [...] Разговор переходит на театр и общим вниманием завладевает Шмидт. Он с каким-то восхищением рассказывает о матросах:

- В театре стоит такая ругань, что не знаешь, куда деваться, особенно, как начнут говорить по телефону, уноси ноги. Но театр любят. Есть у нас такой матрос, пудов этак на восемь, шея огромная, бычья, намазанная белилами и украшенная драгоценным кулоном - это у них в моде! Че-Ка наши матросы ненавидят: недавно арестовали кого-то, по мнению этого богатыря, неправильно, так он явился туда с двумя бомбами под мышками, пришел, встал и молчит, так, говорят, перепугались там, что моментально выпустили - поняли, что с таким детиной не поспоришь. За актеров стоит горой, в обиду не дает.

[...] Полевицкая тоже, ломаясь и закатывая глаза, восхищается любовью их покровителей-матросов к "искусству".

Да, правда, в Одессе, как впрочем, вероятно, и во всей России, театры процветают, некоторым артистам и артисткам живется хорошо, - лучшим, конечно. Но зато средним и маленьким тяжело, особенно тем, кому назначено играть на окраинах: приходится ходить пешком, иногда дважды в день. [...]

"Театр Красного Флота" [...] "Театр имени Свердлова", "Театр имени Троцкого" и все в таком духе. Перед некоторыми театрами и иллюзионами горят кровавые звезды. Публики везде много, и в большинстве случаев, спектакли проходят с аншлагом. [...]

10/23 [мая].

[...] Учеников в нашей школе все прибавляется и прибавляется. Я испытываю большое удовольствие общаться с детьми. Но в художниках я не замечаю этого чувства. По-видимому, им не до того. Они исполняют свой долг и только...

12/25 мая.

День "записи в Красную армию". Я почти весь день на улице. От первого мая этот день отличается тем, что все плакаты написаны в совершенно реалистических тонах - прямо картинки с табачных и папиросных коробок. Это желание публики - до кубического искусства граждане еще не доросли. Подписи под картинами в более мягких тонах. [...] Плакаты все больше на темы, как толстых генералов бьют красные солдаты и стихи соответственные: "Вот Ванюха на коне..."

- Глянь-ка, глянь, - говорит женщина в платочке, толкая мужа под локоть, - я такой змеи отроду не видала - пятиглаваая.

Вот вам и гидра контр-революции! [...]

Нилус сообщает, что он получил назначение при комиссии просвещения в Отделе искусства, занят он будет по утрам. Должность приятная - можно спасти картины от разграбления. [...]

13/26 мая.

только что перенес воспаление легкого, он - астматик. Скрывается с женой под чужими паспортами, так как с них требуют огромную контрибуцию, гораздо большую, чем они могли бы заплатить. [...]

15/28 мая.

[...]Приходил Юшкевич уговаривать Яна поступить в Агит-Просвет. Он доказывал, что просвещать всегда, при всяких властях, хорошо. Ян только плечами пожимал. Юшкевич настаивал, указывал, что Яна могут обвинить в саботаже. Ян возражал: "Саботируют те, кто служит и портит дело. Я же не служил и заставить меня служить никто не смеет". - "Но ты умрешь с голоду". - кричит Семен Соломонович. - "Лучше стану с протянутой рукой на Соборной площади, чем пойду _туда. Пусть этот факт останется в истории...".

Оба кричат, волнуются. Юшкевич просит отложить ответ до завтра: - "Обдумай!". [...]

Охотников в Красную армию нашлось очень мало: почти никто не явился ни из буржуев, ни из пролетариата. Вероятно, начнутся скоро обыски и облавы. Будут искать уклоняющихся.

Дождь, холод. Мы сидим после нашего так называемого обеда с Яном и обсуждаем, что же ему ответить Юшкевичу. Вчерашнее посещение оставило на нас очень неприятное впечатление. Ему, понятно, хочется, чтобы Ян вошел туда. Репутация Яна безупречна, а потому для всех входящих важно, чтобы он был с ними. Решаем, что быть с Юшкевичем откровенным не следует, кроме крика из этого ничего не выйдет, что Ян твердо заявит ему, что уж если он решит работать у большевиков, то вернется в Москву.

Через 2 часа Ян возвращается, говорит, что решительно отказался, и что Юшкевич, наконец, отстал, поняв, что ничем его не возьмешь.

Завтра едут на лошадях Юшкевич, Нилус и Ильин к Федорову, приглашать его в Агит-Просвет. Они будут заведовать театром и синема.

Вечером за бутылкой вина Ян с Нилусом спорят: П. А. искренно верит, что они повернут дело по-своему. Ян доказывает, что кроме позора и неприятностей, они ничего не получат. - "Уж если нечего есть, так служи где-нибудь писцом или чем хочешь, но отдавать им самое дорогое - никогда!" П. А., волнуясь: "Искусство выше всего и нельзя отказываться от того, что возвышает жизнь".

[...] Из Москвы телеграмма, что родители здоровы. Слава Богу! [...]

Ян временами бывает очень подавлен, часто чувствует сильную тоску, но раздражается реже. Я стараюсь его совсем не беспокоить.

Вечером Нилус рассказывает о своей поездке к Федорову. Ехали в отличном экипаже. Федоров сначала колебался, но под давлением жены, согласился. На обратном пути нагнали Кипена, - идет пешком в город, - предложили ему тоже вступить в Агит-Проевет, - он с негодованием отказался, предложили подвезти его, он поблагодарил и тоже отказался.

- Вот молодец! - воскликнул Ян. - Да, если бы побольше таких, то не так легко было бы завоевать нас.

18/31 мая.

Дошло увлечение театром и до нашего двора. В нашем доме живет заведующий электричеством какого-то театра. Он ухаживает за нашей горничной Анютой [...] Ну, понятно, контрамарки - и то и дело то она, то наша домоправительница Людмила приглашаются на спектакль. Репертуар: Чехов, Толстой, Гоголь и др. Я всегда с нетерпением ожидаю их возвращения и рецензии. [...] Но, оказывается, пьесы им не нравятся. Анюта вчера смотрела "Власть Тьмы". Сегодня я расспрашивала ее о впечатлении;

- Удивительно, как у них все едят из одной чашки. А хомутов-то сколько там навалено. У нас не так...

Большего я от нее ничего не добилась.

- Знала бы, не ходила бы, что тут интересного - понять не могу. (Давался "Вишневый Сад".)

Большевики тоже недовольны буржуазным репертуаром. Все рыскают по Одессе в поисках "Брадобрея" Луначарского...

19 мая / 1 июня.

[...] Делается все голоднее и голоднее.

"в порядке проведения красного террора в жизнь, расстреляны такие-то", перечислено 40 человек, после каждой фамилии краткая характеристика вины, как, например, домовладелец. Есть уже и профессор - Флоренский. Ян из себя выходит:

- Что значит - в порядке проведения в жизнь красного террора?

Вода поднимается только до первого этажа, и то кончая базаром, а дальше совершенно не поднимается. [...] Стали появляться на улицах продавцы и продавщицы съестных припасов. Вот на Херсонской сидит барышня с книжкой, а возле нее столик со сладкими пышками. Но это не для нас, конечно, а для "товарищей", ибо они очень дороги, рублей семь штука! [,..]

20 мая / 2 июня.

[...] Рано утром у нас взволнованный Федоров. Пришел пешком с Фонтана, чтобы отказаться от поступления в Агит-Просвет.

мере, ответственности не будешь нести.

Ян одобряет и поддерживает его.

Утром письмо от Юлия Алексеевича. Письмо необыкновенно интересное: краткое описание минувшей московской зимы. Трудно удерживаться от слез, слушая его. Я сижу в библиотеке и от волнения не могу работать. Бедный Юлий Алексеевич серьезно болен. Мне кажется, доктор его успокаивает, скрывает истинное его положение. Что значит кровь из мочевого пузыря? Но какой он молодец, нет ни жалоб, ни стонов, хотя, наверное, страдал и страдает сильно. [...]

Из письма Юлия Алексеевича Бунина²⁶:

"Мы, слава Богу, живы и здоровы. [...] Начиная с 10 августа и до сих пор почти ежедневно бывает у меня доктор. В ноябре у меня случилось кровоизлияние, вместо мочи обильно пошла кровь, которая вскоре была приостановлена. [...] Общее самочувствие в физическом отношении у меня удовлетворительное. Только сильно похудел. Так, например, твое пальто теперь для меня широко. Исхудание происходит отчасти на почве болезни, а отчасти на почве плохого питания, главным образом недостатка жиров. [...] Но меня за минувшую зиму не столько угнетали высокие цены на продукты, сколько холод. С Рождества до самой Пасхи у меня в квартире было не более 3-4 градусов выше нуля. Приходилось спать, не раздеваясь, заниматься не было возможности - руки коченели. Замерз водопровод и канализация. От всего этого осталось впечатление кошмара какого-то. [...]

в кооперативное товарищество. Образовалась и переводническая редакция в составе Грузинского, Чеботаревой и Зайцева (последний живет в деревне). В книгоиздательство вошли новые члены, много молодых писателей: кроме того, Андрей Белый, Бальмонт, Вячеслав Иванов, Бальтрушайтис, Сакулин, Бродский и многие другие, так что физиономия книгоиздательства значительно изменилась... Клестов был исключен из коммунистической партии. Тем не менее в советских кругах он играет большую и ответственную роль по делам издательским, вследствие чего он отказался от должности нашего заведующего. [...]

С конца осени возобновилась жизнь литературных организаций. "Среды" происходят теперь систематически по воскресеньям. Возникла новая организация "Звено", идущее навстречу запросам пролетарских масс; во главе ее Львов-Рогачевский, я и Смирнов-Треплев, много там молодых писателей [...] Далее образовался обширный союз поэтов, заключающий в себе более 200 человек - по большей части крайние модернисты, футуристы и так называемые имажинисты. У них есть свое кафе и так называемая эстрада поэтов, на которой они ежедневно выступают перед публикой. От этого союза отделилось в автономную группу правое течение под именем "Неоклассическая секция", во главе с Гальпериным и Олегом Леонидовым. Секция теперь регистрируется в особое общество под названием "Литературный Особняк". Собрания происходят еженедельно, на которых бываю и я.

Далее организован так называемый "Дворец Искусств", в доме Сологуба на Поварской, описанном в "Войне и Мире". Помещение поразительное по своей красоте и благородному изяществу. "Дворец" числится при комиссариате народного просвещения, но на автономных началах. Во главе стоит Иван Рукавишников, которому покровительствует Луначарский [...] Во "Дворце" бывают доклады, литературные чтения, музыкальные вечера (участвуют лучшие оперные силы), устраиваются курсы и проч. Я иногда бываю там. Затем на Воздвиженке, во дворце Морозовых, помещается "Пролеткульт", в котором есть и литературная секция, где выступают часто пролетарские писатели, из которых выделяются Александровский, Казин, Полетаев и др. Руководят занятиями Андрей Белый и Вячеслав Иванов. Раза два там был и я. Занятия идут планомерно и очень усердно.

При "Пролеткульте" издаются журналы "Горн" и "Гудки". При художественной секции выставляются рисунки пролетарских художников - очень недурные. Есть секция театральная, музыкальная и др. Отделения "Пролеткульта" имеются во многих районах. Кроме того, имеется много рабочих клубов, где устраиваются вечера, лекции, танцы и т. д. Театров теперь в Москве насчитывается более сорока. Масса художественных выставок, лекций, митингов, концертов, на которых постоянно выступают лучшие артистические силы: Нежданова, Гельнер, Южин, Качалов и пр. Энергичное участие принимает Коган.

"Союз журналистов", как и "Общество деятелей периодической печати" замерло. Зато возник "Союз Писателей", в который вошли лучшие литературные, журнальные и научные силы. Председателем состоял раньше Гершензон, а теперь Бальтрушайтис. "Союз" оказывает многочисленные услуги. Все мы зачислены в I-ую категорию, имеем охранные грамоты на помещение, получаем по дешевой цене муку (по два с половиной пуда за 100 р.), картофель и др. продукты. "Союз" тоже разбит на секции (литературную, историко-литературную, философскую, общественно-историческую и др.) Советская власть относится с сочувствием и покровительствует "Союзу".

Во всех советских учреждениях работает масса интеллигенции. Кооперативные учреждения, находящиеся теперь под контролем советской власти, также заполнены интеллигенцией. Много устраивается теперь всевозможных съездов: в одном из них, статистическом, - бывал и я. [...] Я надеюсь получить какую-нибудь домашнюю статистическую работу.

Как всегда к концу сезона, чувствуется утомление, хотелось бы отдохнуть где-либо. Будущая зима страшит особенно. [...]"

[Одесские записи Ивана Алексеевича Бунина начинаются со странички, на которой сбоку синим карандашом написано "1919" и продолжается начатая прежде фраза, даты нет.]

[...] Часто теперь, читая какую-нибудь книгу, останавливаюсь и дико смотрю перед собой, - так оглушила, залилала [вероятно, залила. - М. Г.], все затмила низость человеческого слова и так дико вспоминать, на минуту выплывая из этого моря, что существовало и, может быть, где-нибудь еще существует человеческое слово!

4 ч. Гулял, дождя нет, пышная зелень, тепло, но без солнца. На столбах огромн[ые] афиши: "В зале пролеткульта грандиозный Абитур-спектакль-бал..." - После спектакля "призы": 1) за маленькую изящн[ую] ножку, 2) за самые красивые глаза, киоски в стиле "модерн", "в пользу безработных спекулянтов", губки и ножки целовать в закрытом киоске, красный кабачек, шалости электричества, катильон, серпантин и т. д. 2 оркестра воен[ной] музыки, усиленная охрана, свет обеспечен, разъезд в 6 ч. по старому времени... Хозяйка вечера супруга командующего 3-й советской Армией Марфа Яковлевна Худякова". Прибавьте к этому новую орфографию.

25 мая / 7 июня

Прочел "Знамя" и 1 No "Советск. власти", орган одес[ского] Совдепа, долженствующ[ий], по-видимому, заменить собою "Голос красноарм[ейца]", который уже давно не виден в городе, отправл[ен], как говорят, "на фронт". Все то же! Все "ликвидация григорьевских банд" и "разрастающаяся" во всем мире революц[ия], - между прочим крупно напечат[ано] сообщ[ение] о большевистск[ом] восстании в Турции. [...]

В "Сов[етской] вл[асти]" две каррикатуры; несомненно Минского. До содрогания, до тошноты гнусно. [...]

26 мая / 8 июня

"Знамя борьбы" на половину занято Марьяшем. "Проф[ессиональный] союз пекарей извещает о трагическ[ой] смерти стойкого борца за царство социализма..." И еще неск[олько] таких же объявлений; некрологи, заметки: "Ушел еще один... Не стало Марьяша... Стойкий, сильный, светлый..." и т. д. [...]

Затем идет смехотв[орное] известие о том, что "приморские города вблизи Дарданелл заняты турецк[ими] коммунистами, которые принимают меры к закрытию Дард[анелльского] пролива, сообщение [...], что "на Галицию идет огромная польская сила с Петлюрой в авангарде" (я говорил, что Петлюра вынырнет!) [...]

²⁷ тронуты верхушки легких и миокардит. Вера заплакала, оч[ень] расстроена. [...]

[После этой записи следует перерыв почти в 2 месяца. Возвращаюсь к записям Веры Николаевны: ]

30 [мая] / 12 июня.

Последнее время столько неприятностей, всяких вестей от наших, что я не была в состоянии взяться за перо. [...]

[...] Прошли весь город, через парк, который весь усеян красноармейцами с их дамами, лежат на траве в обнимку, сидят на скамьях. [...]

На именинах общество отменное, самое контрреволюционное: ректор, проректор университета, соквартиранты хозяев, у которых близкие люди в деникинской армии, один судейский, скрывающийся К. и так далее. На столе все, что полагается - всякие пироги, торты, южные кушанья. Хозяйка отлично умеет стряпать. Все очень возбуждены, рады, что вдруг неожиданно, по-старому, сидим вокруг стола и едим с таким, впрочем, удовольствием, как только едят люди при недоедании... [...]

Как-то через день или два после этого пиршества мы, гуляя, заходим к Овсянико-Куликовским. Сидят они в своей темной квартире на четвертом этаже с окнами, выходящими на внутренний двор. [...]

Входит Кипен. Мы обрадовались. Какое особенное чувство испытываешь теперь всякий раз, когда встречаешь близкого человека, с которым не видались несколько дней. Значит, не арестован, жив и здоров!

Он от Геккер²⁸

- Вообще, она молодец, - говорит Кипен, - когда нужно, она является в че-ка и добивается всего, чего хочет.

Мы смеемся и радуемся, что хоть она имеет авторитет в этом учреждении... [...]

Юшкевич хлопочет, чтобы ему был заказан сценарий "История государства Российского" по Шишко... Как ему не стыдно! Ведь это хуже, чем большевик. Еще называется русским писателем! Какое начинается разложение... [...]

31 мая/13 июня.

Улицы чернеют декретами и пестрят афишами. Коммунисты веселиться очень любят. Балы следуют за балами и в частных дворцах и в общественных местах. [...]

1. Произведения Н. В. Гоголя.

2. С. Я. Елпатьевский, писатель.

4. Б. Л. Варшавский, журналист и фотограф.

5. Историк проф. Д. Иловайский, о котором В. Н. написала впоследствии воспоминания "У старого Пимена".

6. В. Л. Бурцев, политический деятель.

7. И. Ладыжников, издатель.

"Северное сияние", редактором которых был Бунин.

9. Писатель Ал. Ник. Тихонов (Серебров).

10. Писательница, псевдоним Н. Ал. Лохвицкой.

11. См. стр. 129-135. Переписка Бунина с Черемновым опубликована в "Литературном Наследстве", т. I, стр. 639-658.

12. Вл. И. Немирович-Данченко, директор МХТа.

14. Вероятно, Л. Ис. Гальберштадт.

15. Поэт Валерий Брюсов.

16. Писатель.

17. Писатель Марк Алданов, псевдоним М. А. Ландау.

19. Военный министр в начале войны.

20. Англичанин, у которого В. Н, брала уроки английского языка.

21. Вероятно, Петр Моисеевич Пильский.

22. С 12 апреля 1919 г. начинаются записи Ив. Ал. Бунина, вошедшие в "Окаянные дни". Их приводить не буду. Своевременно остановлюсь на его дневниковых записях, сохранившихся в рукописи и, вероятно, послуживших источником "Окаянных дней".

"Окаянных днях", (изд. Заря, Лондон/Канада, 1973), в записи от 16 апреля, между прочим, сказано: Встретили Л. И. Гальберштадта (бывший сотрудник "Русских Ведомостей", "Русской Мысли"). И этот "перекрасился". Он, вчерашний ярый белогвардеец, плакавший (буквально) при бегстве французов, уже пристроился при газете "Голос Красноармейца" (стр. 53).

24. Гражданская жена И. А. Бунина, тогда В. Пащенко.

25. Писательница, Т. Л. Щепкина-Куперник.

26. Над этими словами рукой Бунина написано: Получено 1 июня (ст. стиля) 1919 г.

27. Дмитрий Николаевич Муромцев, брат Веры Николаевны.